соседи

Автор: свинопас Отец Корнелий, в миру известный как Серёга «Зюзя», банковал опиухой. Раствором ацетилированного опия, по-научному. Растворял и ацетилировал он на дому, то есть по месту постоянного жительства. И не так, чтобы куб-два на вынос, чисто чтобы окупить затраты на производство, а, практически, в промышленных масштабах. Утро отца Корнелия начиналось часов в 5. Давая последние наставления, он снаряжал свою жену в город Москву. На рынок. За семечками кондитерского мака.
Люська стала попадьей, когда отец Корнелий был молодым сельским священником, двадцать или около того, лет назад. Случилось это по залёту и, как следствие, легкая прохладца незримой патиной покрывала отношения внутри данной ячейки общества.
Не слишком церемонясь, выпихивая супругу за дверь, благочинный вмазывался специально припасенным с вечера, надевал тёмный пиджак, старомодную коричневую шляпу, отвинчивал со средней сардельки правой руки массивную красноватую печатку и шел причащать старушек. Отслужив обедню, он заталкивал увесистые «авоськи», источавшие аппетитный аромат пожертвований в такси и мчался домой. Объясняясь с таксистом нетерпеливыми жестами и не отрывая телефонной трубки от уха, батюшка руководил процессом «замеса», производимым благополучно вернувшейся из командировки благоверной. Ворвавшись на кухню и бодрым матерком отогнав попадью от варева, священник лихо «сажал на корку», и через часок-другой к подъезду его дома начинали подтягиваться страждущие. Просунув в щель приоткрытого в любую погоду кухонного окна денежку, страждущие окормлялись шприцом с мутной коричневой жижей и басистым благословением хозяина.

Сосед отца Корнелия, участковый милиционер Миша Хейфец, в миру известный как «Грободел», видимо, получивший свое прозвище в память о первой профессии, являл собой наглядное опровержение семитских обывательских предрассудков. Это был широкий во всех направлениях краснолицый малограмотный человек, счастливый обладатель роскошных усов и редкой способности содержать семью на оклад. На фоне вышеозначенных достоинств, болезненное пристрастие к хмельному лишь добавляло Мише определенного шарма. Возвращаясь после очередного трудового подвига домой, движением ресниц – слегка навыкате – глаз, разогнав торчков, выстроившихся в нестройную, валкую очередь, с грацией умирающего медведя встав на цыпочки жалобно поскрипывающей форменной обуви, гроза самогонщиц и алиментщиков подкрадывался к окну и, просунув под занавеску пышущую перегаром жизнерадостную физиономию, беззлобно подъёбывал отца Корнелия, мечушегося по кухне в подряснике, рявкая каждый раз одну и ту же фразу: «Почём опий для народа, отец Фёдор!?». После чего, закатившись заливистым смехом, довольный и по-настоящему счастливый, Миша вваливался в подъездную дверь.
Субботними вечерами, соседи встречались на лавочке и долго молча щурились на заходящее солнце.
- Отчего к святому причастию не ходишь, не исповедуешься? – начинал было батюшка, старательно «окая».
- Дык, это. Нельзя мне. Тут видишь, какое дело, – щелчком отшвырнув обмусоленный окурок, участковый, оглядевшись по сторонам, заговорщицки понижал голос. Заинтригованный благочинный, не отрываясь от созерцания горизонта, подавался всем телом к собеседнику, обращаясь в слух. Выдержав паузу, Миша цедил сквозь желтый от никотина ус: - Буддист я, Серег, во как.
Мстительный отец Корнелий, регулярно заставлявший попадью строчить анонимки начальству беспардонного соседа, воспитывал двоих детей. Дочь и сына. Попёнок выделялся среди сверстников неугомонностью и ярким румянцем. Когда-то отец Корнелий и участковый инспектор Хейфец сидели за одной партой.

Алик Савчук унаследовал от матери характерную кавказскую внешность, от отца – украинскую фамилию и дефект речи, а от остроумной служительницы ЗАГСа титульную национальность. Словом, он был живым олицетворением пословицы «свой среди чужих – чужой среди своих», с единственной оговоркой – «своим» Алик себя не чувствовал нигде, но, видимо из-за тонкой душевной организации, теплее относился к родне по материнской линии. С такими исходными данными, он был обречен на постоянную борьбу за выживание. И Алик боролся. Он выжил в карабахской армянской школе, выжил в львовской гостинице, он даже выжил на дискотеке в селе Михайловском. Шальные 90-е застали его в нашем доме, где по статусу беженцев его семье обломилась пара комнат в коммуналке. Беспокойная, ищущая справедливости натура Алика, откровенно принимавшая любое социальное неравенство как личное оскорбление, была взбудоражена доселе невиданным разгулом страстей периода первоначального накопления капитала. Кооперативы росли как грибы. Те, кто как-то шевелился, обогащались на глазах и Алик не мог упустить такой шанс. Он мотался в соседнюю область, где работали польские строители и приобретал у них страшно дефицитные товары: жвачку, солнечные очки, сигареты, пиво, распространяя их среди однокурсников, причем бОльшая часть менялась на водку, с которой также было туго, а последнюю, с бешеной накруткой, продавал ночью на вокзале, откуда утренним поездом отправлялся в столицу, к знакомому поставщику неликвидной обуви и снова по кругу. В общем, Алика отчислили из института. Зато у него завелись деньги. Помимо бесспорной приятной стороны вопроса, довольно плотная концентрация наличности в одном месте, подобно одинокому путнику в пустыне, притягивала хищников. До поры Алик полагался исключительно на свои, щедро отпущенные природой, силы, но, в какой-то момент, с трудом увернувшись от чуднОго американского спортивного снаряда, Алик осознал, что противник эволюционирует и, ретировавшись подворотнями, направился прямиком в ресторан «Арарат», где в глубине темного кабинета, под ободряющий аккомпанемент группы «Фристайл», выложил на липкую клеенчатую скатерть ворох мятых бумажек. Вскоре, он стал счастливым обладателем нескольких ларьков в людных местах города, кашемирового пальто и синего «Мерседеса-130».
Детство Олега Агеева пришлась на времена застойной панельной застройки. Лубяные избушки таяли, уступая натиску соцреалистического кубизма. Едва жильцы с заветным ордером на малогабаритку на окраине, ступали за порог своего дома, их сменяли невесть откуда взявшиеся хмурые люди в выцветших стройотрядовских штормовках. Люди были вооружены ломами, саперными лопатами и самодельными ситами различных размеров. Люди вскрывали полы, простукивали стены, просеивали грунт в подвалах. Между ними сновала детвора. Если интерес товарищей Олега довольно быстро угас, то в его сердце страсть кладоискательства нашла благодатную почву. Олег вырос худым, сутуловатым, вечно нечесаным, с перманентно черными ногтями и оттопыренными карманами мешковатых брюк, из которых, найдя благодарного зрителя, он извлекал свои драгоценные находки и часами подробно рассказывал историю каждого черепка и чешуйки. Зимой Олег просиживал в библиотеках, изучая архивные книги и карты, а ранней весной, как только солнце начинало задерживаться на небосклоне чуть дольше обычного, им овладевало беспричинное беспокойство. Он штудировал прогнозы метеоцентра и подолгу громыхал железками в кладовой. И вот, в один прекрасный день, на пороге его квартиры возникала пара бородатых серьезных парней и Агеев исчезал. Родным приходили редкие открытки откуда-нибудь из Астрахани или Новгорода, в которых он сухо перечислял находки и просил выслать сколько-нибудь денег, необходимых для подкупа экскаваторщиков, расчищающих площадки под строительство на местах стояний каких-то крепостных стен или домов каких-нибудь купцов Коврижкиных.
Из одной из таких поездок Олег вернулся не один. Даже хипповский наряд не мог скрыть Светкиной исключительной красоты. Зиму влюбленные прожили душа в душу, а весной прежний демон вселился в Агеева и унес его в предрассветный туман. Над вернувшемся через пару месяцев Агеевым потешались даже мальчишки: молодая жена переехала на этаж выше. Два дня Олег неумело пил, а к исходу третьего, покопавшись в кладовке, шагнул к выходу. Мать, наблюдавшая за ним из-за дверей, увидев в руках у сына гранату, рухнула ему под ноги, но Олег был неумолим. «Мерседес-130», поблескивая в лучах заходящего солнца свежевымытыми синими боками, медленно и вальяжно катил к подъезду. Олег вырвал чеку, высоко поднял руку и торжественно шагнул из кустов шиповника на дорогу. Видимо, не сработал поврежденный временем и сырой землей замедлитель и граната взорвалась, едва Агеев разжал пальцы. Он лишился руки и глаза. Светка две недели ночевала у дверей его палаты, пока Олег не позволил ей войти.
С годами сытой жизни, Савчук растерял былую хватку и не смог уловить смену конъюнктуры, когда на рынке появился новый игрок. Малочисленные, но голодные и злые потомки нахского народа не ведали что такое сальдо, но умели пользоваться ручными гранатами. В освободившуюся от Алика шикарную комнату в коммуналке вселился молодой участковый Хейфец.