Четвертый тупик Олега Кошевого (Очень много букв)

Автор: butorink Четвертый тупик Олега Кошевого
Жизненная повесть

Василий вот уже третий час ошивался на вокзале. Вернее три часа назад он приехал на поезде в свой родной город, но покидать вокзал не торопился. Он сходил в магазин и приобрел бутылку водки и прочно обосновался в станционном буфете. Буфет был исполнен в лучших традициях 60-х годов прошлого века с высокими круглыми столами и стойкой с невозмутимой буфетчицей, у которой он купил три порции пельменей, два стакана томатного сока и, почему-то, коржик, наверное, хотел ощутить вкус детства. Один стакан сока он выпил залпом и, таким образом, у него появилась тара под водку, которую он тоже наливал в лучших традициях советских времен – под крышкой стола, чтобы никто не заметил. Вася уже выпил полбутылки водки, раздобрел и потому был разговорчив. К его столику подходили редкие посетители буфета, чтобы наспех выпить чай и съесть пирожок. А Василий, все изливал и изливал свою душу первым встречным, как это обычно принято в железнодорожных условиях. Собеседник ему был не нужен, ему был нужен слушатель, поэтому его несло, причем новая глава его повествования всякий раз начиналась с новым соседом по столику. Первым слушателем был дядька в шляпе с видом вечного подкаблучника.
- Водки хотите, товарищ? – дядька всем своим видом показал, что хочет, но вдруг суетливо начал оглядываться и, в конце концов, отказался.
- Сейчас поезд на Москву объявят и я пошел. Может, подсобите бутылочку раскатать? - гостеприимничал Василий. Мужичок, борясь с искушением, совсем скис, тогда Вася продолжил. - Устал, как собака. С научной конференции еду… Переругался там со всеми. Я им говорю – за нанотехнологиями будущее, а они мне про фрезерный станок. Скоро телефон мобильный будут в мозг вживлять, в область среднего уха, а микрофон прямо в зуб. Я конструкцию уже разработал, сейчас завод-изготовитель подбираю, но у нас таких предприятий нет, поотстали мы от капиталистов. А на Запад продавать я сам не хочу. Считаю, мои мозги здесь нужнее, в России. Водочки не хотите? – все не унимался Вася, чем вызвал у соседа новый приступ внутренней борьбы. - Полюбопытствуйте – водка сверхтонкой очистки, один академик на конференции презентовал. Этот великолепный продукт делается из дисцеллированой воды. Только ему – академику этому, тоже развернуться не дают. Против него поднялись все производители обычной водки, даже киллеров наняли, он сейчас скрывается, живет под чужой фамилией. Сильно засекречен. Оно и понятно, ведь изготовление водки по его рецепту, сразу обанкротит всех водочных королей. Вот они и охотятся за ним, а ему надо Нобелевскую премию давать. Да-а, трудно сейчас настоящим ученым, не дают нам развернуться. А если сам вылезешь, то тебя сразу хабась и дырку в голове замастрячат…
Подкаблучник после того, как услышал про «хабась», еще больше сник, засобирался и был таков. На его место водрузилась бабка с кучей котомок, стаканом чаю и узелком деревенской снеди. Васю она не слушала и лишь изредка, когда диктор делала объявления о прибытии поездов, поднимала руку, требуя тишины, внимательно слушала диктора, вздыхала и продолжала мелко жевать сало, хлеб и вареное яичко, которое она крошила себе в рот узловатыми пальцами. Зато Вася пел соловьем, замолкая по сигналу бабули, во время вещания вокзального диктора. Этого времени ему как раз хватало на то чтобы налить водочки и выпить:
- Я тоже местный. Дома тридцать лет не был… Я живу, вернее жил в четвертом тупике имени Олега Кошевого. Вот жизнь сложилась… никому не пожелаю. Я, мамаша, тридцать лет молчал, сейчас тебе всю правду расскажу. Ох, и помотала меня жизнь. Ох, помотала… Вообще-то, я - летчик. Вот, как в пятнадцать лет поступил в летное училище, так с тех пор дома не был. В летное я поступил, далековато от Сибири, в Кременчуге, да-а… Но, я так решил, я вообще решительный по жизни человек. Собрался и уехал в Ейск, в смысле в Кременчуг. Через четыре года получил направление на крайний Север, точнее место назвать не могу, сама понимаешь, мамаша, секретный аэродром у нас был. Там летал себе, пилотировал крылатые машины. Три года прошло, у меня уже пятьсот часов налета в сложных климатических условиях. Но мы же не считали, что почти каждый день подвиг совершаем, просто летаешь и летаешь. Вот однажды вызывает меня комэск и говорит: «Вася, задание сложное и опасное. Надо с Большой земли привезти несколько ящиков с секретной научной аппаратурой. Приказать я тебе не могу, но слетать надо, кроме тебя больше некому». Я тогда подумал, ну слетаю, фига ли мне. Отчаянный я был. Туда-то нормально долетели, а вот обратно уже с ящиками попали в самую пургу. Летим, а со мной был еще штурман Леха. Летим, ничего не видно, по приборам значит пилотируем. Да мы там все дороги знали, понятно три года туда-сюда мотались, всю трассу, как родинку на носу уже изучили. К аэродрому подлетаем, а там вообще шторм. Все, садиться нельзя! Надо назад лететь. А керосину-то мы только в один конец взяли, в смысле туда и обратно. А обратной дороги, стало быть, уже нету. Ну, я Лехе и говорю, летели по приборам, по ним и садиться будем. А он мне в ответ: «Есть, командир!» Хороший парень, тоже бедовый, как и я.
Одним словом посадил я тогда самолет. Вот только с полосы съехал, шасси поломал, корпус самолета о сосны покорежило. Сидим мы с Лехой и радуемся, что живы остались. Я достал фляжку со спиртом, ну мы и выпили за второе наше рождение, за то, что важный груз доставили и чтоб не замерзнуть, так как в пургу нас искать будут часов несколько – ни черта, ведь не видно. Нашли нас через четыре часа, а фляжка со спиртом у меня была не одна. В общем, нас тогда обвинили в том, что мы пьяные вели самолет, потому и с полосы съехали. А в ящиках тех, что мы везли, не аппаратура научная была, а радиоактивные изотопы, мы с Лехой, хоть и живые остались, только хапнули той радиации по самое некуда. Мне, как командиру, допустившему пьянку во время полета дали десять лет лагерей. А радиация сделала меня бесплодным, вот поэтому у меня детей и нету. Не-е, бабы меня ценят за мужскую силу, но вот детей от меня родить не получается – радиация. Во, как жизнь сложилась. А ты говоришь… нанотехнологии. Сволочи одни вокруг. Никто спасибо не сказал, что я их ящики в пургу привез, жизнью рисковал. Нет, иди Вася в тюрьму. Эх…
Васе вдруг, стало себя очень жаль, накатила слеза, но не скупая, а полновесная пьяная, которую он начал старательно размазывать по лицу. Бабка испугано перекрестилась, пододвинула ему шмат сала, прихватила узелок и бодро засеменила к выходу. Зато милицейский сержант с внешностью язвенника, поигрывая дубинкой, гарцевато подошел к столику Василия. Пока он хватал воздух ртом, готовясь что-то сказать, наш герой успел его опередить: «Все сержант, ухожу… Мать у меня умерла, вот телеграмма. На похороны я приехал… Не сердись. Она в четвертом тупике Олега Кошевого живет, в смысле жила. Там у меня еще брат Изя, в смысле Израиль Моисеевич, жить остался, единственный родной человек на всем белом свете. Ухожу».
На привокзальной площади все было классно: и разомлевшие на лавочках бомжи, и пение птиц, и сытые таксисты, и даже стремительный памятник вождя революции оптимистично смотрел на «правильную дорогу, по которой должны идти его партийные товарищи». Но на душе у Василия было муторно. Из всех историй, которые он успел поведать случайным соседям, лишь последняя, про смерть матери, была правдивой. Идти к брату Изе, честно говоря, не хотелось. Ему было бы лучше пристроиться к стайке уличных бродяг, купить водки, поговорить с ними «за жизнь», с ними же и мать помянуть. Но, что может подумать его благополучный братец, если он даже на поминках не появится. Ладно, подумал Вася, раз уж на похороны не успел, так хоть на сорок дней к родственникам зайти надо, все же родная кровь… по матери.

* * *
Васька был старше Изи на три года. Своего родного отца он никогда не видел, тот ушел от матери, сразу же после рождения сына. Когда Василию исполнилось полтора года, матушка вышла замуж за Моисея Шнипельзона, и через год с небольшим они родили ему брата Изю. Моисей Шнипельзон по своей натуре был человеком добрым и относился к пасынку хорошо, наверное, даже с любовью, но усыновлять Василия не стремился, поэтому фамилия у него осталась от его кровного отца – Сидоров. Вася рос спокойным ребенком, зато Изя был маленьким чертенком. Если Вася избегал всяческих дворовых конфликтов, то Изя всегда нарывался на скандал. Так было до шестнадцати лет. В шестнадцать Вася сорвался и превратился в первоклассного разгильдяя, зато Изя в свои тринадцать вдруг остепенился, стал прилежным и внимательным мальчиком. Вот такое сохранение энергии случилось в одной отдельно взятой семье Шнипельзон-Сидоровых.

Четвертый тупик имени Олега Кошевого стоял в стороне от цивилизации, политических катаклизмов и прочей внешней нервотрепки. Тупик образовывали четыре деревянных двухэтажных дома. Такие строения раньше называли, домами барачного типа и людей сюда селили лихо, по двадцать семей в каждое, предоставляя по большой восемнадцатиметровой комнате и кильдыму - маленькой спальни. Кухня была общая, по одной на этаже. Туалет тоже был один на этаж, но без унитаза, а с классическим деревянным очком в полу, причем отхожие места первого и второго этажа располагались в противоположных торцах здания, отчего туалетное амбре чувствовалось во всем строении и даже в радиусе пяти метров от него.
В таком доме прошло детство и отрочество Василия и Изи, здесь всю жизнь прожили их мать Мария Васильевна и отец-отчим Моисей Израилевич Шнипельзон. Отсюда мать проводила в последний путь мужа, здесь же тихонько померла сама. Сейчас в их комнате сидел младший сын Израиль Моисеевич, его жена Зинаида Ивановна, их дочь Ирка и ее кавалер Юрка, по кличке Кучерявый. Почему кучерявый? Да, просто так, хотя его волосы и были слегка волнистыми.
Сидели давно, справляли тризну по матери. На круглом столе громоздились закуски, блины, кутья. В тарелках уже царил тот бардак, который характерен для трехчасового русского застолья. Все пребывали в соответствующем поминкам пьяно-оптимистичном расположении духа. Юрка уже полчаса рассказывал анекдоты, и вся семья дружно хохотала. Телефонный звонок мобильника не прервал общего веселья. Зинаида Ивановна ответила:
- Томочка! Да, хорошо сидим - весело, в смысле скорбим, конечно. Спасибо, родная, за соболезнования. Мария-то Васильевна сама веселая бабка была, пусть на том свете порадуется, как мы ее весело поминаем. Нет, Васька - обормот, так и не приехал. Ну, пока.
Юрка подхватил рюмку.
- Ну, что? За помин души?
- За бабулю, - шмыгнула носом Ирка.
Закусить не успели, в дверь постучали. Зинаида Ивановна подхватилась и шмыгнула к двери.
- Едрить твою мать, Васька, прости меня Господи! Приехал все-таки. Ну, проходи, давай. Изя! Васька приехал…
- Братик, здорово! - Израиль Моисеевич обнял Василия. Тот заулыбался, жулькнул субтильное тулово родственника. Оба даже прослезились. Или так им показалось?
- Дядя Вася, здрасьте, - искренне взвизгнула Ирка и повисла у того на шее.
- Нихера себе племянница выросла, - офонарел Василий. И уже невпопад добавил, - Полна пазуха титёк.
Наконец все расселись. Выпили по первой за помин души матушки, потом сразу же по второй. Все уставились на блудного сына Василия.
- Ну, братишка рассказывай, где ты сейчас, чем занимаешься? – участливо поинтересовался Израиль Моисеевич.
- Да, у меня все нормально. Как вы тут?
- Тоже ничего.
Так бывает, когда некогда близкие люди вдруг встречаются и после первых дежурных фраз, понимают, что говорить то и не о чем. Хотя в разлуке, каждый сожалел, что его друг или более того брат далеко и они не могут запросто поговорить по душам, посоветоваться, повспоминать, да и вообще просто так выпить, как это проделывали много раз в далекой юности, когда вообще дружба казалась вечной. При встрече, эти настроения скукоживаются, оставляя лишь неловкость и, наверное, сожаление, что все так получилось, как-то не по-людски. Такая же пауза повисла у братьев.
- Там тебе мама письмо оставила, - невпопад выдохнул Израиль Моисеевич. – Все жалела, что перед смертью тебя не увидела.
- Прочитаю… потом, - буркнул Василий. – Давай, что ли еще выпьем?
Кучерявый, который давно был не против продолжить выпивон, покрутил над столом пустой бутылкой.
- Может сгонять?
- Давай Юра, - одобрил будущий тесть.
Кучерявый стремительно выпорхнул за дверь. Ирка двинулась следом, но мать остановила ее повелительным взглядом.
- Ну, че мама, - гундосо зашептала Ирка. – Он ведь по пути еще пива выпьет.
- Сядь, я сказала, поговори с дядей Васей, – интонацией пригвоздила дочь Зинаида Ивановна.
- Дядь Вась, где ты сейчас живешь-то? – выдохнула племянница.
- А везде, Иришка. Мы вольные птицы…
- Нет, правда, чем занимаешься, как тебя телеграмма-то нашла? – поучаствовал в расспросах Израиль Моисеевич. – Мы ж не знали куда посылать, отправили сразу на три последних адреса, с открыток, где ты маму с новым годом поздравлял. Да и то, последняя двухгодичной давности.
- А, я, братан, случайно телеграмму получил, - почему-то зло ответил Василий. – Проездом был в Ачинске и бывшую соседку встретил, вот она-то мне и сказала, что мать померла.
- Васька, - вдруг всколыхнула наметившуюся трясину неловкости Зинаида. – Ты что, как неродной набычился? Расслабься, ведь не к чужим людям приехал, обормот!
Напряжение схлынуло.
- И в самом деле, - обрадовался такому повороту Василий. Все хором выдохнули. – Зинка, а тебя годы не берут! Изя, а? Баба-то у тебя в соку!
- Да, не жалуется, - ответила за мужа Зина.
- Изя, ты, где работаешь?
- Да все там же, на заводе.
- Директором уже, наверное?
- Ага, главным бухгалтером, - съязвила Зина. Василию давно стало понятно, что главной в семье брата, как была, так и осталась его жена Зинка, а братец в своей семье был почти незаметным членом и, зачастую, без права голоса. – Он как был токарем, так и им и остался.
- Зато, каким токарем! – вступилась за отца Ирка. – У него три медали за труд, куча грамот, лента «Золотые руки». И вообще папу на производстве очень ценят, всех сокращают, а его не трогают, потому что незаменимый специалист.
Здесь надо сказать, что Израиль Моисеевич, как бы это кому не показалось странным, действительно работал токарем. Профессию свою он любил и довел свое мастерство буквально до виртуозности. Он мог сделать на своем станке буквально все. Даже самые, казалось немыслимые детали. Когда ему приносили чертеж, он впадал в ступор, молча, смотрел на изображение детали, потом начинал что-то шептать, затем снова зависал минут на пять-десять. Вдруг его глаза приобретали осмысленность, Израиль Моисеевич загадочно улыбался и шел затачивать резцы. Возился с инструментом долго и тщательно, зато после этого, становился к своему станку и делал… уникальные вещи. За то и ценили его на заводе. Пытались двигать его по служебной лестнице, назначали бригадиром, предлагали должности начальника участка. Однако Шнипельзон всегда культурно от всех назначений отказывался. Не хотел он становиться начальником, ему нравилось быть токарем, и он был токарем… от бога.
- Молодца! - одобрил Василий. Только не совсем было ясно, толи он похвалил брата за «доблестный труд», толи племянницу, заступившуюся за отца. Изя сидел скромно потупясь и, теребил скатерку. – Ирка, а у тебя с кавалером твоим, серьезно или так, временно пообжиматься?
- Да, они уже заявление в ЗАГС отнесли, - гордо вставила Зинаида.
- Через двадцать семь дней свадьба! – похвасталась Ирка.
- И через полгода роды, - ехидно добавила ее мать.
- Значит по залету? – догадался Василий.
- Дядя Вася, - с укоризной оттопырила губу девушка, - по любви мы женимся.
- По любви, по любви, - подтвердила мамаша. – Ириша, сходи на кухню чайник поставь, да дяде Васе тарелку вымой.
- Ну, тогда ладно… а я уж думал, как все нынче.
- Они уже целый год встречаются, - зашептала Зинаида, когда дочь вышла. – Он парень неплохой, в институте учится, правда сейчас в академическом отпуске.
- Целый год уже и обжимаются, как ты говоришь, - вступил в разговор Израиль Моисеевич. Стало понятно, что ему именно эти «обжимания» с его дочерью не очень по душе. С ревностью в интонации он продолжил. – У Ирки в комнате при нас закроются, и пошел диван скрипеть, думают, что мы ничего не понимаем. Вот и дообжимались до беременности.
- Да ладно тебе, - сварливо зашипела Зина. – Ты себя вспомни. Думаешь, мои родители не догадывались, что мы с тобой до полуночи в темном подъезде делаем.
- Мы-то целовались только…
- Вот и они целуются.
- И от этого беременеют, - разошелся Изя.
- Изя, ты, что дочь ревнуешь? – удивился Василий.
- Ростишь, ростишь дочь-красавицу, а потом приходит вот такой Юрка и… - договорить не получилось, в дверях возник раскрасневшийся Юрка.
Василий приободрился, обрадовано перехватил принесенную бутылку водки. Честно говоря, эти семейные рассказы родственников ему уже начинали надоедать.
- Ну, садись, давай выпьем, зятек!
- Тебе Юрка уже хватит, - проявилась в дверях Ирка.
- А ты вот, когда станешь законной женой, тогда и будешь командовать. А пока цыц, мелюзга! – заключил Василий и плюхнул себе полный стакан водки.
С бутылкой разобрались быстро, и над столом вновь повисла пауза.
- Мент родился, - тупо пошутил Юрка. Никто не отреагировал. Тогда Зинаида, под видом помощи в доставке грязной посуды, увлекла мужа на кухню. Юрка был в цепких лапках будущей жены, которая прильнула к его плечу и разомлела. Василий маялся. Наконец, Кучерявый выпроводил невесту на кухню помочь родителям.
- Дядь Вась, может, еще тяпнем?
- А есть?
- Обижаете, - возбудился Юрка. – Пошли дурака за водкой, он одну и купит. А я, как видите не дурак, - и принес из тамбура новую полулитру. Быстро налили по стакану, выпили и как раз вовремя, вернулась Ирка, но почти пустая бутылка была уже под столом. Василий, как ни в чем небывало продолжил:
- Слыхали, один наш инженер изобрел бензин из воды, только его сразу засекретили. Он совершенно простой русский мужик, такой же, как и я, и как академик, что водку из воды гонит.
- Дядь Вася, а ты инженер? – удивилась Ирка.
- Конечно, - не моргнув, подтвердил Василий. Он уже изрядно захмелел, и его снова понесло. - У него, по-моему, всего политех за плечами, я-то сам два высших получил, две кандидатских, одна докторская, но сейчас не про меня. Конечно, если этот изобретатель только заикнется о своем бензине из воды, моментально пулю в лоб получит. Против него все нефтяные магнаты мира встанут, плюс арабские эмиры. Но ничего, вот скоро везде в мире нефть кончится, а мы – русские, хабась, а у нас бензинчик из воды имеется, да еще получше, чем из вашей нефти. Вот тогда Россия встанет с колен и покажет всему миру.
- А Вы что-то там про водку из воды говорили? – заплетающимся языком поинтересовался Юрка.
- О-о, это вообще уникальная история, я с этим кулибиным на симпозиуме познакомился, дальше погнал пургу Василий.
Тем временем на кухне между супругами происходил свой разговор. Зинаида решала вопрос с ночевкой и проживанием Василия. Израиль Моисеевич вяло сопротивлялся, но его супруга уже все решила окончательно. Василий, хоть и родственник, но должен оставаться здесь, в комнате покойной матери. Тащить к себе домой родственника неизвестно где слонявшегося всю жизнь она отказалась наотрез. Аргументы Изи, что он ему нечужой, а даже более того родной брат, не произвели на Зину никакого впечатления. Она, конечно, не против мужниного брата, но пусть он приходит к ним в гости, да хотя бы завтра вечером, часов в семь, когда они вернутся с работы. А вот так просто, оставлять чужого человека, извините, хоть даже и брата, одного в их квартире, ну уж нет. А вдруг мало ли чего пропадет, не дай Бог, конечно. Одним словом, вопрос решенный, Васька остается здесь, а они сейчас же собираются домой, а то уже на улице темно и автобусы плохо ходят.
Когда они вернулись, то застали в комнате совсем осоловевших от водки Василия и Юрку. Васька уже несвязно, что-то бормотал про американцев и Россию. Юрка лез целоваться к Ирке. Поэтому объясняться было уже не с кем, и семья Шнипельзонов со своим будущим зятем быстренько собрались и, пожелав сильно опьяневшему брату спокойной ночи, удалилась. Честно говоря, Василий даже не заметил, как остался один, просто его взгляд уже ни на чем конкретном не фокусировался.
Василий проснулся в час ночи. Перед ним был стол с остатками закусок. Он обвел взглядом родительскую комнату. Она показалась ему убогой, но вместе с этим безумно родной. Он вдруг осознал, что матери больше нет, и она не появится из кухни с большой тарелкой великолепных щей, которые она всегда так вкусно готовила. Дыхание зашлось, он заплакал. Плакал Василий долго, с причитаниями и икотой. Окончательно измучившись, резко успокоился, и на него обрушилась волна расслабухи. Сознание рухнуло… он уснул.

Утро было веселым и солнечным. Птичья мелюзга бесновалась у открытой форточки, а солнечный свет резвился в бескрайней луже во дворе. Василий проснулся легко, как будто вчера и не пил вовсе. Бардак на столе убирать не стал. Взял чайник и побрел на кухню. Половицы в коридоре пели «Разлуку» и оптимизма не внушали. На коллективной кухне жизнь остановилась лет пятьдесят назад – те же две облупленные газовые плиты, замызганный рукомойник с остатками эмали в чаше. Средний возраст жильцов в Четвертом тупике Олега Кошевого колебался в районе восьмидесяти лет и вся кухонная утварь помнила их еще молодыми и беспокойными, поэтому сами миски, плиты и рукомойник были походи на избитых жизнью и годами стариков. Ничто новое здесь давно не появлялось, все здесь доживало свой век тихо и незаметно, чтобы, не дай Бог, кого-нибудь не побеспокоить.
Чайник закипел и Василий, обрадованный, что никого из соседей не встретил, вернулся в комнату. Тут он вспомнил о письме от матери, про которое ему вчера сообщил Изя. Долго искать не пришлось, оно лежало сверху на тоненькой стопке поздравительных открыток, которые он, очень редко, но все же посылал матери. Зато Мария Васильевна писала письма своему непутевому сыну часто. О его перемещениях по городам и весям она узнавала все из тех же поздравительных открыток. Когда появлялся новый адрес, она аккуратно писала Василию каждый месяц по письму, и один раз в квартал, накопив рублей десять-пятнадцать, отправляла Васеньке переводик, как она говорила: «на конфетки и сигаретки». Денежные переводы Василий получал, но благодарить мать за заботу забывал. Но та снова и снова переводила скудные суммы. Честно говоря, материны деньги не раз выручали сына в трудные безденежные времена, которые у него случались довольно часто, если же сказать точнее, безденежье было постоянным.

Василий не был окончательным бездельником. Он был просто обалдуй. На работу он устраивался регулярно. Профессий он сменил несчетное количество. Умел и керамическую плитку класть, и из кирпичей стену возвести, мог по сантехнической надобности что-либо отремонтировать, но чаще всего работал просто грузчиком. Спустя месяц или два после устройства на новую работу, он начинал хандрить, спорить с начальством, обвинять в несправедливых выплатах, а то и в откровенном обсчете рабочего класса, к которому себя причислял. Зачастую Василий бузил не в одиночку, был у него талант вождя, поэтому его коллеги, такие же, как и он работяги, на словах были готовы идти за ним в поисках правды до победного конца. Но роптали они шепотом и только в курилке, а Вася бузил в полный голос и в кабинетах начальства. После громких разборок с руководством всегда и заканчивалась его трудовая деятельность. Уходил Василий с видом оскорбленной гордости. Любил и дверью хлопнуть. А его коллеги оставались работать дальше. Не уживчивый был Вася работник.
Зато подруги у него были почти постоянно, но создавать с ним семью они не хотели. Многие девушки-женщины стоически терпели его шалапутный характер, хоть такой, но все ж мужичок под боком и не дерется. Но Вася вдруг собирался и просто уходил. Покидая подругу, он оставлял записку, в которой рассказывал, что ему предложили верное денежное место в другом городе, «извини, надо было срочно решать и ехать» и всегда обещал писать, как устроится.
Мужик он в принципе был не плохой и не злобливый, и хотя не путевый до крайности, но женщины ему верили. За что Василий был им в душе благодарен, так как не любил он этих проводов, слез, уговоров. Уж лучше рвать – неожиданно, одним движением.
Однако встретилась и на его жизненном пути любовная трагедия, когда не он сам уходил, а его выставили. Сошелся было с одной женщиной и даже, наверное, полюбил ее. Но та его явно переплюнула, теперь уже, в своей шалопутности. Вначале все было нормально, Василий поселился в ее частном доме, высадил в огороде огурцы-помидоры, а когда пришла пора собирать урожай, подруга привела в дом нового хахаля - армянина. Василия они выгнали, но тот не ушел, мотивируя тем, что пока не соберет урожай, который он вырастил, никуда не двинется, а делиться и тем более дарить овощи «всяким черножопым», он не собирается. Армянин его пару раз отлупил, но потом бывшая подруга все же сжалилась и разрешила Васе пожить в сарае. Там до холодов он и перебивался, поедая свои помидоры и огурцы. В дом его не пускали. На автобусных остановках он собирал окурки, бутылки и алюминиевые банки. Из окурков делал самокрутки, а пустопорожнюю тару сдавал, а на вырученные деньги покупал хлеб. Поздней осенью в сарае стало совсем холодно, надо было что-то решать, тем более что его тело стало покрываться чирьями, а от грязи струпьями.
Однако ангел-хранитель не забыл Василия и в этой сложной жизненной ситуации, и явился нашему герою в виде сердобольной вдовы, которая, хоть и была старше его на пятнадцать лет, но, однажды подобрав его на остановке, приютила у себя дома. Жизнь у Васи снова наладилась. В пятницу, субботу и воскресенье они чинно ужинали с водкой, причем выпивали много, любила вдовушка это дело. После этого хозяйка тащила Васю в постель и там устраивала настоящие половые маневры. Видно эта женщина на излете своей привлекательности, понимала, что именно Василий и есть ее лебединая сексуальная песня, потому и затевала в постели различные безумства. В понедельник вдовушка уходила на работу, а Василий смотрел телевизор и читал бесконечные любовные романы, которыми была завалена кладовка. Так и перезимовал.
Однажды по весне вдова вдруг намекнула, что надо бы ее сожителю поискать работу. Вася хоть и обиделся, но работу искать пошел. Но обида не прошла и его точила его изнутри. Как так, думал он – «я все для нее делаю, даже сплю с этой старой каргой, а она меня попрекнула куском хлеба». Через неделю таких душевных терзаний Вася заявил сожительнице, что идет учиться на платные курсы крановщиков. Та умилилась решению не мальчика, но мужа, тем более что эта профессия сулила, по словам ее любимого, большую зарплату и выдала пять тысяч рублей, чтобы тот заплатил за учебу. Он взял деньги, купил билет в общий вагон и добрался до Ачинска. Там жила его подруга, у которой он обитал лет пять назад, когда судьба забросила нашего беспокойного героя в этот старинный ничем не примечательный сибирский городок. Здесь-то его и застала телеграмма о смерти матери. Денег на это скорбное путешествие одолжила все та же старинная подруга. Она хоть нынче и сожительствовала с другим мужичком, но была женщиной доброй и отзывчивой. Тем более мать – дело святое. Так Василий оказался в родном Омске в Четвертом тупике имени Олега Кошевого.

Посмертное письмо матери он читать не стал, отложил, так как почувствовал, что сейчас снова может разреветься. Налил чаю и с удовольствием, всем телом ощутил первый обжигающий глоток. В это момент в дверь громко постучали. Кайф был разрушен, пришлось идти открывать. На пороге стол дед Мороз.

* * *

Дед Мороз явно зажился на этом свете. Всю свою сорокапятилетнюю жизнь Василий знал этого соседа. С тех пор, как Василий себя помнил, дед всегда пребывал в одной поре. Чапаевские усы, хромовые сапоги, трость и синие энкавэдешные галифе (по рассказам матушки сосед когда-то служил в ВОХРе). А Мороз, это просто была фамилия деда. Имени его никто из соседей, похоже, уже не помнил, и все всегда обращались к нему просто: дед Мороз.
Вот только характер у деда был далеко не новогодний. Он был строг и даже жесток. Его трость неоднократно гуляла по спинам и Васьки, и Изи, и прочих соседских пацанов. Доставалось им от Мороза за любые детские шалости и громкие игры. Но и пацаны не оставались в долгу перед суровым дедом. Они поджигали в почтовом ящике его любимую газету «Правда», запускали в форточку голубей, подбрасывали под ноги «дымовуху» - пакетик с пластмассой, которая тлела с выделением едкого и густого дыма. Но делали все это исподтишка, так как воевать с Морозом открыто опасались. Да и попадать в его цепкие пальцы было просто опасно, тот безжалостно выкручивал уши, так что кожа на них лопалась, бил тростью, отчего на спине оставались кровавые синяки. Спасти от дедовых экзекуции не могли даже родители. Единственным человеком, который усмирял лютый гнев Мороза, была дедова жена – тихая бабка Нюра. Обычно за ней прибегали родители истязаемых Морозом мальчишек. Та выходила во двор и тихо говорила: «А ну, блядина, отпустил дитятку и пошел домой…» Дед сразу сникал, отпускал ребенка и брел за своей почти прозрачной от старости бабулей. Можно было бы написать для красоты сравнения, «как нашкодивший кот», но нет, дед брел домой скорее, как прилежный и послушный сын идет за строгой матерью. Он всем своим видом, показывал, что все он сделал правильно, но вот его позвали домой, и он оставил все дела и пошел по зову родителей. В этот момент, как собственно и всегда, весь его облик вгонял пацанов в состояние жути, так как они прекрасно знали – дед злопамятен и, если чего не успел сделать сейчас, так продолжит экзекуцию при первом удобном случае. И не дай Бог ему попасться один на один в узком коридоре общего барака.
Вот теперь дед Мороз в своих неизменных галифе, в усах и с тростью стоял на пороге и хмурил седые кустистые брови. У Василия, как в далеком детстве жаркой волной обдало все тело, и он вновь ощутил, уже забытую со времен своего детства, паническую жуть.
- Приехал, - наконец буркнул Мороз. – А ну посторонись, дай пройду.
Сел к столу, локтем отодвинул посуду и уставился своим испепеляющим взором на Василия.
- Где бродил, сукин кот!
- Да по-разному было, - робко заметил Василий.
- Машка – мамаша твоя, все ждала тебя.
- А кто еще из соседей остался?
- Все уже разъехались. Кому охота в бараке жить, всем отдельную благоустроенную подавай. Я один и остался, а до этого вдвоем с твоей матушкой здесь жисть коротали…
- И че, бомжи даже не заходят?
- Я их пару раз шуганул… из ружья, вот они и не суются. Окна на первом этаже заколотил, дверь крепкая - металлическая, каждый вечер я ее на ключ запираю. Хто полезет то?
Повисла пауза, долгая, тягучая, как расплавленный солнцем гудрон. Потом дед Мороз вытянулся на стуле и извлек из галифе четушку водки.
- Давай, что ли помянем.
- Я, сейчас, - облегченно засуетился Вася, выставляя на стол стаканы. Выпили, снова посидели молча. Снова выпили. Василий почувствовал, что детская жуть отступает. Он сел свободней, закинул ногу на ногу и спросил:
- Ты-то, как сам?
- А что мне будет? Я, как Сталин, еще всех вас переживу.
- Скажи, - совсем расслабился Василий. – Ты, почему всегда в галифе ходишь?
- Форменная одежда. И лучшее ее ничего не придумано. Я сколько себя помню, всегда в них ходил… как Сталин. Ты лучше про свою жизнь расскажи? Где был, что видел? Как наша страна сегодня, есть ли еще мощь былая или просрали уже все, что мы - коммунисты вам недоумкам оставили?
Странно водка действовала на Василия. Как только первый слегка обжигающий глоток попадал внутрь, в его голове, словно случался какой-то щелчок и он начинал нести такую околесицу, рассказывал такие фантастические истории главным героем, в которых был он, что перескажи все это ему на трезвую голову – не поверил бы никогда. Вот и сейчас, сидя с грозой его детских лет, он явно почувствовал этот новый творческий импульс, и его фантазия понесла повествование о своей жизни в неизвестные импровизационные дали.
- А я дед Мороз тринадцать лет уже по лагерям оттарабанил.
- Это что, - возбудился дед. – Я с шестнадцати лет таких, как ты уркаганов и политических разных охранял и ничего, хорошо себя чувствую. Братец твой – жидок, попутевее тебя получился, хоть и оторвой был в малолетстве.
- А че это он жидок, мама у нас русская, - вступился за брата Вася.
- А ты на его фотографию посмотри, сразу видно – славянин, - съехидничал дед Мороз, который, как истинный сталинский сокол не любил космопотитов, пусть даже у них и мать русская женщина. - Не удивил ты меня своим сроком. За что в первый раз на зону пошел?
- За… - тут Василий осекся, потому что фантазия дала сбой, хватил из стакана водки. – За политический бандитизм.
- Чего, чего – сученок! Политический ты что ли?
- Ага, политический.
- Ну? - требовательно сдвинул брови дед и тоже хватил водки.
- На партсобрании членский билет на стол бросил…
- Ну, ты и скотина! – захлебнулся старик. – Да тебя надо было расстрелять к чертовой матери на месте. Нет на вас Лаврентия Палыча!
- А ты, бляха муха, коммунист сраный полстраны пересадил? Иголки под ногти совал, артисток и дочек военных комиссаров в своих ГУЛАГах насиловал. Упырь! Как еще тебя земля носит.
- Да, ты что это несешь? – обалдел дед. – Какие иголки, я в ВОХРе пятьдесят лет служил. Никого я не насиловал! Я охранял государственных преступников, предателей и космополитов!
- Рассказывай, старый черт! Все знают, кто в нашем дворе жил, что ты изверг и садист. Сколько ушей оборвал пацанам? А как ты нас избивал вот этой вот своей палкой? Да ты и бабу Нюру тиранил и издевался над ней. Все знают, поэтому она уже в могиле, а ты, бледная поганка, еще живешь, свежий воздух отравляешь.
Как это вырвалось у Василия, он не знал. С чего вдруг в нем проснулась эта агрессия? Почему он вспомнил дедову жену, ему тоже было не понятно. Вырвалось, вот и все. Но эти слова вызвали у старика совершенно убойную реакцию. Стойкий сталинец, несгибаемый сокол Берии, вдруг обмяк, его губы посинели, и он сдавленным шепотом спросил:
- А ты откуда знаешь, про Нюру?
Василий от такого поворота событий резко протрезвел, кровь ударила в голову, ему стало жалко деда и стыдно перед этим стариком, за слова, которые его ввергли в молчаливую и тем жуткую панику. Вася замолчал. Дед сник, опустил голову и тоже молчал. Чтобы хоть как-то сгладить ситуацию Василий разлил водку и коснулся своим стаканом дедова.
- Я очень любил Нюру. – Заговорил Мороз. – Сейчас так не любят. Она пришла к нам на зону в тридцать девятом. Ей дали десять лет за шпионскую деятельность. Взяли прямо в ее кабинете, она служила прокурором. Кто-то написал донос. Ей было тогда двадцать лет, но она была верным ленинцем и настоящим коммунистом. Она всегда верила, что наверху разберутся и ее оправдают. Так и просидела от звонка до звонка.
Нюра была несгибаемой женщиной, ее боялся сам начальник лагеря. Из ее отряда ни одной зечки ВОХРа не изнасиловала – Нюру все боялись. А в их отряде были оч-чень аппетитные бабы, даже одна артистка и бывшая баронесса с какой-то немецкой фамилией. За справедливость она была горой.
Не знаю, чем я ей приглянулся, ведь она была меня старше на четыре года. Однажды завела в каптерку, там все у нас и случилось. Она все ребеночка хотела… не получилось. Застудилась на пересылке, да и били ее на следствии сильно. Я ее любил и очень уважал, как коммуниста и как прокурора. Контру всю она за версту видела. Уж старая была, а когда Горбачева по телевизору показывали, она так и говорила: «Контра и предатель». А Ельцина любила. Слава Богу Дутина увидеть не довелось, а то бы удар хватил, потому что таких предателей дела коммунизма она сразу в расход отправляла без суда и следствия. Я то знаю, она никогда энкавэдэшников не любила, они главные душегубы были, есть и будут. А ты говоришь я пытатель. Это в НКВД пытали и иголки под ногти совали, а я че, я охранник, ВОХРа. Меня, между прочим, зэки всегда уважали, причем не шалупонь какая-нибудь, а паханы и законники, потому что я тоже, как и Нюра – всегда был за справедливость.
Дед замолчал.
- Ты уж извини меня, - сказал Василий. – Так я, не подумавши брякнул. Ниче мы про вашу с бабой Нюрой жизнь не знали…
- А никто не знал. Родственников у нас нет, да и хвастаться своей жизнью, не приучены мы были. После пятьдесят третьего Нюра смогла устроиться юристконсультом на завод, а я на семерке в охране работал. А уши я вам драл, чтобы шалапаями не росли, меня вон батя вожжами лупцевал, а ниче, нормальным человеком вырос. Просто рука у меня тяжелая, да и завидовал я вашим родителям, своих-то детей нам с Нюрой бог не дал, а если бы были, то и они б, получали по первое число за проказы.
Дед умолк и так стало его жалко, что Василий даже обнял старика за костлявые плечи:
- Извини старик, я не хотел тебя обидеть.
- Ладно, - Мороз встал. – Пошел я, помянули твою маманю, пойду на улицу схожу. Бывай. А ты, в самом деле, тринадцать лет отсидел?
- Не-е, это я так с дурру брякнул не подумавши. Ты заходи ко мне…
- Вот хуепутало! - отмахнулся старик, и его палка застучала по старым доскам коридора.

* * *

Василий все же прочитал посмертное письмо матери, там кроме слов прощания со своим старим сыном, была приписка, что квартиру свою она завещает именно ему - Василию. Видно и, правда, матери больше любят своих самых непутевых детей, чем их более благоразумных и удачливых в жизни братьев и сестер. Здесь же в конверте лежала сберкнижка на имя Василия, где мать, складывая копейки со своей пенсии и накопила пятьдесят тысяч рублей.
Вася, прочитав письмо Марии Васильевны несколько раз и только сейчас почувствовал себя осиротевшим. Слова матери, наполненные бескорыстной и искренней любовью к сыну, собрали в кучу всю энтропию Васькиных мозгов, сердце зашлось, и он вдруг остро почувствовал свое одиночество. Вся его непутевая жизнь пронеслась перед воображением. Он осознал, что ничего то он в ней не добился, что со смертью матери она вообще потеряла всякий смысл. Оказывается те переводы и открытки от самого близкого человека, и были смыслом его существования, они поддерживали его не только материально, а самое главное - морально. Он ведь всегда знал, что есть Четвертый тупик имени Олега Кошевого, где его всегда ждут и всегда примут, когда бы и какой бы он сюда не вернулся. А теперь? Теперь, сидя в комнате матери, он остро почувствовал свое полное одиночество, и оно его напугало. Что дальше? Кому он нужен? Где еще его могут так любить и ждать? Нигде. Это был горький вывод, который обрушился на Василия многотонным грузом, этот груз придавил, расплющил, не давал дышать полной грудью, попросту не давал дальше жить.
Не в силах справиться со всем этим Вася вышел на улицу и побрел, побрел по некогда знакомым, а сейчас уже изменившимся улицам своего детства. Однако перемен этих он не замечал. Ему было невыносимо жалко самого себя в этом обрушившемся на него одиночестве и сиротстве.
Очнулся он, оттого что кто его настойчиво тряс за рукав. Когда ему удалось сфокусировать взгляд, то увидел, что перед ним стоит статная дама в перманенте на голове. Желтая блузка трещала под вероломным натиском грудей, а черная юбка твердым штрихом обрисовывала сочные бедра и попу. Это была Томка – подруга юности, мечта всех тупиковских пацанов и первая Васькина любовь.
- Здравствуй, Васенька! – Такое неожиданно ласковое обращение вывело Василия из оцепенения.
- Тома?! – только и ответил тот, обалдело рассматривая подругу юности. Тома была хороша, для своих сорока с небольшим лет. Кожа на лице и шее еще не подернулась морщинками, глаза были ясными, а былая красота, сменилась очарованием женщины в соку.
- Приехал, значит?
- Ага, на похороны матери, вот только опоздал, – продолжал пялиться на подругу Василий. – Нихрена себе, ты какая стала! – выпалил он, почувствовав, что поедает глазами ее не лишенное стройности форм тело.
- Скажешь тоже, - как бы засмущалась Тома. Она знала, что выглядит хорошо, что мужики постоянно провожают ее похотными взглядами и, честно сказать, ей это очень нравилось. – Куда идешь?
- Да, так прогуляться вышел.
- В гости, что ли зашел бы когда.
- Муж тебя заревнует, - как-то само собой закобеляжничал Василий.
- Да, ладно, заходи, не бойся, одна я живу. Мой-то муженек пятый год уж как на том свете.
- А что так?
- Пил, как лошадь, вот и здох, как собака…
- Это понятно, если пил, да как лошадь, то, это уж точно, помрешь, как собака. А сама-то ты куда идешь?
- Домой и иду.
- Так, это, - неожиданно сам засмущался Вася. – Может я, того… провожу… в смысле сейчас в гости и пойду к тебе.
- А что вдруг, - со всей непробиваемой женской алогичностью сказала Тамара. Эх, женщина, вроде вот сама же только что приглашала, а когда мужик засобирался, так она сразу все перевернула, да так, что как будто мужичек уже неделю навяливается в гости, а она все кобенится. Или в этом природа прекрасной половины, уж если чего сама и хочет, то обязательно сделает так, чтобы ее желание исполнялось, причем вроде против ее же воли и под мужским давлением, как если б ее завоевали. Одним словом, перед любовью будем играть в прятки, а если ты меня не найдешь, то я в шкафу.
- Дома - у матери одному сидеть муторно, - признался Вася, не обращая внимания на игривую женскую реплику.
- Ну, пошли, помянем тетю Машу, что же теперь делать.
Идти оказалась недалеко. Тома жила в обычной хрещевке в квартирке с маленькой кухней и двумя комнатами расположенных «трамваем». Томино жилье было обставлено классическим набором мебели: стенка из шкафов, два кресла диван и, конечно же, телевизор. А в спальне, так называлась комната поменьше, полутороспальная кровать шифоньер, тумбочка с зеркалом. После короткой экскурсии по квартире, они обосновались на малюсенькой кухне, где можно было сидя за столом, помешивать суп в кастрюле, доставать снедь из холодильника и открывать форточку не отрывая пятой точки от табуретки. Тома достала початую бутылку водки, нехитрую закуску из квашенной капусты, заскорузлого сыра и сала. Еще она порывалась сварить магазинных пельменей, но Вася деликатно отказался.
- Вот так и живу, - сказала Тамара, когда они выпили по первой, - как все.
- А, где твои дети? Или нету?
- Как нету! Есть. Серега в армии, весной проводили, а Митя уже пять лет, как на Севере работает. Женился, уже двое детей. Только они маленькие еще. Как ты хоть жил-то?
- Да, нормально жил. Половину станы объехал, много чего видел.
Налили, выпили. Разговор, как-то не ладился. Тома сидела напротив, декольте ее кофты, как луч прожектора в ночи, резало васины глаза тесниной грудей, которые его давняя подруга уютно сложила на стол. Пожалуй, именно томина грудь и мешала Василию вести непринужденную дружескую беседу. Он даже не стал ей рассказывать про бензин из воды, про научные симпозиумы и прочие свои фантастические истории, которые неизбежно выплескивал на собеседника после третьей рюмки. Тома смотрела на него своими влажными глазами, а ее коленки упирались в его костлявые ноги и эти касательства вообще сбивали Василия с понтолыку.
Вдруг Тамара встала, сказала, что ей сейчас стало жарко, должно быть от водки, и, выпорхнула из кухни, если только ее телодвижения можно назвать этим словом, во всяком случае, ей показалось, что ее ретировка была именно грациозным выпархиванием. Порхая мимо слегка захмелевшего Василия, она толи от тесноты кухоньки, толи нарочно, тырцнула его своим крутым бедром в плечо. Васин нос уловил запах цветочных духов, легкой вспотелости и при всем этом свежести здорового женского тела. От этого коктейля ароматов, в глазах слегка помутилось. Когда же Тамара вернулась на кухню в шелковом халате с еще большим вырезом на груди и с голыми коленками, тут Василий понял, что сегодня он ночует именно здесь.
Ночь удалась. Василий не узнавал себя. Он был неутомим, фантазировал в постели, поражая подругу детства умелостью и половым задором. Когда у Томы иссякли все женские силы, так Вася ее ухайдокал, она вдруг расплакалась. Плакала тихо и умиротворенно, как изредка плачут женщины, в приливах неожиданно обрушившегося счастья. Плачут, жалея себя, что вот могла же так и прожить всю жизнь, и не узнать, что такое настоящий мужик и что за одну такую ночь можно несколько раз разрываться от оргазма и снова, как с крыши девятиэтажки, бросаться в ненасытные мужские объятья. Или нет, с обрыва в море или даже с моста где-нибудь в Сан-Франциско, по телеку этот мост часто показывают в американских фильмах. Плакала очень тихо, чтоб без всхлипываний, просто для себя. И так же тихо уснула.
Вася себя чувствовал орлом. Он вдруг ощутил не только свою мужицкую силу, но и понял, что он еще ого-го, еще жизнь не кончилась, он еще все перевернет, всего добьется и все еще у него впереди и счастье, и достаток, и уважение с машиной «Жигули» последней модели. А, быть может, и нормальная семья: с вкусными обедами, регулярным сексом, вечерними просмотрами телевизионных передач и с любимой женой, которая будет слушать его умные разговоры, удивляться его точными оценками международной и внутренней политики мировых держав и блока НАТО. С женой, которая будет гордиться своим мужем – порядочным и умным человеком к мнению, которого прислушиваются и считаются соседи, друзья-товарищи, да и просто посторонние люди. А уж мудрых советов у Василия хватит на всех, зря что ли он столько пожил и пережил, всяко житейских мудростей набрался, пора делиться с людьми.
От всех этих мыслей ему стало так светло на душе, аж дух захватило. Вася тихонько, чтобы не разбудить Тому, выбрался из постели, прошел на кухню и закурил. Да, действительно, хватит уже колобродить по свету, пора оседать. Чего уж искать в жизни? Все повидал, а счастье, оно вот дома, где родился, вырос, ушел в армию, где могилы отца и матери. Эх, здравствуй, новая жизнь! С этими мыслями Василий вернулся в спальню, решил было разбудить Тому, толи чтобы признаться в неожиданно вспыхнувшей любви, толи для того чтобы снова просто полюбить устало заснувшую подругу. Однако, увидев, что та мирно спит с очаровательной улыбкой у рта, передумал. Украдкой вполз в теплую постель и охваченный мягкими томиными руками заснул, задохнувшись запахами, так неожиданно осчастливленной им женщины.

* * *

Домой Василий вернулся к обеду. Утром Тамара порхала по квартире, на кухне все шкворчало, запахи оттуда сразу начали сводить с ума проголодавшегося после ночных подвигов страстного любовника. Томины глаза разбрызгивали в пространство ясные лучи счастливой женщины. Они плотно – с первым, вторым и третьим, когда только успела столько наготовить, позавтракали. Потом снова была постель с затяжным и нежным соитием и лишь после этого Вася, сославшись на дела, направился домой.
Дел-то особенных не было, но Василию требовалось время, чтобы побыть одному и осмыслить произошедшие с ним перемены. Осмыслить и принять кардинальные решения, после чего начинать действовать, вернее, начинать новую счастливую жизнь. Такую, какая ему привиделась во время ночного курения в форточку.
Подойдя к дому, Василий обнаружил, что металлическая дверь барака заперта. Он подумал, что дед Мороз пошел в магазин и скоро вернется, поэтому присел на бетонный остов – руины водопроводного колодца и закурил. Его взору вдруг открылась вся убогость Четвертого тупика имени Олега Кошевого. Сам барак его детсва с прогнившими досками фасада, угрожающе покосился, крыльцо с козырьком, державшимся на честном слове, практически не имело ступеней, перила были вырваны из стены, что называется, с корнем. Старые деревья, окружающие дом, по-стариковски всхлипывали и стремились обессилено упасть на землю, чтобы сгнить окончательно, так как жизнь прожита, и тень от жидкой кроны уже не способна никому подарить прохладу. Рядом с колодцем, на котором сидел Василий, ребрами павшей лошади так же устало закручинился дровяной склад, воспоминание о временах, когда здесь было печное отопление и, когда он был главной цитаделью местной детворы.
Боже мой, подумал Василий, как же здесь можно жить? В этот момент, выглядывая из форточки, его окрикнул дед Мороз:
- Васька, ты, что ли ломился?
- Я.
- Иди, сейчас открою.
Дед погремел замком, ключами и засовом, открыл дверь. В коридоре стояло, аккуратно смазанное и ухоженное дедморозово ружье.
- Ты, что дед, боишься один оставаться?
- А че мне бояться? Лихоимцы опять приходили?
- Кто такие?
- Да, бомжи и бичи вокзальные. Пришлось в воздух шмальнуть…
- Не бзди дед, вдвоем мы отобьемся
- Ага, отбивальщик, - проворчал Мороз. – Они пьянчуги обещали, если не пущу в дом спалить все к едреней фене.
- А что милиция? Ты участковому говорил?
- Ага, говорил… Где он твой участковый… Менты и есть менты, им на хрен ничего не нужно,… если денег не дашь, то и убивать будут не приедут нипочем. Знаю я этих ментов…
- За что ты такой сердитый на милицию?
- Я ж тебе говорил. Бабка моя кем работала до лагеря – прокурором. Она-то про них все знала, потому и говорила, что мусора – все неучи и сволочи. А она при прокурорских знаниях, зря бы так не говорила. Я ей верю.
- Так это когда было…
- А что туда из деревень пацанва перестала поступать? Туда кто обычно идет? Те, кто учиться не хочет, те, кого в детстве обижали, в общем одни уроды. И идут туда, чтобы погоны нацепить, а потом всем кто их в детстве лупил, жестоко отомстить. Погоны-то нацепил и уже власть, а на самом-то деле, как был лапоть, так и им и остался.
- Дед, ну ты же сам, поди, из деревенских и сам же в органах служил, в НКВД.
- Я тебе талдычу – не путай. Я только охранял.
- А вот, если ментов не будет, кто тогда жиганов и прочих карманников ловить будет? – продолжал подначивать Мороза Василий.
- Меня блатные уважали. Да и политические тоже. Я службу честно тянул – не издевался, но и порядок нарушать не дозволял. У меня все по уставу было.
- Ладно, дед, давай приходи хоть чаю попьем и подумаем, как от бичей твоих отбиваться будем, - сказал Вася, поднимаясь на второй этаж в комнату матери.
- Бичи не мои, - буркнул дед. – Приду через полчаса не раньше, мне кой-чего сделать надо.
Пустая комната матери Василию теперь вдруг показалась убогой. Толи потому что сравнил с томкиной квартиркой, толи, потому что вернулся в нее сегодня уже в другом, умиротворенном и оптимистичном в отношении дальнейшей своей жизни настроении. Ветхий шифоньер, скорее напоминал гроб, прислоненный к стенке. Сервант с разбитым стеклом, пыльная посуда, круглый стол с продранной клеенкой, металлическая кровать с продавленной сеткой и горкой затхлых подушек. Все здесь дышало ветхостью, даже сам воздух имел тот сладковатый стариковский запах, так свойственный домам одиноких пожилых людей. В серванте Вася нашел вырезки и несколько номеров журналов «Здоровье» и «Крестьянка» за 1981 год, прихватил их и направился в конец коридора в туалет – отвлечься и подумать.
Здесь, пожалуй, надо заметить, что Василий не в пример своему младшему брату был мужчиной видным. Имел росту сто восемьдесят сантиметров, и весу под девяносто килограммов. Вес он набрал у последней своей любовницы, которая хоть и терзала его своими половыми нападками, но кормила очень хорошо - с мясом и прочими сырами-колбасами. Так вот, стоило нашему герою зайти в туалет, как уже давно прогнившие доски этого примитивного клозета подломились и он со всей высоты второго этажа, рухнул в выгребную яму. Видно матушка его на старости лет совсем стала хрупкой старушкой, и деревянная гниль на полу сортира выдерживала ее легкое тельце. Зато вот под закобаневшим Василием, не задумываясь, проломилась.
Неизвестно с какого времени из этой ямы не вывозили содержимое, однако Ваське его было по грудь. Сначала, пока еще не осознал своего говнянного, в прямом смысле слова, положения Василий минуты две отборно, творчески матерился. Затем, когда до сознания дошло, что он почти по уши в застаревших фекалиях, и еще неизвестно, когда из них выберется, наш герой начал впадать в отчаяние. Это ж надо, приехал на похороны матери и угодил в нечистоты... В голову полезли дурацкие мысли, что это ему в наказание, за то что забыл и не помогал матери, за его никчемную, непутевую жизнь. Отчаяние сменилось злостью. Вот ведь, долбанный барак, как тут жить, если все прогнило, даже пол в туалете. После пятнадцати минут разнокалиберных и противоречивых эмоций Василий, наконец, задумался, как же ему отсюда выбираться? Вывод был однозначным – без посторонней помощи – никак.
Надо звать на помощь. Кого? Деда. Во-первых, его комната на первом этаже и в противоположной от ямы стороне. Во-вторых, Мороз, даже если услышит, то подумает, что бичи и бомжи через туалет пошли на приступ барака и тогда вновь возьмет свою бердану и начнет шмалять без разбору. Перспективка быть застреленным в выгребной яме отчего дома, Василию тоже показалась мало привлекательной. От этих мыслей разыгралась его буйная фантазия, и он явно представил, как его, молодой еще труп, извлекают из дерьма на глазах Томы, которая так рассчитывала на счастье с этим теперь жалким мужчиной. Кому сказать – стыдно. Любимый был убит в яме с говном. При таком раскладе, пожалуй, и из гроба дерьмом наносить будет. С таким амбре даже Тома не подойдет поцеловать в лоб на прощание. А Изкина жена Зинка так и скажет, мол, как был Васька говном, так в нем и утоп. Стерва! Тьфу ты! Всякая гадость в голову лезет, подумал Василий, хотя, что еще может лезть в голову в его-то положении.
Наконец Василий начал звать деда. Орал долго и безрезультатно. Отклика не было. Хорошо еще, что зловонная жижа оставила нетронутым карман на рубахе. Именно оттуда Вася достал даже неподмокшие сигареты и закурил. Курилось хорошо, как после физической работы и большого морального потрясения, но с удовольствием выкуренная сигарета не меняла его дерьмового положения.
Одним словом, долго просидел в выгребной яме Василий, пока не услышал наверху шаркающую походку деда. Тот пришел таки попить с ним чаю, но не найдя, услышал вой из туалета. Там и обнаружил соседа.
- О! Васька, ты че туда залез? – искренне удивился Мороз.
- Спички обронил и полез доставать… - зло огрызнулся страдалец.
- Меня бы попросил у меня есть запасной коробок, - не унимался непонятливый старикан. Причем по всему виду, было понятно, что он не издевается над несчастным, а искренне недоумевает. Василию стало ясно, что как бы ни корячился старик, но вытащить крупное тело соседа из ямы ему не удастся.
- Слушай, дед, - взмолился Василий. – Давай МЧС вызывай.
- Где я его тебе возьму?
- Ты, что издеваешься? По телефону.
- Не-е, тут надо пожарников звать – у них лестницы складные есть.
- Да, мне похрену кого, зови хоть из собеса, только побыстрее, а то ведь задохнусь скоро. Насрали тут, тьфу, аж обожрался!
- Так, ты сиди спокойно, не колебай жижу и говно-то не ешь…- молвил дед удаляясь.
Его не было минут двадцать. Наконец Василий услышал голоса и через секунду в проломе наверху появились три физиономии. Одна, понятно, дедова. Две других незнакомые, но в принципе узнаваемые. Такие морды можно часто увидеть около мусорных контейнеров. Одним словом, дед вернулся с двумя бомжами.
- Парень, - молвила одна бомжацкая харя. – А ты, че туда залез?
Тут Василий не выдержал и разразился таким образным матом, что у спасателей окончательно испарились из их немытых голов все последующие вопросы. В конце концов, бродяги притащили со двора толстую ветку и, добросовестно упираясь, вытянули потерпевшего на волю.
Мылся пострадавший на кухне, так как с таким запахом ни о какой бане не могло быть и речи – мало того, что до нее еще надо было бы дойти, так и не пустили бы пахучего озонатора в общественную помывочную. Мылся долго, но казалось, запах въелся навсегда. Одежду стирал там же и тоже результат оказался неважным. В результате Вася замотался в простыню и вылил на себя найденный у матери цветочный одеколон. Не помогло. Однако больше делать было нечего, так как из сменной одежды у него были только трусы, майка да рубаха. Так в виде патриция он и спустился на первый этаж к деду.
Мороза удалось обнаружить на кухне в компании все тех же бомжей, вызволивших его из фекального плена. Вся компания сидела вокруг стола и выпивала.
- О! Вася, обрадовался захмелевший Мороз. – Давай с устатку, выпей за спасение и за спасателей.
Бродяги подвинулись и подставили к столу еще один табурет. Освобожденный хватил стакан протянутой ему водки и сел к столу. Через минуту бомжи отодвинулись от него подальше. Василий понял, что одеколону не удалось перебить запах от его тела. Нихрена себе, подумалось тогда, если даже бомжи, от которых самих наносит так, что в обморок упасть можно, отодвигаются от Василия, это ж как запах дерьма въелся в него за тот час, что он провел в яме?! Один Мороз, похоже, ничего не чувствовал и с теплотой смотрел уже соловыми глазами на соседа.
- Вот познакомься, - сделал жест дед. - Это Серега и Леха. Это они вчерась обещали наш с тобой барак спалить. А вишь, сердобольными людьми оказались. Если б не они, сидел бы ты сейчас Вася в говне!
- Да ладно тебе дед, на нашем месте так поступил бы каждый, - заметил тот, что Серега.
- Ага, - подхватил тот, что Леха. – Люди должны помогать друг другу… не взирая даже на запах…
- Ну, ладно, хорош, мужики, – перевел тему Василий. – Слушайте, мне-то из дома не выйти, вся одежда мокрая. А вы бы сгоняли в ларек за водкой и там закуски, какой купили.
- Это мы завсегда, только денег нет.
- Я дам, - и Василий протянул пятисотрублевку.
Серега быстро сгреб купюру в кулак и, подхватив разомлевшего Леху, выскочил вон.
- Ну, все, подвел черту пьяненький Мороз. – Плакали твои денежки. Не вернутся они, под забором сами себе банкет устроят.
Василий подхватил обмякшего деда и проводил в его комнату, где и уложил спать. После, все так же в простыне вышел на крыльцо и закурил. Он уже попрощался со своим деньгами. Ведь, давно известно, нельзя доверять деньги бомжам. Пяти сотен рублей им на неделю хватит питаться спиртовой настойкой боярышника. На душе у Василия было паскудно. Примерно так же, как от него пахло. Цветочным ароматом были лишь воспоминания о Тамаре. Не случись такого казуса, сидел бы он сейчас у Томы, трескал бы жареную картошку с салом, потягивал пивко и наглаживал бы теплый бок своей подруги. Так ведь, нет! Угораздило провалиться. И вся жизнь повернулась к нему не самой неароматной своей частью. Поэтому сейчас стоит здесь – на развалившемся крыльце, завернутый в простыню и сеет в окружающее пространство ароматы выгребной ямы. Да еще и бомжам деньги подарил. Ну, положим, не подарил. Если не вернутся, тогда пускай это будет его благодарность за помощь в трудную минуту. Аккурат в момент бурления в васиной голове этих мыслей, он и услышал голоса, возвращающихся с покупками бродяг. Нет, есть все-таки еще в мире: справедливость, честность и порядочность. Даже у бомжей.
Спасатели вернулись не только с выпивкой и закуской, но прихватили еще и свою подругу – исхудавшую от алкоголя тетку в вязанной шапочку розового цвета, засаленных тренировочных брюках, стареньком пальтеце и зимних ботинках на босу ногу.
- Знакомьтесь, это Зинка, - представил подругу Серега. – Пусть она с нами посидит. Она тихонько.
Так вчетвером и сидели до самого утра, бражничали – Вася, и троица бомжей: Серега, Леха и Зинка. Главенствовал за столом, как и положено Василий. Его фантазия летала над пьяным беспорядком стола, широко распрямив крылья. Он блистал своими историями про водку, бензин из воды, научные симпозиумы и свои достижения, награды и звания. Бомжи, тут же за столом, по очереди засыпали, потом просыпались и снова внимали васькиным историям. Когда же забрезжил рассвет, Зинка встрепенулась и сказала, что всем пора на работу. Вася пьяным умом никак не мог сообразить на какую-такую работу собралась деклассированная троица. Однако новые друзья собрались и гуськом, неверной походкой подались вон. Вася сразу же и заснул посредине оставленного на столе безобразия.

* * *

По утру Василий постучался к деду и спросил нет ли у того чистой одежды. На улицу он вышел в тапках, дедовых галифе и фуфайке. Надо было добраться до Изи и перехватить у того деньжат на новую одежду.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ