Было дело:: - Гиблое место.

Гиблое место.

   [ принято к публикации 14:39  10-04-2010 | Бывалый | Просмотров: 1080]

рассказ-эссе

Часть 1. РАССКАЗ.

В качестве места для очередной и вместе с тем заключительной стоянки в нашем далеко не спортивном велопробеге по Прибалтике мы выбрали заброшенный кемпинг на окраине Юрмалы. Не скажу, что данный выбор был случайным. Весь маршрут был намечен заранее и продуман нами до мелочей ещё в Москве на предварительных сборах, по обыкновению переходивших в процессе обсуждения во всеобщую попойку будущих участников. В частности, о существовании именно этого места я узнал со слов тех из моих спутников, что успели побывать здесь в предшествующие сезоны, отмеченные небывалым всплеском увлечения наших сограждан "диким" автотуризмом. И потому отыскать здесь свободный просвет для установки своей жалкой двухместной "брезентухи" между рядами дач на колёсах и шикарных по тем временам польских палаток с тентом представлялось тогда довольно проблематичным.

Сейчас же мало что говорило о былой популярности кемпинга и жизни, бившей здесь когда-то через край. Об этом напоминали лишь фрагменты простенького забора, отделявшего поляну от окружающего её соснового леса, да крохотная постройка — что-то вроде хозблока для хранения инструментов или будки кассира, собиравшего в своё время дань с автолюбителей, решивших здесь остановиться.

Лишь задействовав воображение, можно было воссоздать первоначальную конструкцию забора, надо признать, сомнительно функциональную в смысле исполнения своего прямого назначения. Помимо обозначения периметра, мог ли быть толк от хлипких столбиков — не более чем очищенных от коры стволов небольшого диаметра, да соединяющих их пар перекладин — верхней и нижней, столь же незатейливо обработанных когда-то, а сейчас серых от времени и крошащихся в труху в немногочисленных сохранившихся точках соединения с вертикальными собратьями.

Бесхозная же хибарка по доброй традиции, сложившейся за годы строительства светлого будущего в нашей великой и тогда ещё дружной многонациональной стране, превратилась в отхожее место для невесть с какого бодуна забредших сюда путников или застигнутых врасплох заблудившихся автомобилистов. И ступать-то в неё было рискованно из-за опасения заполучить на продолжительное время в качестве навязчивого спутника неистребимый запах от обуви, вызывающий большие сомнения в своей утончённости.

Общую атмосферу запущенности дополняло старое заброшенное кладбище на противоположном берегу реки Лиелупе, величественно распахнувшей свои объятья в предвкушении скорого свидания с Балтийским морем и в этом своём бессовестном порыве, казалось, даже превышавшей по ширине Волгу в среднем течении, где-то в районе Ярославля или Костромы.

Из рассказа Хомы, одного из энтузиастов и организаторов нашего похода, мы узнали, что ряд таинственных случаев в округе, а также постепенное запустение кемпинга местная молва напрямую связывала с появлением призраков со зловещего кладбища. Дополнительным косвенным подтверждением этих фактов служила надпись на латышском языке на калитке единственного расположенного поблизости и пустующего дома. Наше любопытство в сочетании с приложенным к нему русско-латышским разговорником, купленным по оказии, давало понять, что надпись гласила — "Продаётся".

Эта тема всплыла среди прочих, когда накануне вечером у костра в ходе неравного и предсказуемо-безнадёжного поединка с алкоголем мы вспоминали события и приколы дня минувшего и строили планы на день грядущий, между делом перескакивая на обсуждение проблем высшей математики и генезиса Третьей симфонии Бетховена. И, несмотря на всю значительность обсуждаемых проблем, наши взгляды нет-нет, да и останавливались на отдельных загадочных огоньках, с завидной периодичностью подмигивающих нам со стороны таинственного погоста на другом берегу.

Но горделивый размах реки, и имя-то которой мало кто знал, не позволял нам даже днём разглядеть мелкие детали ландшафта противоположного берега, что, правда, волновало всех нас в самую последнюю очередь. Более вдохновлял сам факт наличия неисчерпаемого запаса воды для технических нужд, что в походных условиях служило немаловажным доводом в пользу разумности выбора места для лагеря.

Другой потенциальный объект вдохновения — песчаные балтийские пляжи, столь ценимые многими из наших сограждан, находились в довольно приличном для пешей прогулки отдалении от кемпинга, как и зона обитания цивилизованной части населения, растянувшаяся узкой полоской вдоль всего побережья. Крайние, дальние от моря, но ближайшие к кемпингу заселённые дома местечка Меллужи, одного из районов Юрмалы, находились в пятнадцати-двадцати минутах пешего хода. Но что для нас пешеходные мерки? Мы даже и чувствовали-то себя совсем иной, привилегированной кастой, ведь как-никак, а наш относительно скоростной при определённом навыке двухколёсный транспорт позволял преодолеть это расстояние минут за пять по извилистым лесным тропинкам, утоптанная ровная поверхность которых там и сям разрывалась мощными корнями преобладающих в окрестностях сосен. Эти природные препятствия приходилось учитывать при наших лихих велосипедных спуртах, тем более, в случаях транспортировки особо ценного и хрупкого груза в виде десятка-другого бутылок дешёвого портвейна, закупленных в ближайшем магазинчике на самой окраине жилого сектора, и с нетерпением ожидаемых в лагере.

Этот день исключением не стал, и подготовка к вечерним дебатам у костра была проведена с должной ответственностью. Даже определённый урон, нанесённый запасам в течение дня, положения не менял. Наш девиз "помни о главном, но не забывай и о второстепенном" был реализован сполна, и наличие этого самого "главного" в виде батареи портвейна, рассредоточенной у полога одной из палаток, вызывало чувство глубокого удовлетворения и вселяло уверенность.

Дневной рейд за портвейном и последующая его дегустация дали о себе знать, и на долгие посиделки нас не хватило. Как-то совсем незаметно народ расползся по палаткам, и я оказался в одиночестве рядом с угасающим костром. Оставалось море недопитого портвейна, но его перемещение внутрь организма воспринималось им самим без былого энтузиазма. Скорее, наоборот. Одна только мысль о чуть сладковатом вкусе сего божественного напитка вызывала чувство тошноты.

Да, по большому счёту, в дополнительных возлияниях и не было никакой необходимости. Даже простое спокойное созерцание под лёгкое потрескивание дров в костре привносило в душу ощущение покоя и умиротворения. Спать совсем не хотелось, но иной перспективы, кроме как догонять остальных в их путешествии в царство Морфея, не вырисовывалось. Ничего не оставалось, как выкурить на сон грядущий сигаретку под чуть слышные, чтобы не будить окружающих, звуки битловской "I''''m only sleeping". Её завораживающе-монотонная грустная магия заставляла нажимать кнопку "Play" на старом едва живом кассетнике снова и снова изо дня в день, превратив это незатейливое произведение в своеобразный гимн нашего путешествия.

Но почти неощутимо для меня это хрупкое равновесие природы, музыки и духа было бессовестно нарушено, и вся идиллия распалась на свои составляющие. Причём, каждая из них обрела свои индивидуальные черты, и пути их бесповоротно разошлись в выборе дальнейших перспектив своего существования. Песня просто закончилась. Окружающая природа на первый взгляд вроде бы и сохранила свои очертания, но постепенно, подобно первому, поначалу едва заметному и нерешительному движению в кронах деревьев, предвещающему порыв бури, пришло ощущение присутствия необъяснимого враждебного начала в непосредственной близости от едва тлеющего костра. По мере трансформирования смутной тревоги в неопределённые визуальные образы, приобретающие в обманчивом свете костра всё более зловещие формы, меня прямо-таки пробрала дрожь.

Поэтическое, почти восторженное состояние души, основанное на тот момент в большей степени на веселящем действе портвейна, как-то сразу улетучилось. Более того, безо всякого перехода на смену ему накатил похмельно-депрессивный синдром со своими непременными пособниками и прихвостнями в обличии озноба и необъяснимой тревоги, граничащей с ужасом.

Невольно вспомнился вчерашний рассказ Хомы, но моё нынешнее ощущение не соответствовало восприятию отдельного, а правильнее сказать, пространственно определённого объекта, будь то случайно или по злому умыслу заблудший одиночный призрак или даже целая организованная группа выходцев из неведомого мира. Природа этого "нечто" представлялась в корне иной, и окружающий нас материальный мир, включая космос и самые отдалённые его уголки, казалось, не мог иметь к нему ни малейшего отношения. Разум безуспешно пыжился найти хоть какое-то вменяемое объяснение моим ощущениям. Единственное, что приходило в голову, так это абсурдная ассоциация с разрывом пространства и просачиванием через образовавшиеся при этом трещины непостижимой для нашего восприятия сущности — порождения каких-то параллельных, если не перпендикулярных миров.

Поистине гротескным представлялось это воплощение неведомых сил. Удивляло, как жизненное функционирование жуткого создания могло вписываться в привычную для нас естественно-научную картину мира и подчиняться известным нам законам. Само его существование подвергало серьёзным сомнениям их состоятельность, поскольку что-то подсказывало мне о смешанной органическо-неорганической природе странного образования, что определённо противоречило как биогенезу, так и современным теориям возникновения жизни. Вместе с тем, каким-то необъяснимым образом от него исходило биение мысли, пусть и не в той форме, что мы связываем с этим понятием, и подчинённой своим, непостижимым для нас, законам.

То, что поначалу представлялось мне в форме неясных образов, напоминающих сгустки тумана, постепенно обрело большую реальность и осязаемость, в процессе своей метаморфозы достигнув границ едва освещённой жалким костерком зоны. Теперь, куда бы я ни бросил взгляд, повсюду глаза находили голую плоть, не имеющую ни кожного, ни какого-либо иного покрытия. Её влажная поверхность находилась в постоянном движении, напоминающем дыхание. Отблески на ней, мерцающие в такт языкам пламени моего крохотного защитника напоминали бортовые огни звездолёта из какого-то высокобюджетного американского блокбастера.

Нечто, похожее на слюну или какой-то иной пищеварительный секрет вперемешку с подобием крови, сочилось со всей поверхности тела, если так можно было назвать представшую моему взору субстанцию. Видимо, свойство крови отбирать питательные вещества из пищи путём контакта вне собственного организма для данного существа было вполне естественным.

Поражало отсутствие формы у загадочного создания, но, вместе с тем, меня не покидало устойчивое ощущение чего-то физически компактного, близкого к шару. И при этом, являясь по отношению ко мне объектом внешним, пусть и бесформенным, но пространственно определённым, это существо каким-то непостижимым образом умудрялось одновременно присутствовать везде — по всему периметру нашего лагеря.

Я не испытывал ни малейшего сомнения в том, что его задача — сожрать меня, и поразительное наружное слюноотделение непосредственно связано со столь банальным, но огорчительным для меня проявлением данного инстинкта.

Что ещё более ужасало и, как ни странно, одновременно с этим обнадёживало при всей явно физиологической функциональной нацеленности бесформенного образования, так это уже отмеченное мной ощущение его разумности. Именно "ощущение", поскольку практических проявлений этого качества я не заметил, что мешало оценить его уровень, а также степень его влияния на мотивацию поведения.

Видимо, в целях самоуспокоения именно с проявлением разумности я и связывал свою уверенность в том, что лишь моё присутствие в освещённой зоне удерживает его от активных действий. С другой стороны, я боялся даже пошевелиться, чтобы не спровоцировать его на нападение. Одно с другим вязалось с трудом, нарушая все законы привычной логики. Вроде и покидать своё место нельзя, сохраняя тем самым эффект присутствия, одновременно с этим, меня и без того сковывал страх совершить малейшее движение, хотя я и понимал, что движение как раз и является наиболее явным признаком этого самого присутствия.

Потому и речи не могло идти о том, чтобы разбудить кого-то. Казалось, стоило лишь покинуть на мгновение освещённую костром зону, как эта колышущаяся плоть поглотит и без зазрения совести переварит не только нас, но и всё вокруг, включая палатки, разбросанные в беспорядке велосипеды и даже пустую стеклотару под брезентовым полом при входе, накопленную нами в процессе непрекращающейся безысходной битвы с Зелёным Змием и заботливо припасённую для ближайшего рейда к магазину.

Лишь две мысли толклись в распалённом сознании, соревнуясь в своей значимости: нельзя засыпать, нельзя дать костру погаснуть, ведь только огонь в сочетании с моим бодрствованием около него сдерживали атаку ночного гостя — в этом я отдавал себе отчёт вполне определённо. Вместе с тем, периодически в эту своеобразную дуэль вклинивались и оттесняли её на второй план мимолётные бредовые ассоциации: "Так вот, оказывается, ты какова! И вовсе-то не худосочная старуха, да ещё и без косы … но зато с исправно работающей пищеварительной системой". Как догадка, основанная на богатом опыте человечества по противодействию всякой нечисти, промелькнула мысль, поначалу обнадёживающая: "Только бы продержаться до восхода солнца…" Но нет, "мой монстр" не чета каким-то там банальным лешим или анчуткам, и наши незатейливые уловки навряд ли могли с ним пройти. Да и, как бы там ни было, запас дров всё равно не был рассчитан на столь продолжительное время, до рассвета их катастрофически не хватало!

Течение времени в моём неусыпном ночном бдении едва ли поддавалось контролю.

Не знаю, сколько часов я просидел, скованный безысходностью и вынужденным параличом, порождённым не более чем моими предположениями. И лишь эпизодически я позволял себе нарушить неподвижность однообразными осторожными движениями руки, переносящей в угасающий костёр жалкие останки хвороста из всё более пустеющей кучки.

В какой-то момент я с ужасом понимаю, что нет никаких сил держаться дальше, и сознание, всё более и более ускоряясь, проваливается в неведомые бездны небытия. Но даже это чувство не способно взбодрить измотанный организм, и, кажется, что вот-вот кто-то могущественный нажмёт кнопку "OF". На фоне меркнущего сознания в памяти пронеслись строки из давней поэмы моего однокурсника и приятеля Володи Кустова, наверняка перевираемые угасающим разумом:

"Белый Квадрат и ночь.

В остывающей туше мгновений лёжа,

Я допивал из бокала смерть,

Которой каждый будет низложен.

…Белый квадрат — первый, десятый, сотый,

И каждый огромной сохнущей сотой

Встал на краю пропасти, ликующе свят.

Радугу дарю — индивидуально настроенную,

Радугу перекрашенную, перекроенную

В Белый Квадрат!"

…Я просыпаюсь внутри палатки в спальном мешке и в холодном поту, пытаясь понять в первую очередь, где я и кто я. И лишь посчитав, что разобрался с этой, надо признать, вовсе не простой проблемой, приступаю к сопоставлению своих ощущений с окружающей действительностью. Не было никакой уверенности, с чем же я всё-таки столкнулся — со сном или реальностью, не доведённой до подсознательно предполагаемой мной развязки. Какие-либо связные мысли отсутствуют. Копошение снаружи и пробивающиеся через полог палатки лучи света подсказывают мне, что наступило утро и в нашем лагере начинает понемногу проявляться активность его обитателей. Так и не придя к какому-либо определённому выводу, я тоже вылезаю из палатки и включаюсь в привычную суету повседневного быта современных кочевников.

В оставшиеся пару дней до отъезда в Москву меня не покидало устойчивое ощущение незримого присутствия моего ночного гостя где-то совсем рядом. Не давали покоя мысли о наличии какого-то скрытого смысла впечатляющего представления, вместе с тем, пугала перспектива возможного возвращения главного персонажа для завершения незаконченного спектакля.

И всё это время он оставался для меня столь же реальным, как и портвейн из местного магазинчика, как мои спутники, палатки и велосипеды, как останки забора и засранная будка, как и местная девушка Джина из ближайшего к кемпингу жилого дома, забегавшая как-то вечером к нам на огонёк и заронившая в щедро удобренную портвейном почву зернышко любви, давшее поначалу буйные всходы, но зачахшие затем на корню.

Часть 2. КОРОТКОЕ ЭССЕ.

Конечно, я пытался найти хоть какой-то, пусть и иррациональный смысл своего "то ли облака, то ли виденья". Одним из потенциальных источников ассоциаций был сопровождавший нас в пути крошечный томик "Библии" на папиросной бумаге, и служивший нам основой для приготовления "словесной окрошки" в качестве главного блюда к нашим ночным диспутам у костра. Потому и неудивительно, что в качестве одного из вариантов сопоставления невольно напрашивалась аналогия с видением пророка Иезекииля из "Ветхого Завета". Но в отличие от его зоопарка и автопарка, "моё животное" было единственным, и четырёх сторон для выбора направления движения ему явно было недостаточно, как и двух измерений пространства. Я мог лишь констатировать его одновременное перемещение со всех сторон как трёхмерное, распознать большее не позволяла природа человеческого восприятия, а там, кто его знает… Да и в божественное начало в моём случае верилось с трудом. Представшее моим глазам зрелище мало напоминало видение славы господней, тем более, принимая во внимание явную агрессивную настроенность гостя и его предполагаемые цели, далёкие от величия Всемогущего.

…Но вот и Москва. Подошвы кроссовок привычно упираются в педали, только вот сами ноги так и норовят перейти на доведённое до автоматизма вращательное движение, совершенно неактуальное для управления механизмом с бензиновым приводом. Обидно, но и моя одна-единственная жалкая человеческая сила не востребована теперь уже четырёхколёсным транспортным средством. Слава богу, хоть действует-то оно по иному принципу, нежели колымага Иезекииля, позволяя попасть в одно, конкретно намеченное место, а не одновременно в четыре в разных частях города.

Необходимость заново привыкать к управлению автомобилем после велосипеда причиняет временное неудобство, но, несмотря на это, сочетание одиночества и дороги как всегда остаётся для меня идеальным условием для приведения в порядок противоречивых и сумбурных мыслей. Совсем не мешало бы собрать воедино это неконтролируемое пока стадо разбежавшихся в разные стороны строптивых баранов, и выбрать из них наиболее вменяемых и изящных. Нет, зоофилия меня никогда не привлекала, как и участие в выставке скотоводов. Скорее, в данном случае гастрономические соображения более соответствовали повестке дня, ведь каша в голове так и оставалась не доведённой до готовности, и ей явно недоставало ингредиентов, чтобы стать более или менее съедобной. Да и сама ситуация, в которой совсем недавно я фигурировал в качестве потенциального блюда, лишь подчёркивала актуальность подобной аналогии.

А тут ещё и мой организм решил не отставать и, прямо-таки в тему, включился в затейливые игрища сознания, давая о себе знать периодическими спазмами где-то в области желудка. Меня данный факт не удивлял, достаточно было вспомнить наш двухнедельный режим питания и сочетание еды, приготовленной в условиях, далёких от соблюдения санитарных норм, с питиём, понятным по содержанию и не вызывающим сомнений, а точнее, иллюзий в своём качестве.

В результате такого крутого пищеварительного замеса разуму не оставалось ничего иного, как переварить всю эту смесь аналогий и сопоставлений, направив мысли в странное русло, приводящее их к ассоциации, в своей курьезности доходящей до анекдотичности. А что, если окружившая меня плоть на самом деле представляла собой вовсе и не внешний объект, а внутреннюю поверхность некой полости, что-то наподобие гигантского желудка или какого-либо иного пищеварительного органа. Чем не вариант? Подобная инверсия пространства вполне объясняет интуитивное ощущение конечности и компактности формы в сочетании с кажущимся всеобъемлющим внешним охватом со всех сторон.

И наперегонки с моим автомобилем ассоциация покатила дальше, оторвавшись от частного случая и подталкивая меня к попытке выстроить общие связи, присущие типичному подходу человеческого разума к интерпретации и толкованию внутренних ощущений и внешних явлений.

Какова обычно наша реакция на что-либо необычное? Надо признать, что человеческому разуму не свойственна вольная интерпретация необъяснимого с первого взгляда явления. Слишком велика зависимость от арсенала приобретённых ранее знаний, устоявшихся взглядов и практического опыта. Нет, он не станет искать экстраординарное объяснение для экстраординарного феномена. Стандартной реакцией будет задействование банка данных упомянутого выше арсенала и выбор из него одного из устоявшихся "канонических" образцов на основе близкой "симптоматики" проявлений. И как результат такого подхода — слова, что чаще всего приходится слышать в подобных случаях:

"Что-то я почувствовал, никак не пойму, видать, это козни такого-то (разумеется, имеющего образное воплощение в личной виртуальной библиотеке — авт.). Ага, а вот то, что я сейчас вижу, это как раз и есть он сам".

А как быть, если свойства явления разум расценивает как несовместимые, либо они не вписываются в определённые им допустимые пределы? Взять хотя бы мой скромный гастрономический случай в качестве примера. Существует нечто, находящееся вне тебя, и одновременно с этим, ты сам находишься внутри него. Да ещё это "нечто" и признаки жизни подаёт! Как возможна такая комбинация? Конечно, если подойти к данной проблеме с точки зрения чистого математического моделирования, то она и яйца выеденного не стоит. Но как только "среднестатистический" разум сталкивается в жизненной ситуации с подобным нетрадиционным совмещением взаимоисключающих свойств, он на миг теряется. Правда, лишь на миг. …И, как всегда, привычно находит козла отпущения в личном банке образов, возлагая на него весь груз ответственности за сотворённое безобразие. Для каждого из нас это представляется вполне логичным, более того, в большинстве случаев незыблемо истинным.

Почему бы в таком случае ни придти к вполне резонному выводу, что с тем же успехом наше воображение, чуть ли не с пелёнок натасканное на проверенных и "обкатанных" шаблонных образах, будет интерпретировать любой феномен. Ведь, чем копаться внутри себя, куда проще, как внутренние ощущения, так и любую внешнюю форму экспортировать или реэкспортировать вовне, облекая их в какое-либо общепринятое воплощение из библиотеки избитых штампов. Вот и слеплен трансформированный нашим сознанием внешний образ в виде узнаваемого каждым шаблонного объекта. Не напоминает ли это перенос затасканных одёжек на незатейливый каркас знакомых всем нам огородных стражей? Потому и неудивительна реакция, основанная на столь примитивной человеческой логике: "А, так это всего-то лишь нечистая сила…" Или наоборот...

Для меня же всё встало на свои места. По всей видимости, тому, что давно уже созрело на уровне подсознания, требовался выход и недоставало лишь перевоплощения в причудливые формы кошмарного видения, чтобы расшевелить, наконец, ленивый разум и заставить его сформулировать простую, как грабли, мысль: "Не существует внешних бесов, все бесы — внутренние!"

Да, не желает дрессированное сознание без пинка в определённое место признать элементарный факт, что кажущееся явно "внешним" зачастую может являться не более чем "внутренним". Более того, оттуда же растут ноги, уверенно несущие вовне даже и всё то, что по самой своей сути существует лишь внутри.

Что это, как не "лень разума"? Уж позволю себе чуть перефразировать Гойю, заменив лишь одно слово в названии его офорта "Сон разума порождает чудовищ". Нет, разум не спит, он вовсю бодрствует, занятый перестановкой с места на место оловянных солдатиков, отлитых по единому стандарту на общей для всех фабрике и схожих, как две капли воды. Ему лень сделать что-либо иное… Да и зачем, ведь все комбинации давным-давно просчитаны и имеют как мирские, так и религиозные образные воплощения, на многие из которых возложена ответственность и за толкование ряда определённых нештатных или феноменальных проявлений.

Не потому ли так часто мы списываем на "внешнее" всё то, что не в состоянии оценить привычными мерками? Так проще. К чему напрягать разум?

(ноябрь-декабрь 2008 г.)