Беседы с Силантием Матвеичем. Беседа вторая.

Автор: Мартин П. Stalker Беседа вторая. Силантий Матвеич о колдовстве и советской власти.

… совсем вы там в стоице запущенные стали. Наивные как дети. Всякой херне верите, и еще за это деньги платите. И это притом, что в каждой уважающей себя деревне хоть одна ведающая бабка, а найдется.
Ей-богу, наш Антошка-дурачок и тот посмышленей вас всех вместе взятых будет. Надо его к вам отправить, нехай станет каким-нибудь председателем совета директоров, хе-хе…
Электроникой себе голову не заменишь. Соображать надо-ть. А вы как обезьяна, блестючую стекляшку покажь и бери ее тепленькой… Да то, что ты мне тут магией называл, у нас каждая девка незамужняя умеет. Не говоря уж об замужних бабах.
Ты, паря, коли не боишься, к бабке Аглае сходи. Вот там узнаешь, что такое настоящее колдовство, а не твой цирк для убогих.
Не слыхал про нее? Э, милок! Наша бабка Аглая не добрая не злая. Бабка Аглая все тропки в лесу знает, по ночам гуляет, хитрые травки собирает, что тоску и хворобу из людей изгоняют и сил прибавляют. Она, милок, с такими силами общается, которых нам с тобою скудным своим умишком ни в жизнь не постичь.
Вон, когда немец на страну попер, от нашей деревни вместе с белогорскими триста мужиков на войну ушло. Раскидало нас по всем фронтам и родам войск. И все, слышь-ка, все триста живыми домой вернулись. Покалеченные, конечно, большей частью. Но живые. Ни один в чужой стороне головушку не сложил. Это все наша Аглая постаралась.
Ты что! Наши все на Аглаю чуть ли не молятся. Даже отец Михаил ей благоволит, уж на что церковь ко всему такому нетерпима. А все после того, как она от наших мест красных карателей во время продразверсток отвадила.
Что ты так смотришь? Все верно. И продразверстку она помнит, и революцию, и Первую Мировую, и Николая Второго царствование, и как вольную крепостным дали… Долго живет. Точно уж и не знает никто. Но века два наверняка. И то это только, сколько она с людьми общается. А так может и больше. Много больше. Она ж к нам в деревню прямо старенько и пришла. Ага. Невесть откуда взялась да и поселилась.
А что, у нас тут долго живут. Вот на меня глянь. Я на сколько тяну? Лет на пятьдесят? Вот. А мне ведь, милок, под сотенку. И помирать в ближайшие лет тридцать не собираюсь. Потому как все основательно делать надобно. Тщательно, как следует. И есть, и пить, и любить, и жить. У нас за сотню-то многие переваливают. Коли дурь в голове до сорока лет не угробила, дальше как-то и помирать совестно. Вот и живут. Места у нас такие. Силы жизненной много.
Только к бабке Аглае это не относится. У нее все сложнее. Потому как ведунья она. Ведьма. Да ты не пужайся, понаплели вам там, в городе, про ведьм ереси всякой. А ведающий человек большим знанием обладает, а отсюда и большое умение берется. И чтобы удержать в руках такое умение, внутренний дух великой силы иметь надобно. А у кого он есть тот, уж всяко над добром и злом стоит.
Это ведь только мы слабые люди по недалекости своей да глупости мир делим на то, что нам хорошо и то, что плохо. А для ведающего человека мир един, как он есть. Непросто все это.
Ну так вот. Было это, когда к нам сюда новая власть пришла. Которая власть советов. Не знаю, везде ли так было, или только у нас, только вручили эту власть самым нищим. Голодранцам то есть. По научному – пролитарьят.
Ага. А у нас на селе-то в голодранцах-то кто ходил? Да те, кто работать не желал, только пил да буянил. У лодыря да дурака не бывает боле пятака. А тот у кого голова на плечах и руки откуда следует растут, то завсегда и сыт будет и одет и обут.
Вот и получилось, что поставили дурней вечно пьяных над остальными. Пятеро набралось таких. Пролетариев.
Ну пока морячок этот балтийский, который большевистский представитель тут был, народ кивал да соглашался. А как уехал, собрались мужички-то наши и пошли вечерком с новопоставленным начальством потолковать да уму-разуму научить. Кому ж по нраву ежели дурак тебе указывает как жить.
Трое выкобениваться пытались. Права качать да расправой стращать. Ну, поначалу их урезонить пытались, а потом глядят – совсем уперлись дурни, власть почуяв. Делать нечего. Вот их быстренько топориками-то и ухайдакали. А остальные двое посмышленей оказались. Даже протрезвели вмиг. И тут же согласились полюбовно все решить. Пообещали в дела сельские не лезть, а в город какие нужно доклады отсылать. Линию партии, мол, держим, и все такое прочее.
А у нас и при царе-то власть в наши дела не лезла. Чай, не Петербург. У них своя жизнь, у нас своя. Мы в их дела не лезем, и они нам не мешают. Думали, и в этот раз также будет. Кто ж знал, что новая власть чересчур борзая и упертая. И что ей во все подряд надобно нос свой совать.
Ну вот. И полгода не прошло, как заявился снова тот морячок-балтиец. Проверять, значит, как укрепляется большевизм на селе. Ну и новые указы правительства припер. А указы-то, помилуй, господи! Еще одним высокопоставленным дурнеем придуманы, который и землю-то как пахать не знает. Ежели наши все эти филькины грамоты исполнять бы начали, как есть, все до одного с голодухи бы перемерли.
Но народ-то за головы хватается, охает, а для виду кивает. Правильно, мол, дорогой товарищ, говоришь. Так мы поступать и будем. И эти двое наших ставленничка, вроде, тоже кивают.
Вот тут-то Аглая-то наша и появилась ни с того ни с сего. Она же на отшибе живет, у Волчьих ворот, что за Захаркиным лугом. И по людям редко ходит. Так, если к кому лежачему позовут. Люди-то все больше сами к ней со своими бедами да просьбами ходят. И уж подавно Аглая ни на какие народные сборища не ходила. Чуралась их как бес ладана. Оно и понятно. Ее жизнь шуму да публичности не терпит.
Ага. А тут на тебе, сама приковыляла. Все так и опешили, а она прямехонько так к матросику подходит, в глаза ему посмотрела, да и говорит:
«Нельзя тебе здесь быть, служивый. Ты человек соленой воды, нечего тебе здесь околачиваться. Гиблые для тебя тут места. Езжай себе с миром в город и забудь дорогу сюда. Коли послушаешь меня, проживешь жизнь не хуже других, а коли вернуться решишь – смерть свою найдешь. А это ни мне, ни тебе не надобно»
Ну морячок-то само собой разозлился сильно. Никакой, кричит, контре и сволочи не удастся запугать моряка балтийского флоту. Начал маузер свой из кобуры тянуть, чтобы Аглаю пристрелить, значит. Насилу его урезонили. Кое-как наврали, что это, мол, блаженная местная, на нее никто внимания уже давно не обращает, вот она до нового человека и докопалась.
Ага. А наши-то двое представителей согласно кивают, подтверждают, что все, мол, так и есть. В общем, замяли кое-как.
На следующее утро морячок уехал. А с ним, как позже выяснили, тайком сбежали и два его ставленника. Совсем сбежали. У них голодранцев барахлишка-то никакого.
Народ хватился, да поздно. Ну, думают, все. Приехали. По-любому эти оглоеды теперь всех кого смогут на деревню натравят. Все припомнят. И как указания революционные не выполняли, и как их товарищей героических на погост отправили. А уж власть новая такого не простит. Всех перебьют, как пить дать.
Вот как все обернулось. И что тут поделать, никто не ведает. Поначалу пошли было к батюшке.
Тогда тут отец Никодим был. Ох, славный священник был. Воистину человек Божий. Я его застал. Сам щупленький, а голосище был исключительный. Он когда обедню служил, даже птицы в округе затихали. Я тебе про него как-нибудь одну интересную историю расскажу…
Так вот. Пришли к нему, а он и сам, оказывается, персонально в немилость попал. Как служитель культа и классовый враг.
Беда. В леса подаваться не гоже. Не то воспитание, чтобы всю жизнь, как разбойникам, он всего света скрываться. А оставаться – верная смерть.
Ну и пошли к Аглае. Хоть она и не по этой части, а скорее по врачебной. Да тут уж не до того. Когда тонешь, особо не разбираешь за что хвататься. К тому же не спроста ж она к морячку тому с советами полезла.
Ну пришли, значит к ней с поклоном. Подскажи, мол, бабка Аглая, что нам делать-то теперь. Смертушка приближается. Никому пощады не будет, ни старикам, ни детишкам малым.
А Аглая и говорит:
«Не послушал меня человек соленой воды. Я знала, что так будет. Беглецы эти уже все рассказали, и теперь в городе собирается карательный отряд. И недели не пройдет как они здесь будут. Но беду эту отвести можно. Но при условии если вы все, мол, грех погибели людской на душу примете. Матросик-то сам свою судьбу избрал. А остальных в его отряде я одна за ним утянуть не смогу. Даже для меня не по силам ноша»
Ну, народу поначалу не по душе такое пришлось. Одно дело самому кого оприходовать. Тут тут уж как Бог на душу положит. А другое дело вот так, с силами всякими запредельными. Да тут не до жиру, быть бы живу. Когда выбор между жизнью целой деревни и жизнью тех, кто тебя убивать идет, кто ж выкобениваться станет. Согласились все.
«Тогда – сказала Аглая, — нынче же ночью в полночь все как один приходите на захаркин луг. Да только чтобы все были»
Все и пришли. Даже батюшка Никодим. Темно, луна в облаках прячется, волки воют, страшно. А только по домам сидеть и ждать, когда к тебе погибель придет еще страшнее.
Пришли, а бабка Аглая их уж ждет. Четыре костра по сторонам света развела, а сама по центру сидит. Поставила народ в большой круг вокруг этих костров и велела за руки взяться и молчать. А сама опять меж костров села. Посидела-посидела, потом к самой земле склонилась и давай что-то нашептывать. А чего шепчет – не разобрать.
Костры потрескивают, филин ухает, волки совсем уж где-то рядом, холод ночной до костей пробирает, да и руки-ноги у людей затекать стали, а круг не размыкают. Аглая строго-настрого запретила. Терпят. И молчат. Все как один. Даже грудные младенцы.
Ну, Аглая, значит, пошептала, потом из котелка костерочки и затушила.
«Все, — говорит, — идите домой и спите спокойно»
Люди давай спрашивать, что теперь будет-то?
«Ничего, — отвечает, — не будет. Живите, как раньше жили»
Ну и разошлись по домам.
И что бы ты думал, неделя прошла, другая, третья. Так никакой отряд и не появился. Все уж и не знали как Аглаю и благодарить.
А месяца через три в деревню вернулся Яшка. Один из сбежавших пролетариев. Совсем с другой стороны вернулся. Изодранный весь, живого места нет. В одних лохмотьях, грязный, босиком. Бородищей зарос. Трясется весь, рыдает, волосья на голове рвет, прощения просит. И глаза совсем шалые. Не в себе, в общем.
Ну, его отмыли, отчистили, кое-как успокоили, самогоночкой отпоили, он и рассказал все.
Как товарищ Щурилов, так морячка звали, прибыл, задумали Яшка со Макаром деревне отомстить за страх и унижение. Отомстить и по возможности добра нахапать побольше. А как это провернуть? Здесь-то их живо следом за теми тремя отправят. Вот и надумали бежать с товарищем Щуриловым. Его-то всяко не тронут.
А по дороге рассказали ему про то, что деревня-то наша никакая не деревня, а как есть рассадник кулацкой контры. И что тут все как один – лютые враги советской власти, которые, только и мечтают, как бы обратно самодержавие вернуть. А они с Макаркой потеряли своих доблестных товарищей и остались совсем одни против этого змеиного логова.
Товарищ Щурилов зубы стиснул и по приезду в город сразу направился в ГубЧК формировать отряд, чтобы сурово покарать врагов революции. И весьма быстро собрал. Ни много, ни мало, пять десятков сабель. Комиссара одного прихватил, Макара с Яшкой проводниками, ну и сам, естественно, поехал.
Тогда еще дорога сюда шла. Ну как, дорога. Тропка малая. Откуда дороге нормальной взяться, коли по ней обоз раз в месяц туда пройдет и на следующую неделю обратно. И то не всякий месяц. Вот по ней и отправились.
Яшка с Макаром-то дорогу ту не особо знали. Да там знать-то особо ничего и не надо было. Только следить, чтобы река по левую руку была, да на Иван-камне правый рукав выбрать. Планировали на шестой день уже на месте быть.
Да только вот на утро третьего дня река пропала. Вот так. Вечером ложились – река была. Даже коней в ней поили. А поутру проснулись – нету реки. Вещи, оружие, костры, котелки, деревья, одежда – все на месте, а реки нет. И кони, между прочим, все тоже пропали. И двух часовых, что ночью стерегли, тоже не было.
Само собой и остатков дороги не боле не угадывалось нигде.
Товарищ Щурилов сразу же заявил, что это, не иначе как подлые происки кулацких отщепенцев, которые таким образом надеются остановить неотвратимость большевицкого возмездия.
Макар с Яшкой, конечно, согласились, да только они-то наших знали. Не могли наши такого учудить. Да и к тому же, коней да людей умыкнуть еще можно, но реку-то никак не украдешь.
Однако, Щурилов настоял на том чтобы, не смотря ни на что, продолжать двигаться к намеченной цели. Легко говорить, кабы понятно было, в какую сторону идти. А тут чертовщина какая-то. Однако куда-то надо было идти. Яшка решил наудачу пойти на запад, авось снова к реке выберутся. Цельный день шли, так к реке и не вышли. Зато под вечер вышли на то же место, где прошлой ночью лагерем стояли. Что тут началось. Яшку чуть на месте не расстреляли за попытку умышленного саботажа и вредительства. Слава богу, комиссар скумекал, что тут что-то не так. Нельзя, глядя по солнцу идти на запад и сделать полный круг. Решили на следующий день Макарку вперед пустить.
Ясное дело, назавтра повторилось то же самое. Ночью пропали еще трое, а к вечеру они снова пришли к тому же месту. Тут уж у всех гонору поубавилось.
А Макар высказал то, о чем Яшка думал весь день, да сказать не решался, потому как догадывался, чем это чревато. А вот Макар вообще думать не любил. Вот и вспомнил при всех и про Аглаю, и про слова ее.
Ну и морячок его, значит, тут же и шлепнул за распространение контрреволюционных настроений и прочее и прочее. Да только зернышко-то Макар уже успел кинуть.
Яшка уж думал, что и его заодно в расход пустят. И пустили бы, кабы не эта чертовщина. Он как-никак единственный, кто те места хоть как-то знать может.
А товарищ Щурилов упрямо требовал идти вперед. Раз река справа исчезла, то уж рукав на севере всяко должен быть. Ну и поперлись на север. Ага. А к вечеру, сам понимаешь, снова здорово. К тому же месту. А возле костровища пять пар сапогов в ряд стоят. С портянками внутри. Будто пропавшие вернулись, разулись и снова в лес полезли. Жутко. Кто ж в нашем-то лесу без хорошей обуви больше полверсты пройдет?
Дальше – хуже. Щурилов-то упрямо каждый день на север всех гонит. И каждый вечер упрямо на то же место возвращается. Бойцы роптать начали. Никто ночью в караул идти не хочет. Кое-кто поговаривать начал, не пора ли, мол, назад оглобли заворачивать. Сначала вполголоса, а там уж и громко. Когда до открытого неподчинения доходить стало, комиссар попытку бунта подавил. Пострелялись тогда люто. Полотряда полегло. А на вечер, когда опять туда же пришли, ни единого мертвяка. Одни сапоги стоят.
Тут уж бойцы прямо подошли к Якову. Рассказывай, говорят, подробно, за что эта земля Щурилова невзлюбила и как это исправить. Яшка им все, что бабка Аглая говорила, слово в слово пересказал.
Бойцы подумали-подумали, да и пристрелили Щурилова с комиссаром, пока те спали. После чего назад повернули.
Только это не помогло ни разу. Так и ходили по лесу. Куда ни пойдут, все одно назад возвращаются. А там сапоги.
Потом некоторые вообще ходить перестали, чего ходить, если все одно назад вернешься. А к возвращению от оставшихся только сапоги и были.
Потом уж и счет дней потеряли. От отряда человек двадцать пять осталось. Провизия вся вышла, а лес, как специально, ни зверьем, ни ягодами с орехами делится не желает. А глубоко в дебри уходить боялись. И дураку понятно, от остальных отобьешься, и твоя обувка следующей на полянке стоять будет. Так что от отчаяния и голодухи озверели совсем и начали друг друга жрать. Бросают жребий. Кому не повезло сразу пулю в лоб, занои и на ветку. А дальше как кабанчика разделывали. Одного бедолаги на три-четыре дня хватало.
И ходить куда-либо совсем перестали. Что толку, ежели итог один. Так и сидели. Ждали чего-то.
Дальше Яков совсем невнятно говорить стал. Больше плакал и бормотал. Про какие-то ходячие деревья и людей с волчьими головами. Понятно только было, что сбежал он, и гнались за ним. А как досюда добрался – ничего не понять.
Вот так вот. Яшку-то кое-как уняли. Да только головушкой он совсем скорбный стал. Ночами кричал страшно, а днем всем жаловался, что ему съеденные бойцы спать не дают. В окна заглядывают и к себе манят.
Бабка Аглая, как ей про то рассказали, сказала, что, видать, отпустил его леший, потому как раскаялся Яшка. И дала отвар особый, чтобы он все что было позабыть смог.
Только не успели с отваром-то. Яшка в тот же вечер улучшил момент, да и повесился в амбаре.
А вскорости из города другого активиста прислали, наркома Лозового. Люди поначалу встревожились. Только этот Лозовой интеллигентный был, тихий. В очках. И первым делом к Аглае направился.
Пришел и рассказал, что через месяц после того как отряд к нам направился, явился в ЧК товарищ Щурилов и доложил, что его отряд угодил в засаду, но тем не мене выполнил возложенную на него партией задачу. К сожалению остальные бойцы героически пали, кто при выполнении задания, а кто от ран на обратном пути.
А потом нашел Лозового и отвел в сторону на разговор с глазу на глаз. Отвел, значит, и говорит:
«Я сейчас уйду навсегда, а тебя в те места отправят. Так ты не вздумай там хозяйничать. Там власти нет. И не надо. Там лес – всему хозяин. Кто с лесом дружит, тому он и служит. Ты там ни с кем не конфликтуй, и тогда цел будешь. А гоношиться начнешь, будешь мертвый как я»
Ну Лозовой, понятное дело, не поверил, успокаивать соратника начал. Мол, ты потрясен гибелью товарищей, да и утомился сильно. А Щурилов только головой покачал и фуражку снимает. А под фуражкой пол башки нету. Понял? Это ему ж бойцы в затылок стреляли.
Лозовой аж задохся от ужасу. А Щурилов мертвый фуражку опять одел и сказал – будешь на месте, спросишь бабку Аглаю, она тебе все разъяснит.
И больше этого морячка никто не видел.
Ну так вот. Что там бабка Аглая этому наркому объяснила, не ведаю. А только с тех пор деревню власть больше не тревожила.
Только в тридцать девятом майор НКВД приезжал. Шестой особый отдел. Ну это он не к нам а к самой Аглае приезжал. Тогда Сталин всех сильных ведунов в кучу согнать хотел. Так бабка взяла по такому случаю и померла. Во как. Майор с двумя солдатами в избу входит, а она на столе лежит. Синяя, холодная, закоченела вся. И даже душок стоит. Ну они плюнули да и убрались восвояси. Ага. А Аглая вечером как ни в чем не бывало с котомкой да за травами. Ох, наши-то тогда смеялись.
Вот такая она, наша бабка Аглая. Никому ни себя, ни своих людей в обиду не дает.
Да это все так, бытовые мелочи. Я тебе и не такое рассказать могу.