Отсель грозить мы будем шведу...

Автор: Шизоff 1.
Потолки оказались низкими, пол нечистым, атмосфера — удушливой. Подслеповатые окна туго пропускали свет: шведское стекло здесь, на краю земли, не приветствовалось. Жили в темноте, тесноте и обиде, как издревле повелось среди скифов. Все так жили, всегда. Даже царь.
-- Кте ше тсар Петер? – не выдержал голдштинский князёк, — Путит ли нам аудиенсий?
Соскучившийся в напудренном парике, из под которого струились вешние воды, взопревший в чадном полумраке, он потерял страх, и явно попутал. Три часа душного ожидания сделали своё чёрное дело.
-- Ково? Ась? – светлейший с живым интересом развернулся к своенравному бошу, — тебе, мил человек, чё неймётся?
-- Сдесь есть жар, сильно…
Ну, ещё бы не жар. Кроме деликатной голландки, четверть помещения занимала русская печь, с треском плюющая в сторону заморских гостей то буйным огнём, а то и рдеющим углем. Всё было как-то диковато: и печь эта, и полумрак, и первый министр.
-- Жааааррр… — насмешливо протянул Меньшиков, — ишь ты….
И вдруг стал серьёзен.
-- Кому тут ещё жар не нравится? Кто в претензии?
Француз молча подвинулся к португальцу, фламандец сделал лицо кирпичом, а турок тонко улыбнулся – какая, мол, нам восточным людям, жара, так, игрушки. Улыбка, впрочем, получилась исключительно жалкой. Гоноровый тевтонский пан мигом остался в одиночестве, и поняв это, порядочно скис.
-- Так вот, штрудель ты мой дрезденской, слушай внимательно. Царь Пётр любит три вещи: штоб тесно, штоб тепло, и штоб с бабой. Ферштейн?
-- Йа, йа, — мелко закивал герцог, — моя не зналь…
-- Зер гут, — кивнул Данилыч, — Осознал, вижу. Хорошо, люблю. Шаришь. И потому скажу. Тебе одному, дай-ка ухо…
Тот с готовностью откинул набрякшие влагою букли.
-- … а вот пидаров царь не любит, понял, петух гамбургский? И гомозливых не любит. Он таких, знаешь, без мыла… Короче, веди себя ровно, доходяга. Жар, блять! Не видел ты жару… Короче так. Коли заеблись впотьмах киснуть, так попросите меня по-хорошему, взбодри братков, а то оне как не родные. Я пока в сенцах покурю, надумаете чего как, так ты выйди ко мне, вместе пыхнем. Йаволь, замётано, Фридрех?
-- Так, так, мой поняль!
-- А и славно, что понял, люблю я понятливых… Прошу прощения, господа, я вас покину ненадолго, кваску хлебну, а то сами понимаете…кажный день ассамблеи…
Последние слова второй человек после произнёс очень по-доброму, конфузливо, что ли. И даже вышел неприметно, бочком.
-- Что он сказал? – рассосавшиеся было по углам депутаты обступили промокшего князя, — Увидим мы Петера?
-- Деньги на бочку, господа, — устало ответствовал тот, отжимая парик, — Надо дать в лапу.
--Это возмутительно! – пискнул скряга француз, — Сколько можно!
-- Сколько нужно, — мрачно усмехнулся бельгиец, потроша барсетку, — Наша раша…
-- Блять! – коротко подытожил турок, стягивая с пальца массивный рубиновый перстень.

2.
-- Эй, цвей, дрей! – самой правой рукой во всём государстве, светлевший постучал в боковину грубого шкафа, — Минхерц! Довольно спатеньки, нас ждут великие дела!
В недрах мебелей обнаружилась неизвестного свойства возня, и глухое рычанье.
-- Государь, вылазьте, тут послов иностранных держав, как грязи.
Рычанье приобрело осмысленный, но явно негативный оттенок.
-- Забодал харю плющить, Алексеич! Прояви политес к просителям!
Последние дерзкие словеса возымели, дверь с треском слетела с петель, вор Алексашка привычно увернулся. Охуевшим послам предстал русский царь. Во всём блеске.

Нет, не могло быть в этой дремучей стране иного властителя. Не проканал бы слабак, свихнулся нормальный. Только такой вот, нескладный, попухший с похмелья, но деятельный урод. Именно он сумел крутнуть штурвал севшей на мель русской баржи. И спустить её, себе на радость, остальным в устрашение. Страшна груженная огневым припасом гигантская баржа, ох страшна…И нахуй не нужна ни в одном европейском порту, и в восточном не нужна, и в далёкой Америке. Про то и тереть народ прибыл, с надеждой оторвать от штурвала цепкие гулящие ручки, затуманить подорванный зельем взор, подкосить неуёмные, быстрые ноги…
Ноги и впрямь носили двухметровое чучело со страшной силой. Вот он пожал руку идальго, боднул француза, расцеловался с облуневшим степенным бельгийцем. И всё разом. Алексашке дал пня, проходящую девку сенную — за жопу, турка нахуй послал ни за что, просто так – иди нахуй, мол, турок. Тот обиделся было, а он уже ржёт, обнимает, тащит к столу, щи с огня хавать. На столе бутылей разномастных уже образовалось, нехитрая снедь заманчиво шкворчит, а чуть поодаль, в красном углу, под образами – государыня Катерина снаряжает чилим, благо вернулся из страны Голландии торговый флот, объебав таможни всех стран и народов…
-- И как, Данилыч, разрулили с говном? Сработала наша схема?
-- Да как, государь, ей не сработать, — щурится уже курнувший вершков сподвижник, вертя на пальце новую гайку, — как пеньку задекларировали. Конопляное изделие №2, гыыыы!!1
-- Гыыыыыыыы! – заливается царь, — А что ж тогда изделие №1? Гыыыы!
-- Как что? А…в самом деле…что? – нахлобученный премьер теряется в непонятках, но вдруг светлеет челом:
-- Пенька!
-- Пенька?!
-- Ну! Пенька, минхерц, тупо пенька!ususususu!
-- Ususususususuuss!!!
Они прекрасно понимают друг друга, и в пылу дружеских чувств переходят на гогот голландского свойства.
Короткий осенний день быстро катится к закату. Толковище, сдобренное синькой и наркотой, бессмысленно по определению. Ужратые европейские послы потихоньку рубятся. Турок меланхолично уезжает в рай с мундштуком во рту.
Лишь привычные ко всему россияне деятельны и сметливы. Царь точит на токарном станке очередную бейсбольную биту и раздаёт приказы:
-- Катя, ты пропасёшь тут эту плесень. Кому надо – нальёшь, кого следует – сиськой придавишь. С чурбана глаз не своди….Алексашка, преображенцев с семёновцами сюда, мухой. Форма одежды как всегда – без париков, спортивный комзол, берцы. Пора купцов в порту обуть. На западенцев жути нагонишь, чурбанов прессанёшь по полной программе, типо наци наехали…ну ты в теме…
-- Без вопросов, Пётр Алексеич, не впервой… — Меньшикова попустило, и он откровенно скучает.
-- Держи, наградная.
Пётр протягивает министру свежеизготовленное орудие пролетариата, но вдруг глаза загораются:
-- А не тряхнуть ли мне стариной, а, Алексашка?!
-- А то! – поддерживает тот, понимая, что вечер перестаёт быть томным, — За вас, минхерц, порвём на британский флаг любого!
-- Давай, верный друг, на посошок. Кать, плесни-ка нам с Данилычем по сту.
Выпивают, стягивают парики, уходят.
Волчьим шагом.
В ночь.
3.
Утром похмелённые послы шароёбятся по брегам неприятной, гадкой Невы. Никто нихуя не помнит. В головах вакуум.
-- А где царь Петер? – выдавливает португалец.
-- Императрица сказала – В ПЕСДЕ, — суетится француз.
-- Непонятно, — тоскливо отмечает бельгиец.
Мимо, бодрой колонной, с песнями и посвистом проходит колонна преображенцев с битами на плечах. Лица усталые после бессонной ночи, но довольные. Колонна движется в казармы из порта.
-- Зольдатушке-брави-ребятушьке! – заискивает брауншвейгский граф, наученный горьким опытом, — Где песню пель, ночу ночеваль?
-- А в порту, немец, с царём батюшкой, — ласково отзываются польщённые гренадёры, — Ходили шведу грозить. Нонче, бог даст, снова пойдём.
-- Опять грозить шведу? – не понимают заморские гости.
-- Не, батя сказал – окно прорубать будем.
-- Это действительно загадочная страна, — удивляются друг дружке в лицо растерянные европейцы, — Зачем? И что из этого выйдет?!
-- Пиздец! — отрезает турок.
Восточный человек наиболее дальновиден.