Экзерсис

Автор: iklmn Народный суд Заводского района на третьем этаже. И потом ещё долго по коридору, тесному и прогонистому, как ущелье. В конце коридора светлее и просторней… Сразу направо,- сумрачный обрыв крутых лестничных маршей в темноту, в никуда, — там внизу запасный выход. По левую руку — прямоугольник дверного проёма, вход в комнатку, непоместно малую, окрашенную неопрятной, полосящей охрой.
Такие коморки имеются в любом суде, называют их здесь караулками. Вместо двери в караулке – полудюймовые стальные прутья, сваренные в крупную косую решетку. Вместо окна – одинокое тусклое стекло под потолком, не то замёрзшее, не то замалёванное белилами. И тоже в ячее решётки, просеивающей, впрочем, достаточный дневной свет.
Всей мебели в кандейке — длинные низкие лавки повдоль изрисованных стен. На одной из них, согнувшись неловким крючком, сгорбился-замер человек. Молод ли, стар он, разом не угадать. Лица его не видно, голова прикрыта шалашиком ладоней, локти прочно впаяны в расставленные колени. Прямо над головой угольная чернеет надпись: «Какая же ты сука, жизнь!» И ещё одна неровная, чуть выше: «Эдик, приди, хочу тебя прямо здесь!» На лавке стоит мятая жестяная кружка, из неё торчат, нелепо-домашние посреди всей казённой скудости, два куска хлеба и гнутая винтом ложка. Человек сидит пять… десять… пятнадцать минут недвижимо. Кажется, он спит, но в углу небритой скулы нет-нет да вспухнет-перекатится нервный мускул желвака.
По эту сторону тяжкой решетчатой двери, снявши на стол шапки с кокардами, слегли над кроссвордом два милицейских сержанта, — старший и младший.
— Французский философ — сха-а… схо-о-ласт четырнадцатого века. Называется, приплыли!.. Какой-нибудь Спиноза, что ли? Между прочим, подходит. А ну-ка, по вертикали стрельнём… Единица измерения магнитного потока. Тю-ю!.. – раздраженно шуршит газетой старший. – И где ты его выкопал, такой затейный?
— А как говоришь? Какого тока? Буковки-то есть к нему?..- лезет ему под руку младший.
— Какую-то абракадабру принёс и ещё буковки требует. У тебя что, есть варианты?
Под потолком задушенным зуммером хрипит звонок. Путая шапки, сержанты срываются из-за стола. Увесисто бряцает засов, вкручивается в душу верезг немазаных петель.
— Окончен перерыв! На выход, становись…
Арестант выходит на полный свет и в виду оказывается крепок, сутуловат в плечах и очень молод. У него неплохой для такого сложения рост и неожиданно нехорош, — тяжел и увалист, шаг. Походке и сутулости ещё предстоит, впрочем, выправиться на ходу, это у него от долгой затёчной дрёмы на неловкой скамье. Весь он прост и распахнут навстречу, черты лица выдались крупноватыми, но не ожёсткли ещё по-мужицки после приятной юношеской мягкости. Угрюмая смешинка кривит ему пухловатые, незачествевшие по молодости лет губы. Смелые светлые глаза смотрят на сержантов спокойно, с привычной и мрачноватой убеждённостью. Он задумчиво наблюдает, как старший, промазывая мимо бокового кармана, суетливо прячет газету в китель, и вдруг говорит скомканным, сиповатым после долгого молчания голосом:
— Там должен подойти максвелл. Или вебер, если в системе СИ…- и, скрипнув горлом, прокашливается.
— В чем дело?!.. – настороженно отшагивает в сторону старший.
— Единица магнитного потока в кроссворде… Максвелл, говорю…. А французский схоласт, скорее всего, — Буридан.
— Разговорчики!..- независимо поправляет шапку главный. — Руки за спину! И следом…
Младший молча пристраивается им в спину. Куцая колонна неспешно втягивается в теснину коридора, долгого и прогонистого, как ущелье.

В зале судебных заседаний холодно и малолюдно. Он и к началу слушания был заполнен едва наполовину, теперь же, после перерыва – гулкий и просторный – зал почти пустовал.
— И приговора ждать не захотели. Очевидно, это должно означать, что со мною всё ясно…
Неожиданно для конвоя он замешкался возле длинной массивной скамьи перед узким прилавком барьерчика. Странное дело, за два дня суда, пока зачитывались бессчётные протоколы и акты, нагонял страху прокурор, переливали из пустого в порожнее свидетели, да и сам он, уж верно в сто первый раз, пережевывал заученные фразы, как-то и внимания не достало присмотреться к ней зорче. Скамья себе да скамья, известно какому месту она прислуживает. Выступ сиденья наблещен до жирного деревянного глянца. Зато спинка, как новенькая, будто вчера только выкрашена. Тут, за барьером, не каждого потянет расслабленно откинуться назад, поднять глаза от земли и посмотреть в зал, прямо и долго, столько сколько захочется. Во всём же прочем, действительно, ничего особенного в ней, — скамья да скамья,- тяжелая, прочная, вместительная. Скамья подсудимых…
Садясь, он успел искоса и коротко оглядеть оставшуюся публику. Выхватил лишь три-четыре знакомых лица. Десяток-другой зевак были здесь случайными зрителями, скучливыми и безучастными к чужому горю. Одни, склонившись на дальних рядках, корпели над исковыми заявлениями, мечтая разменяться, разделиться, развестись. Другие пришли к юрисконсульту и решились в зале пересидеть неблизкую очередь… послушать-поглазеть, — всё веселее время убьётся. Третьи, позёвывая, ожидали заветного приёмного часа у председателя суда, Впрочем, все посматривали на подсудимого не без интереса, с тем, однако, отчуждённым боязливым любопытством, с каким смотрит иной прохожий на спящего в канаве, — пьяный он там? Или вовсе неживой?.. да и поспешит себе дальше, по своим неотложным.
— Самые любознательные, однако, остались, — подбил он осмотру злой и непоследовательный итог.
Отвернулся к окну. За кованой решеткой оранжево догорал декабрьский денёк. За стеклом, на широком карнизе, грелся в закате неласкового солнца взъерошенный носатый сизарь. Чуть слышно царапая звонко-стылое железо, сизарь сонно встряхивался и снова дремотно затягивал кожистой плёнкой янтарную рябинку угасающего ока. Часто и зябло переступал красными, словно помороженными лапками. На вилках лапок не доставало пальцев, верно, на самом деле отмороженных и пропавших.
— Что, брат, неприютно? Да тебя-то кто стережёт? Летел бы себе, куда ни то…
Близкое соседство хоть одной болеющей, неприкаянной души, возможно, отвлекло бы от собственных бед, но обнаружилась вдруг за спиной дверь, до поры почти неприметная в стене. Из совещательной комнаты, как заговорщики из под замкА, выходили трое. Два ветерана, — радугой муаровые планки на сердце, и красивая молодая женщина с папкой в руке, — народный судья Заводского района…