Гордейкина заимка (Часть 2).

Автор: Завхоз Мутное марево опьянения постепенно отступало, и Пашка понемногу начал осознавать себя как личность. Пока ещё с трудом, мучительно собирая в голове осколки вчерашних воспоминаний, он попытался восстановить в голове ход событий предыдущей ночи. Так, пили с Петрухой, потом их за каким-то лешим понесло прогуляться, потом, вроде как дрались… Дальше провал. Затем короткое прояснение: бредёт он куда-то, натыкаясь на пеньки и ветки и бубня под нос какую-то тупую песенку, а вслед: снова — провал. И вот уже сразу он сейчас где-то здесь. Вопрос только: «Где?».

Осторожно, не столько опасаясь дневного света, уже ощутимо проникавшего сквозь зажмуренные веки, а просто полный самых нехороших предчувствий относительно своего местоположения, Павел попытался раскрыть глаза. Что ж, ведь никто ничего хорошего и не ожидал, так, да?

Он лежал, свернувшись эмбрионом на фантастически пыльном деревянном полу в каком-то то ли сарае, то ли в хлеву. Жилой дом так запущен не бывает, по определению. Но в сарае этом определённо есть кто-то ещё, кроме самого Пашки, и этот «кто-то» вызывает необъяснимую тревогу на неком подсознательном уровне.

Пашка попытался подняться, что б хотя бы приблизительно определить, где он и с кем приходится делить помещение, и тут обнаружил новый сюрприз. Надо сказать, весьма неприятный. Руки его были накрепко скручены в запястьях собственным волоховским ремнём. Оп-паньки…

-А, — раздался откуда-то сверху не суливший ничего хорошего хрипловатый голос, — очнулся, фраерок? Ты того, не дёргайся, сейчас я тебя передвину, что б пообщаться мы с тобой могли.

Здоровенная клешня с синими наколками блатных перстней на пальцах крепко схватила Пашку за плечо и легко, как котёнка, потянула вверх. Резкая смена положения в пространстве вызвала новый приступ тошноты и головокружения (похмелье, кстати, ещё никто не отменял), но Пашка подавил рвотные позывы в зародыше. Нехорошо как-то блевать на человека, который тебя связал и таскает с места на место как тряпичную куклу. Чревато, знаете ли.

Нет, оказывается, и действительно, бывают дома запущенные похлеще любого сарая. Пылищи вокруг скопилось больше чем… Пашка даже придумать сравнения не мог. Да и не удивительно, судя по всему, дом заброшен не десять и не двадцать лет назад. Мебель опять-таки какая-то советско-антикварная, печка древняя с полуобвалившейся штукатуркой, обнажающей мощные красные кирпичи кладки. Да и сосед Пашкин по комнате как-то не смахивает на коренного обитателя из деревенских.

Мужичок, пристроившийся напротив на трёхногом табурете, доверия не внушал. Абсолютно. Насмотрелся Павел на таких в родном Петрове: вроде б и ничего особенного, так, сморчок заводской, но это только на первый взгляд. Характерная сутулость, взгляд из-под бровей – быстрый, злой, оценивающий, — манера прятать руки и постоянная напряжённость, всё выдавало в человеке старого сидельца, не хуже, чем примеченные раньше перстни на пальцах. Похоже, конкретно ты попал, вожатый Волохов.

-Ты кто ж такой будешь? – поинтересовался человек. – На деревенского не похож, те одеваются по другому и смотрят не так. На мусора тоже не тянешь, или я вчера родился. Откуда ты взялся, чудо?

-Вожатый я, — пролепетал пересохшим от страха и похмелья ртом Пашка, — из лагеря.

Мужик чему-то довольно ухмыльнулся.

-Да, тут, похоже, в цвет… Коллеги мы, значит, с тобой почти получаемся, я вот тоже из лагеря, только не вожатый, ну и, конечно, не пионэр… — он хохотнул. – Ты из какого, из «Кировца»?

-«Кировец» прикрыли давно, там теперь дом отдыха для больших людей, — не попался на удочку Пашка, — я из «Дружбы».

-Это «Кагановича», который?

-Он самый.

Человек кивнул.

-Да, слышал я что-то краем уха такое. Сам-то я из другого лагеря, — он ещё раз ухмыльнулся, — но и в «Кагановиче» побывать по малолетству приходилось. Да, были времена…

Мужик немного помолчал, а Пашка попытался попристальнее к нему присмотреться. Да, человек, по всему видно, не простой. Не мальчик уже, по внешнему виду – за полтинник, но Пашка зеков навидался и прикинул, что тому вряд ли больше сорока пяти. Зубов, опять-таки, своих, считай, у сидельца не осталось, вон весь рот в коронках железных, но это не показатель. А вот представление о моде у того явно подкачало. Ибо, облачён мужичок был эластиковый спортивный “адидасовский” костюм с кричащими зелёно-красными полосками, дико популярный в самом конце восьмидесятых у разных мелких рэкетиров, но в настоящее время пригодный разве что для того, что б тихо копать картошку на загородной “фазенде”. Идущие к нему в комплекте стоптанные, но ещё крепкие чёрные ботинки тоже стиля не прибавляли.

Но, мужик крепкий и тёртый, сразу видно. Руки одни чего стоят: такими кулаками гвозди из стены рвать или подковы гнуть — самое милое дело. Интересно, чего ему, красавцу такому, от Пашки нужно?

-И откуда ж ты такой взялся? – задумчиво протянул зек, — что ж дома то тебе не сиделось, или в лагере твоём с пионэрами, а?

Пашка только плечами пожал:

-Нажрались мы с другом вчера, сам мало что помню… Вот, забрёл ненароком. Связал-то ты меня зачем, я ж зла вроде и не умышлял против тебя никакого? Просто случайно не в то время не в том месте оказался. Отпустил бы ты меня, а? – предложил Пашка, сам не надеясь на положительный ответ, — Типа, я тебя не видел, ты меня тоже: краями разошлись?


Сиделец вздохнул:

-А я что, не вижу, что не при делах ты? Только вот тут дело то какое, — он тоскливо посмотрел сквозь разбитое маленькое оконце, за которым уже вовсю шуровало жаркое летнее солнце, — вряд ли у нас просто так разбежаться получится.

-Если ты думаешь, что я к мусорам сразу побегу… — предпринял ещё одну попытку Пашка, но зэк только рукой махнул:

-А тут уж бегай или не бегай, разницы никакой. Потому как мусора здесь уже. Правильно я говорю, начальник? – Неожиданно с какой-то обречённой злостью прокричал он в окно.

Откуда-то со стороны ветерок донёс ответ:

-А мне по херу, Облом, с кем ты там и о чём говоришь, — Пашка узнал, хоть и не без труда приглушённый голос летёхи Димки Рябушкина, — Мы сейчас на штурм пойдём и разнесём твою избушку к маме нехорошей. Думаешь, долго ты со своей ПМкой против наших стволов продержишься? Так что, лучше сам выйди, пока шанс есть.

Лицо зека скривилось в бешеной улыбке-оскале.

-Гонишь ты начальник, — Серёга прокричал, как сплюнул. – Не той вы, мусора, породы, что б даже на мой ствол игрушечный лезть. Тем более что и заложник у меня есть, забыл что ли?

«Так я теперь ещё и заложник, ёпть…» — с каким-то даже уже равнодушием подумал Пашка, — «Если уж повезёт, так повезёт. Всё, блин, если вывернусь из передряги этой, с пьянкой вообще конкретно подвяжу. Не стоит оно того».

-Ты мне про заложника давно уже поёшь, — откликнулся Рябушкин, — да вот только сомнительно мне как-то, уж больно тихий он у тебя, пусть голос подаст.

Облом недобро так посмотрел на Пашку:

-Слышишь, о чём тебя начальник просит, — он кивнул в сторону выбитого окошка, — Так что ты давай уж, уважь общество. Только, сразу предупреждаю: лишнего не болтай, поздоровайся и всё. И того, в окно не высовывайся – они там все на измене, шмальнут ещё сдуру.

Аккуратно, стараясь не делать резких движений, Пашка перебрался к окну и замер рядом с рассохшейся рамой:

-Димон, это я, Пашка. – Пересохшее горло вовсю противилось произнесению громких звуков, отдаваясь на них, саднящей наждачной болью. – Не врёт он.

Облом одобрительно кивнул. Со стороны ментов пару мгновений не слышно было ни звука, потом Рябушкин, наконец, отозвался:

-Волохов? — даже отсюда было слышно, что летёха был слегка обескуражен. – Тебя-то как туда занесло, чёрт ты непутёвый. Ладно, ты там тихо пока сиди, Облома не зли. Вытащим мы тебя оттуда, сукой буду.

-Правильно говоришь, начальник, — прокричал в ответ Облом, — Осознал, вижу, что не шуткую я. Ты сам там тоже не дёргайся, я через пару минут требования выдвигать начну.

-Ты, падла, учти, — пообещал Рябушкин, — если с Пашкой случится чего, я тебя самолично порешу, мне тебя, и вообще, живого брать без особого интересу, а тут ещё и заинтересуюсь. Понял?

-Не стращай, начальник, — откликнулся Облом, — пуганный я. А за «падлу» ответишь. Так, перерыв в дебатах.

Облом отошёл от окна и в упор уставился на Пашку, очень нехорошо так посмотрел. Оценивающе.

Старший лейтенант Димка Рябушкин тоже находился в невесёлых раздумьях. Ни он, ин парни из наряда реально не думали наткнуться вот так в лесу на объявленного во всероссийский розыск беглого зека. Отправили их пионерлагеря сторожить, по большому счёту так, для галочки. Порядок такой – заблокировать места возможного отхода беглого. Ещё несколько нарядов было разбросано по району, но с нашими рациями они могли с таким же успехом находиться где-нибудь под Самарой. Димкиному экипажу ещё повезло, их рация была туда-сюда, минимальную связь с дежурной частью ещё обеспечивала, но нерегулярно и с перерывами.

Вот и повезло: связались с ними ночью, приказали проверить Гордейкину заимку, вроде бы кто-то из деревенских видел подозрительного мужика, пробиравшегося в ту сторону. А если сигнал получен – надо реагировать. Вот и среагировали. Уже на подходе Облом начал палить через окно в сторону наряда, так что пришлось залечь за старинным амбаром, прикидывая дальнейшие действия. Тем более что обложенный в избушке зек что-то про заложника прокричал. Блин.

Сам Димка пуль не боялся. Был у него определённый жизненный опыт: ещё в девяносто пятом пришлось на Кавказ скататься. В штурме Грозного он, правда, не участвовал, но впечатлений набрался по самое «не хочу». Потом ещё три командировки туда же, на память о которых остался маленький осколок в левом плече и жуткая неприязнь ко всяким зелёным насаждениям, типа лесов.

Нет, был бы рядом с Димкой кто-нибудь из проверенных ребят, знакомых по командировкам, он бы, как Бог свят, рискнул бы акцию провести. Но уж — чем богаты… Да, вояки у него в наряде подобрались ещё те: все, как один, вчерашние дембеля. Вовка вон два года в желдорбате два года шпалы клал, а Олег, вообще, танкист. Толку от них при штурме, как от циркуля. Лёха вон, единственный кто хоть иногда за время службы в руках оружие держал и зеков видел, — из краснопогонников он. Только тоже хрен редьки не слаще: одно дело на вышке курить, а совсем другое – по лесам за вооружённым зеком бегать. Вон он, кстати, подползает. Интересно, чего нового скажет?

-Ну, — спросил лейтенант.

Сержант перевёл дух.

-Связался я, наконец, с нашими, — он кивнул. – Правда связь такая, что… Короче, они там сейчас часть вевешную поднимают и ОМОН. Сказали продержаться и зека пасти, как будто мы сами бы не догадались.

Рябушкин тоскливо поглядел в сторону домика, где засел Облом с заложником. Нет, всё правильно, на такое дело только войска поднимать нужно, их профиль. И с ОМОНОМ всё верно, потому как, заложник присутствует. Другое дело, что до ближайшей части чуть ли не сотня километров: пока соберутся, пока подъедут по нашим то дорогам… И с ОМОНом ситуация такая же. Ладно, Бог не выдаст – свинья не съест, продержимся как-нибудь.

Подобные мысли одолевали и Облома. Это сейчас, пока мусоров четверо, они шугаются и на рожон не лезут, а ведь через час полтора их тут будет как в Кремлёвском концертном зале на День Милиции. То есть, когти рвать надо по любому. Вопрос только, как это по грамотному обставить, да ещё и вожатый этот… С ним-то что делать, не валить же, в самом то деле?

Внезапно взгляд Серёги наткнулся на тускло блестевший в уголке, вывалившийся из кармана вожатого степлер. И смутная, не оформившаяся ещё до конца мысль начала принимать всё более чёткие очертания.

Нехорошо так оглядевшись по сторонам, Облом подошёл к скрючившемуся на табурете Пашке.

-Так, вожатый, — Облом смотрел в сторону, — ты пойми, я против тебя ничего не имею. Только вот выбора у меня особого нет – уходить мне надо, а тебя я с собой тащить не могу, но и оставить так просто тоже. Так что, ты не зла меня не держи, за то, что я сейчас сделаю.

Полный самых дурных предчувствий, Пашка поднял глаза на зека, и в тот же момент мосластый, каменно-твёрдый кулак Облома врезался куда то в район волоховского виска, отключая сознание и неся очередное забытье…

****

Не разумом и не обонянием, одним только желудком, давно уже превратившемся в главный орган её чувств, Тварь почувствовала присутствие Еды. Еды было много, сколько точно, Тварь затруднилась бы сказать. Как и все животные, считать Тварь не умела, а мыслила категориями «один» и «не один». Сейчас ощущение Еды пришло от Места.

Почему Место так притягивает Тварь, та не задумывалась. Что-то такое было с ним связанно в прошлой ещё, другой жизни, о которой Тварь не помнила ничего, кроме того, что она была. Как бы то ни было, всегда, во время своих нечастых пробуждений, она наведывалась к Месту, бродила среди полуразрушенных, просевших строений, словно стараясь вспомнить, что же так неумолимо тянет её сюда. Разумеется, припомнить что-либо Тварь была не в состоянии, почти полностью мёртвый мозг настойчиво противился таким попыткам.

Сейчас же две основные цели существования Твари – Еда и Место – чудесным образом совпали. Что ж, та была не против.

Постепенно наращивая скорость, она начала двигаться к Месту. Задеревеневшие за время долгой спячки мышцы постепенно приходили в норму, действуя всё более послушно. С лёгкостью и изяществом почти непредставимыми в этом крепко сбитом, приземистом теле она почти не задевала низкие ветки и перемещалась по лесу с незаметностью призрака. Не то, что б Тварь кого-то опасалась, весь её опыт настойчиво утверждал, что если в этом лесу и есть, кого боятся, то это только её саму, просто инстинкт охотника научил её не привлекать к себе внимания. Не стоит пугать Еду раньше времени.

А Еда обещала быть обильной и вкусной – люди. В списке гастрономических предпочтений Твари человеческое мясо занимало место, куда как выше медвежьего, хоть и уступающее, в плане питательности, коровьему. Зато, по вкусовым качествам находившееся вне всякой конкуренции.

Через двадцать минут скольжения по замершему в страхе лесу, Тварь замерла на границе поляны, ограничивающей Гордейкину заимку. Тут Тварь слегка притормозила. Всё-таки некоторая осторожность не была ей чужда, да и присутствие Железа ощущалось более чем явно. Тварь не боялась Железа – насколько проделанных им дырок до сих пор имелись на её теле, не причиняя особого неудобства, скорее вызывая раздражение. Но и нарываться в очередной раз Твари не хотелось. Тем более что Еда на Месте вела себя как-то странно.

Абсолютно слившись с окружающими тенями, Тварь наклонила гротескно огромную голову набок, с некоторым подобием интереса наблюдая за развёртывающимися на заимке событиями.

****

«Дежа вю, блин» — проскользнула в восстанавливающемся после сильнейшего удара Пашкином мозгу мысль, когда он снова увидел прямо перед своими глазами покрытый почти вековой пылью пол избушки.

Сразу за этим дикая боль разорвала на части низ лица. Попытавшийся заорать Волохов, чуть было не потерял сознание от нового приступа одуряющей рваной боли и смог только жалобно заскулить. Казалось, лицо его нашпиговано гвоздями, как у того монстра из «Восставшего из ада», с той только разницей, что тот чудила ещё и улыбаться мог и говорить, а вот Пашке даже такие простые вещи были недоступны. Тихонько мыча, он попытался дотронуться развязанными (ну, хоть за это спасибо) руками до рта, казалось превратившегося в одну сплошную рану, и наткнулся на скользкие потёки собственной крови.

-Не гоношись, парень, — раздался сверху голос Облома, — и рот не трогай пока, а то губы себе порвёшь.

Сидящий на табурете Облом лениво поигрывал тем самым степлером, прихваченным Волоховым из Пионерской комнаты.

-И не злись на меня, посоветовал беглый. – Мне нужно просто, что б ты молчал, какое-то время. Если б я тебе язык отрезал, что, лучше б было? А так, потом эти скрепки тебе любой лепила за минуту удалит. Или слесарь, — зек ухмыльнулся.

-Теперь слушай, — продолжал Облом, — сейчас ты выскочишь отсюда и в лес побежишь. Ага, вижу, что понял ты мою задумку, — кивнул он, наблюдая, как Пашка с недоумением осматривает адидасовскую «олимпийку», теперь уже сидевшую на его собственных плечах. – Правильно, типа ты – это я. Мусора, само собой, за тобой ломанутся. За этим-то я тебе рот и зашил, потому, как верить тебе я не могу, сам понимаешь. Ты бы, в противном случае, сам к мусорам навстречу рванулся, с криком: «Мужики, я это, а не зечара ушлый». А так, они в тебя самого шмалять начнут, потому как брать им меня живого, тут дружок твой мент правильно сказал, резона особого нет. Так что, беги, фраерок, беги, может, и я ещё немного побегаю… И зла на меня не держи, это жизнь такая сучья.

Он снова подкатился к окну.

-Эй, начальник, слышишь меня, нет?

-Говори, что хотел, — отозвался из-за амбара недобрый рябушкинский голос.

Серёга начал излагать:

-Значит так, мусор, ждать мне тут, пока вы сюда полк краснопёрых нагоните по мою душу, смысла вообще никакого нет. Поэтому, сыграем мы в догонялки. То есть, я побегу, а вы за мной, может и улыбнётся вам ваше счастье ментовское. И фраерка, дружка твоего, я тоже тут оставлю, не нужна мне в забеге обуза такая. Только радоваться не торопись, — посоветовал он. – Я вместе с терпилой этим, которого в подпол посажу, пару неплохих подлянок оставлю, что б жизнь вам не облегчать, так что выудить его оттуда не так просто будет. Короче, правила, мусор, тебе ясны. И не дёргайся особо, а то – передумаю.

Рябушкин немного помолчал.

-На что надеешься? — наконец поинтересовался он. – Возьму ведь тебя по любому. А если Пашку мочканёшь, так и я тебя сразу же…

-Не хвастайся раньше времени, начальник, — посоветовал Облом. – А вожатого твоего, я сказал, кажется, не трону. Ты, если дело моё читал, знать должен – не мокрушник я, это только в последний раз по-пьянке косяк вышел. Но и не зли меня, а то ведь сменю жизненные принципы-то… Короче, всё понял?

-Да, — ответил Рябушкин, — понял.

-Ну, вот и славно, — довольно ощерился железными коронками Облом.

Потом обернулся к медленно приходящему в себя Пашке:

-Ну, вот и твоя гастроль, вожатый. Ты уж не облажайся, не охота мне тебя мочить, сам не знаю почему. И прости уж, что так получилось…

Подтянув покачивающегося и тихо подвывающего от боли Пашку к дверям, Облом хлопнул того по плечу и несильно подтолкнул в спину:
-Ну, пошёл, воспитатель, не подкачай!

И Павел побежал. Побежал так, как, наверное, никогда раньше в жизни не бегал ни на школьных спартакиадах, ни на институтских, ни на заводских. Как не бегал от злых бабок, в садах которых по ранней молодости воровал яблоки, вдохновлённый идеалом всех нормальных детей того времени – Мишки Квакина, как не бегал от местного хулиганья, когда случалось заплутать по молодости в чужом районе, даже от стаи одичавших собак, на которую однажды “повезло” натолкнуться на заброшенной стройплощадке он не бежал с такой резвостью. Потому что понимал, что прав зек, не будут с ним мусора, хоть Рябушкин и друган, вроде, церемониться, прошьют очередью и потом ничего им не будет. Всё на зековскую хитрость спишется.

Поэтому, только ветер засвистел в Пашкиных ушах, когда он, перепрыгивая через поваленные стволы и уворачиваясь от колючих лапок можжевельника, ринулся прочь от заимки. И откуда только прыть то такая взялась?

-Шустрый зечара, — отметил довольно Рябушкин, — ну, да нашим легче. Вовчик, избушку проверь, только осторожно, чует моё сердце не звездел Облом насчёт подлянок, Пашку из подпола вызволяй. Олег, Лёха за мной. Зечара думает он бегать умеет хорошо, ну да мы его разубедим.

Олег с Лёхой энтузиазма, понятно, не высказали. Одно дело в форме в бронике и со стволом на рынке шорох наводить, а совсем другое во всей этой сбруе с беглым зеком по лесу наперегонки бегать. Не за тем, собственно, в Органы служить шли. Но ведь Рябушкин он начальник такой, с которым не очень-то и поспоришь. Да и Вовчик от поручения был не в восторге: наслушался в своё время о зековских примочках, когда бритвой в глаз плюют или самострелы всякие наставляют. Но служба она служба и есть.

То есть трое рванули за убегающим зеком, а Вовчик на цырлах начал подкрадываться к избушке. Кстати, ни Рябушкин, ни подчинённые его на кроссе не очень то и выкладывались, верно рассудив, что зек – это не спортсмен, дыхалка у сидельца, как и остальное здоровье, никакие, так что долго он подобный спринт не выдержит. Да и им в амуниции, реально, бежать несподручно. Так что зек пусть на рывке выкладывается, а они, не торопясь, аккуратно за ним последуют и тихо возьмут, когда он на колени рухнет, и воздух всей пастью глотать начнёт. Не в первой чай, случалось разное на службе, насмотрелись.

Вовчик, тот конечно, на измене круто сидел. Ну вот никак ему в избушку эту старинную заходить не хотелось. Шестое чувство что ли, а, может, просто по жизни он отвагой особой не отличался, оттого и в Ментову служить пошёл, известно ведь, что “шобла зайцев валит льва”. Всегда приятно за собой Власть чувствовать, а тут вот ведь незадача какая – зековским подлянкам про авторитет исполнительной власти не особо то и объяснишь. Так что пробирался к приоткрытой двери Вовик с особой осторожностью, приготовив и себя и АКС ко всяким неожиданностям нехорошим.

За приоткрытой дверью оказалось неожиданно пыльно и после яркого дневного света как-то особенно темно. Чисто городской житель Вовчик слыхал краем уха, что это помещение в избе называется то ли “сени”, то ли “подклеть”, то ли ещё как-то по-простонародному. Легче от этого не становилось, меньше всего хотелось сейчас Вовчику экзотики всякой пейзанской. Другое дело – подъезд, про них мы всё знаем, но выбирать не приходилось. Однако обошлось. Очень аккуратно проскочив тёмный закуток, Вова оказался перед дверью в большую комнату (“горница” что ли?). Осторожно зыркнув глазами по сторонам он не обнаружил ничего опасного: комната как комната, правда, запущенная очень, что не удивительно – хутор то давно брошенный. Так же, на одних носках, стараясь уподобиться коварным узкоглазым ниндзям, Вова, выставив вперёд поросячий носик АКС, шагнул в комнатушку. И тут же упал, как подкошенный, когда что-то неимоверно тяжёлое опустилось ему на голову как кара Божья.

Эх, безалаберность наша… Ну вот, что стоило Вовчику нацепить на башку вместо серой “пидарки” нормальную стальную каску, которую, кстати, и предусматривается носить рядовому и сержантскому составу при боевых операциях? Да только лень-матушка: по такой-то жаре и броник уже перебор, не то, что этакий чугунок на голове. Только вот броник от табурета в голову защита очень даже сомнительная, а каска — вполне даже реальная. Но вот не срослось. Для Вовчика, то есть, бывшего желдорбатовца, а ныне сержанта милиции. А вот Серёге Горюнову, больше как “Облом” известному, очень даже по душе ментовский головной убор пришёлся – табуреткой, какая бы древняя и добротная она не будь, каску то вряд ли прошибёшь, а вот серенькую кепочку с козырьком – легко. Так что спорхнул он с наддверных антресолей и быстренько впавшего в беспамятство мента обшмонал.

Улов не то, что б не порадовал, просто не доставил ничего сверх ожидаемого. Кроме АКСа, ещё ПМ в кобуре, но Облому то второй ни к чему – просто обойму выщелкнул, а саму пушку мусорёнку оставил, пусть играется. В карманах мелочишка всякая несерьёзная, ключи там, пара сотен ассигнациями и пачка “Кэмела” с зажигалкой. Вот за курево – спасибо.

Присмотревшись к менту, Серёга удовлетворённо вздохнул: не до смерти зашиб, как и предполагалось. Даже черепно-мозговой, скорее всего, нет, так – лёгкое сотрясение, был бы мусорок пьяный, так и не заметил бы, на похмелье списал. И хорошо это, не по нраву было Горюнову людей мочить, хотя приходилось, конечно.

Броник мусорской Серёга откинул за ненадобностью – автоматную пулю он, всё равно, не удержит, а вот бегать в нём затруднительно. Другое дело китель и фуражка эта чмошно-полицайская. Понравилась Облому игра в “маскарад”, тем более что не вчера он родился, понимал, что через час-полтора в лесу от ментов всевозможных и солдатни не продохнуть будет, но вот только стрелять через кусты по родной мышастого цвета униформе они вряд ли начнут. А тут и у Облома шанс несколько мгновений выиграть, а в такой игре, которую он затеял, каждая секунда дорогого стоит. Потому разоблачил Облом сержанта выше пояса и, как всё нутро его воровское не протестовало, кителёк милицейский и кепочку на себя натянул. Глянул на себя в старинное, запаутиненное зеркало и сплюнул – полицай-полицаем, хорошо хоть, никто из знакомых не видит. После чего подхватил железки и тоже сиганул в лес.

Сержант Владимир Мытищин очнулся даже раньше, чем предполагал Облом. Табуретки в голову были для него не в новинку – в вагончике, где он службу проходил, всякое случалось, а здоровьем Вовчик всегда отличался отменным, а черепными костями на удивление крепкими. Поэтому, уже спустя несколько минут после рокировки Горюнова он тихо застонал и попытался привстать на руках. Нет, здорово его приложил всё же зечара, в глазах двоилось и звуки раздавались, как из-под подушки. Поэтому, скрип старых половиц под чьим то грузным телом Вовчик даже не расслышал, а просто ощутил в комнате внезапно чьё-то чужое присутствие.

Автоматически потянувшись к кобуре, он только чертыхнулся, наткнувшись на пустоту, уже прекрасно представляя себе все служебные разборки по причине утраты табельного оружия. Но тут же глаза наткнулись на родную ПМку валявшуюся тут же рядом. Обрадованный Вовчик потянулся к ней, схватил за родную ребристую рукоять и рефлекторно направил на незнакомца, как-то нехорошо всхрапывающего прямо за спиной.

Боёк сухо щёлкнул вхолостую несколько раз, а потом Вовчик тонко, по заячью заверещал и попытался в очередной раз нырнуть в спасительное небытиё, разглядев нового гостя старой избушки. Но крик его прервался, даже почти не начавшись.

Одним мощным стремительным ударом Тварь сломала Вовчику шею, вырвав горло и своротив голову под совершенно немыслимым углом. Потом, опустившись на колени, она начала рвать грудь сержанта Мытищина мощными, словно только для этого и предназначенными то ли лапами, то ли руками, отбрасывая в сторону обрывки форменной рубашки и майки – Тварь ела только мясо, ткань застревала в акулье-острых зубах, причиняя постоянное, пусть и мелкое неудобство. Отправив в пасть пару кусков оторванных от груди Вовчика, тварь, абсолютно озверев от запаха крови, раздвинула мощным кулаком рёбра, наконец, дорвавшись до сердца жертвы. Как всегда, переполнившая пасть кровавая влага заставила её ещё раз на короткое мгновение почувствовать себя изумительно живой, но, пульсирующее ещё, сердце взорвалось в пасти твари совершенно неподражаемым фонтаном ощущений, после чего вся эйфория сошла на нет. Тварь начала просто тупо жрать, как она делала всегда.

Когда от тела сержанта Мытищина осталось совсем не так уж много, Тварь вспомнила про остальную еду. Еды оставалось много, но она убегала, и Тварь это чувствовала. Что ж, побегаем – само понятие “охота” Твари было незнакомо, но процесс ей нравился.



(с)Завхоз