Дочки-матери (рассказ домового). Часть 2.

Автор: Завхоз Поганцем он был редкостным с детства. С ним даже тогда никто из пацанят водится не хотел, потому, как, все знали: с Власом свяжешься так розог обязательно получишь, а он как был, так сухим из воды и выйдет, дурачком непонимающим прикинется. Никогда его на деревне не любили. Вся гниль и пакость от него шли: подсудить кого на драку с кольями и мордобоем, чуть не до смертоубивства – тут он первый, а как отвечать, так и нет его. Прикинется агнцем, ничего не знаю, ничего не ведаю… А потом ещё какую-нибудь пакость учинит. И виноваты всегда другие. И били его за паскудность эту, и по другому наказывали, а всё в прок не шло. Дерьмо, а не человек. Когда его на Войну забрали, вся деревня с облегчением вздохнула. Да рано…

Правда, видать, говорят, что Богу на Небесах плохие тоже без надобности. Серёга Носков, Олежка Боков, да и другие парни, что с германцами воевать ушли, все сгинули – кого пуля немецкая подкосила, кого болезнь неожиданная, кого революционная метла. А Влас вернулся.

Одна рука, правда, плетью висит, ранили его где-то в Польше, и челюсть перекосило, так что понять его только с трудом можно, но гадости всякой он поднабрался с избытком.

Теперь я отступлю от темы немного. Вот мы, нечисть, по-вашему, мы ведь тоже разные бываем. Я, к примеру, или Васька-леший, да хоть и Кузьма, хоть и не любим мы друг друга… Ну, так вот – мы нечисть спокойная, местная, нас не задевай – мы не тронем. А, если чего, так и договориться можем.

Нежить – дело другое. С ними не договоришься. Упыри всякие, вроде Варьки Сапожниковой, или другие мертвяки ходячие. У них мозгов нет – только цель. С ними говорить без толку – их сразу уничтожать надо, если получится.

А ещё черти есть. Или «бисы», по-нашему. Мы с ними не общаемся, да и не надо нам это – мы: нечисть честная, а бисы, они паскудники известные, им зло делать, как нам дышать. Подчиняют себе человека, обычно, потому как, сами-то по себе они слабые и мелкие, с мыша размером, не больше, а потом начинают человека этого всякие паскудства совершать заставлять. Если человек сильный, так он их сам себе подчиняет, и черти эти на него работать начинают. Почти все колдуны такие. Если человек не очень силён – он с ума сходит. Да, да – те же убогие бисов видят постоянно, но не поддаются им, борются с ними, но… Не всегда получается. Дурачков у церкви видал? Так это то, о чём я говорю.

А ещё есть те, кто поддались. Вот этими-то бисы и командуют, что угодно делать могут заставить. Влас-паскудник как раз из таких и был…

Видать, случилось с ним на Войне что-то, и бисы в нём поселились. Начали им командовать. Нет, с виду – нормальный человек, на других людей не кидается, укусить не пытается. То, что пьёт по-чёрному – эка невидаль. На его работе, пожалуй, запьёшь: золотарём Влас в совхозе работал, дерьмо убирал. С утра до вечера на колымаге своей с бочкой вонючей раскатывал, нужники чистил. Это, когда не сильно пьян. А если нажрётся, то под телегой своей валяется, слюни пускает и бубнит чего-то под нос. Так что и относились к Власу в деревне не многим лучше, чем к дерьму, которое он вывозил. Но, тут даже не в профессии дело, а в человеке. Просто совпало так.

А в последнее время, стали черти Власа ещё больше донимать. Шага он ступить не мог, что б пакость какую-нибудь втихаря не сделать. Мимо колодца пройдёт – плюнет обязательно, мимо собаки – пнёт непременно, если получится кошку поймать – придушит за милую душу и к хозяевам на огород подбросит. А ещё лучше: к соседям хозяев, если у тех собака есть, дескать, она это котейку придушила. Просто так, из паскудства, что б поссорить людей.

Был бы Влас грамотным, он бы на всю деревню доносы строчил, благо, время такое пришло. Но не знал Влас Мутный буквенной грамоты, иначе б многие в деревне слезами кровавыми умылись. Это то, как раз, в его духе было: тихонько, по подлому, а жизнь человеку испортить, а то и вовсе со свету сжить.

Дуську Влас тихо и люто ненавидел. Он то, коренной, можно сказать, сельский пролетарий, дерьмо возит и в дерьме живёт, а она, кулацкое семя, всеобщим уважением пользуется. Может и не любовью, не допускала Дуська никого близко к себе, даже подруг на ферме держала на расстоянии, но уважали её сильно. Чья же власть сейчас – бедняцкая или кулацкая? Почему от классово близкого Власа все нос воротят и в упор не замечают, а с Евдокией и сам Председатель поручкаться первым никогда зазорным не считает? Очень эта несправедливость грызла Власа изнутри. Но сделать что-то против Дуськи он просто боялся. Наоборот, всегда пытался услужить как-то, то огород вскопать предложит, то нужник почистить. Но Дуська всегда отказывалась, бабским своим нутром падаль чуяла.

Ленка, другое дело, святое дитя было, зла от людей, по большому счёты и не видавшее никогда. Хоть и говорила ей Дуська, что много на свете плохих, злых людей, Ленка не верила, всех по себе судила. Она не то, что Власу, а и бродяге любому могла и воды вынести или поесть чего. Не верила она в нехороших людей, как вы сейчас в городах в нас домовых не верите.

А ненависть во Власе к Дуське уже даже не тлела, а разгоралась мрачным таким бесовским огнём. Понятно, почему «бесовским», чертята то этот огонь и разжигали. Власову то душу они давно обглодали почти досуха, теперь им новая пища нужна была, знаю я эту проклятую породу.

Так это и случилось…

В начале лета это было. Жара уже стояла страшенная. Но, жара ни жара, а у скотницы – самое горячее время, так что Дуська целыми днями на ферме пропадала. Но спокойна была за собственное хозяйство, потому как Ленка к безделью тоже не приучена была. Пока мать в совхозе стране удои делает, дочка дома тоже и минуты спокойно не сидит. То моет что-то, чистит, то готовит, да ещё и шить недавно научилась неплохо, так что – всегда при деле. Тогда она, кстати, как раз шила что-то: то ли платье материно старое обновляла, то ли просто салфетку какую-то узорами покрывала, не помню уже. Я ж тоже занят был, под крышей один брус почти прогнил совсем, так его выправить пытался. Не спрашивай, как, не сумею объяснить, у вас людей топор, пила или рубанок, а мы с деревом по-другому общаемся.

Только чую – запах. Смрадный такой, но знакомый. Не иначе, Влас на бочке своей мимо пробирается. Краем глаза из-под кровли глянул, точно он. У калитки Дуськиной затормозил чего-то… Да и чёрт с ним, своих забот хватает.

Потом слышу разговор какой-то внизу. Тут-то я уже напрягся, к щели чердачной кинулся, смотрю вниз.

А там Ленка Власу, который в дверях мнётся, узелочек какой-то протягивает:

-Вот, дяденька, Влас. Тут восемьдесят восемь копеечек, больше нету. Вам бы у мамы спросить, да она на работе сейчас…

Влас морду свою щетинистую в ухмылке оскалил:

-Спасибо, Леночка, и этого хватит, отдам скоро. Просто очень сейчас нужно. Ещё раз спасибо, это ж какая помощница знатная у Евдокии растёт. Вся в мать.

И лапищу свою грязную тянет, по голове девчонку погладить. Я б и закричать, да кто меня услышит, та же Ленка только на Власа и смотрит. Потом, как почуяла чего, попыталась неловко уклониться, но так, без старания, видно, что обидеть человека не хочет.

Влас волос её только слегка коснулся, а тут у него из рукава как мышонок чёрный выскочил. Только не мышонок это, я знаю, не бывает таких мерзких мышат. И быстро-быстро тварюжка эта шнырк за воротник к Ленке. Тут то Влас руку почти сразу отдёрнул и оскалился повторно:

-Спасибо Леночка, ещё раз. Выручила старика. Я на днях загляну долг отдать, — и, не оглядываясь, поковылял к своей вонючей телеге с бочкой.

А и чего ему оглядываться-то? Дело он своё сделал, чертёнка к девчонке доверчивой и чистой подсадил. Я чуть не завыл от горя и бессилия, ну не умеем мы домовые с пакостью этой бороться. Только люди могут, да и то, не у всех получается. И, конечно уж, не у девчонки слабосильной. Мать её, скорее всего бы и сдюжила, но не она. Оставалась, конечно, надежда, что всё обойдётся. Ленка ведь тоже не из простых, как я говорил, дар у неё был, но…

Когда Дуська с работы пришла, еле ноги приволочила, как говориться, Ленка тихонько в уголке сидела. Бледная, истаявшая, как свечка стеариновая, голову на плечо уронила. Вышивка её тоже из рук выпала, на полу валялась.

Дуська, как волчица к ребёнку своему бросилась, ухо к груди приложила – нет, живая, хотя и покраше в гроб кладут. Раздела дочку быстрее и в кровать уложила. Молока вскипятила, масла ложку, в него бросила мёду столько же и сала барсучьего топлёного – первое средство при любых хворях, хоть и гадость редкая. А Ленка уже и пить не может, не осталось в ней сил. Ну, пару-тройку глотков сделала, всё же.


С утра выпросила Евдокия у председателя двуколку и поехала в село соседнее за фельдшером. Наш то уже года три, как дуба дал от спирта казённого. Да и толку то от него было, если честно… У нас то народец больше бабкиными средствами лечится, а помирает или от перепою, или от старости или от случаев каких неожиданных – болеют редко у нас. Так что в деревне коновал загораздо важнее фельдшера.

Вот и от того привезённого толку мало было. Трубкой своей он Ленку послушал, ещё чего-то поколдовал по-своему, по научному, и только плечами пожал: «Абсолютно никаких патологий не наблюдается, по всем показателям – совершенно здоровый ребёнок».

-Ты сам то веришь себе? – нехорошо так поинтересовалась Дуська.

-Нет, — честно признался фельдшер, — но и объяснений не нахожу. Не известна науке такая болезнь.

Потом саквояжик свой собрал и пешочком обратно к себе в село отправился. Не хватило, видать, совести у человека обратно себя отвезти потребовать, видать вину какую-то за собой чуял.

А Дуська на этой же упряжке в приходскую церковь отправилась. Тоже, конец неблизкий, церкви то в окрестностях в последнее время по пальцам одной руки сосчитать можно было. Не знаю уж как, но притащила она в дом батюшку, уже на ночь глядя. Вот тебе и «партейная»…

От батюшки толку было не больше, чем от фельдшера. Вокруг походил, кадилом помахал и посоветовал на Бога вашего уповать. Потому, как сам помочь ничем не может. Это то понятно, всех, кто могли, уже лет двенадцать, как в расход (по вашему выражаясь) пустили, остались только вот такие кадильщики. Этот, правда, двуколку и для обратного пути попросил, но Дуська так на него глянула, что тот счёл за лучшее побыстрее убраться на своих двоих.

На следующее утро собрала Дуська нехитрый гостинец и на болота отправилась. К Акулине старой. Вернулись уже вдвоём.

Бабке Акулине одного взгляда на Ленку хватило. Покачала головой недобро, руками над дитём несчастным поводила, а потом отрешённо так на лавку уселась и в окошко уставилась. Минут пять молчала.

-Плохие новости у меня для тебя, Евдокия, — наконец прошамкала она почти беззубой свой пастью. – Считай, нет у тебя больше дочери.

Дуська, похоже, чего-то подобного уже ждала, но всё равно, ноги у неё подкосились, и, не будь за спиной у лавки, уселась бы она прямо на пол. Обычно, горящие жизнью глаза как-то сразу потухли, да и сама Евдокия как-то опала, словно меньше стала.

-Объясни, — тихо попросила она через пару минут.


Акулина только пожевала беззубыми дёснами.

-Чего тут объяснять, сглазили девку твою. Чёрта в нутро подсадили, — бабка только покряхтела. – Эх, знать бы, кто тот паскудник, что это учудил… А дочке твоей осталось от силы дня три, тут даже я помочь не сумею. Если б сразу, да и то – навряд ли, разная сила у нас. Так что, Дуся, ты уж меня извини, но помочь тебе никто не сможет, как и Ленке твоей, маленькая она ещё, слабая. Я бы рада, но… Гроб готовь.

Дуська цветом лица вровень со своей дочкой умирающей стала. И снова огоньки в её глазах зажглись. Только не такие тёплые, как при встрече с Трофимом, а просто-таки огненные и в то же время — ледяные. Словно решила она для себя всё.


-Найти эту тварь ты можешь? – каким-то чужим, бесцветным голосом поинтересовалась она.

Вот тут уж и мне страшно стало не на шутку. Если бы Смерть говорить могла, именно таким бы голоском она бы и общалась. А Дуська тогда уж очень на Смерть похожа была.

Акулина же смерила её слезящимся взглядом и уважительно кивнула:

-Ну, это то, как раз, дело нехитрое. Только ты сама его и найдёшь. Пакостник этот, что дочку твою со света свёл, первым объявится. Правило у них такое, — Акулина снова пошамкала беззубым ртом. – Не может он чёрта своего оставить, ему потом самому жизни не будет. Так что, сделай так. Когда, — бабка искоса глянула на кровать с лежащей в забытьи Ленкой, — это случится, ты сразу ни кому не говори. Бабок плакальщиц и вообще кого-то ещё не зови. Ирод этот сам к тебе первый заявится без приглашения. Тогда, слушай меня внимательно, — бабка насупилась и принялась нервно копаться в своих неисчислимых юбках, после чего, наконец, выудила откуда-то снизу маленький белый свёрток. – Тут игла заговорённая. Как знала, с собой захватила. Воткнёшь её в притолоку, после того, как гадёныш этот к тебе в дом войдёт. Это его к месту, где он сядет, привяжет, не сможет он ни встать, ни отойти. Тут уж – сама решай и действуй. Если духу не хватит, отпусти его, только мне потом скажи, не люблю я, когда в моих местах пакость такая творится. Только, — бабка усмехнулась, — у тебя хватит, я вижу. Потьминых то я, почитай, не первый век знаю…

Дуська последние слова как и не слышала. Свёрточек с иголкой приняла и на груди спрятала, как сокровище какое. Акулина же ещё немного покряхтела по-стариковски и назад к себе на болото отправилась.

На другой день Дуська у Председателя отгулы выпросила. Про беду её уже все знали, поэтому вопросов никаких и не возникло. Председатель ещё поинтересовался, может помощь какая нужна. Евдокия только головой тряхнула.

А про то, что сразу после этого она к Яшке-плотнику заходила, не знал никто. И Яшку Дуся предупредила, что б тот я язык не распускал. Тот и не спорил ничего понимающе, но заказ принял. Уже вечером, когда стемнело, приволок он к Евдокии на двор небольшой такой гробик. Может и не бархатом обшитый, но добротно сделанный – ни щёлочки, ни заусенчика.

Спрятала Дуська гробик до времени в сараюшке во дворе.

А уже через два дня вечером, когда только собаки по дворам брехали, а людей уже не наблюдалось, перетащила Дуська гробик этот в избу.

Ленка ещё прошлым вечером в забытьё впала, но не металась в горячке, а просто угасла. Только вздохнула глубоко один раз и больше не дышала.

Дуська же, как и тогда, когда ей весть о смерти мужа с отцом принесли, не завыла, не забилась в истерике. Просто лицо к потолку подняла, всхлипнула, как волчица взрыкивает, когда разорённую нору находит и затихла.

Умерла Ленка вечером, как только стемнело. Никого тогда Евдокия на помощь звать не стала: сама воды наносила, дочку обмыла, причесала и в платье нарядное из собственного свадебного перешитого той же Ленкой нарядила. Потом на руки взяла и в гробик маленький, Яшкой сделанный, переложила. Стол, с гробом на угол развернула, а в изголовье иконы поставила, уже лет с пять в сундуке хранившиеся и света не видавшие. А и пусть, что партейная: Ленину – лениново, а Богу – богово. Так за трудами этими скорбными ночь и пролетела. Только когда уже светать стало, задремала Дуська у гробика, точнее, в какое-то мутное забытьё впала.

Но не надолго.

Уже где-то через полчаса знакомый скрип раздался и в дверь поскреблись. Как будто собака под дверью нагадила и дерьмо своё зарывает. Дуська встрепенулась и открывать отправилась.

За порогом Влас стоял. Помятый, будто пил всю ночь, глаз подбит, не иначе с телеги своей громыхнулся, дерьмом от него разит, хоть нос затыкай.

-Привет, Евдокия, — говорит, — я тут того, должок принёс, дочка меня твоя выручила один раз, можно ей «спасибо» сказать?

Евдокия стоит, глаз с него не спускает, а Влас, трусоват он был, как говорилось уже выше, мнётся, по карманам хлопает, и на Дуську не смотрит. Потом нашёл, обрадовался:

-Вот, — узелок протягивает, — дочка мне твоя дала. Только не пригодилось, зря побеспокоил. Восемьдесят восемь копеечек, как одна. Могу я ей отдать? Она ж, небось, в секрете на что-то копила…

Дуська только кивнула мрачно: проходи, отдавай…

А Влас уж быстренько в комнату прошмыгнул, как только Евдокия с дороги убралась. И встал, вроде как, ошарашено перед гробом.

-Это ж как, — бормочет, а морда довольная, как у кота сметаны нализавшегося.- Нельзя ж так… Ты что ж и не сказала никому?

-Не успела, — как сплюнула, процедила Евдокия сквозь зубы, — ты первый новость узнал. Долг то отдавать собираешься?

Влас потерялся, но пришёл в себя:

-Ай, конечно, — опустил он кулёк с медяками возле гроба, — горе-то какое…

И ещё раз, на прощанье, девочку мёртвую по волосам погладил. А из волос тот же чертёнок мерзкий шнырк к нему в рукав. Влас аж в улыбке растёкся. Но в руки себя взял, снова скорбный вид напустил.

-Как же ты, Евдокия, теперь? — состроил он скорбную рожу. – Если подмогнуть чего, так ты только скажи. Я завсегда.

Евдокия даже не усмехнулась.

-Знаю. Помянешь дочку мою?

Влас артачиться и не подумал:

-Святое дело. За что другое: ни-ни, а за это…

Дуська дальше и не слушала. Порезала в тарелку огурцов солёных, и четвёрочный стакан самогона из бутыли налила.

Влас даже стоя заёрзал из стороны в сторону:

-Ты того, не подумай, что я ради этого. Про меня разные гадости говорят… Но я чисто из уважения и соболезнования….

-Ага, — мрачно кивнула Евдокия, — садись и пей.

Влас, уважительно кланяясь, сел на поставленную на рогожку табуретку у печи, потом, зажмурившись, словно амброзию небесную пил, вылил в себя стакан самогону. Довольно хрюкнул и бросил в рот кружок солёного огурца.

В тот же момент Евдокия воткнула в косяк входной двери заговорённую швейную иглу, подаренную бабкой Акулиной.

Влас попытался подняться на ноги, но не смог, как будто кто его за задницу к табурету приколотил. Недовольно хмыкнув, Влас попытался ещё раз, потом ещё… Наконец, дурашливое выражение сошло с его придурковатой рожи.

-Сама догадалась, или надоумил кто? – каким-то не своим голосом поинтересовался он. – Ну, и что дальше?

-Для тебя – ничего, — сообщила Евдокия и с размаху впечатала чёрный от времени топорный обух в висок Власа.

Раздался странный звук, словно кто-то пробил молотком толстый лёд на болоте. Сначала удар, как дерева об дерево, а потом омерзительный «чвак», словно нечто твёрдое и тупое вошло во что-то вязкое и мягкое. Влас выпучил глаза, из ушей его, носа и рта хлынул поток чёрной вонючей крови, а потом он медленно, как бы нехотя, свалился с табурета, уткнувшись носом в грубую ткань половика.

Дуська времени тоже зря не теряла. Убедившись, что Влас мертвее любого мёртвого, она сноровисто обмотала голову трупа грубой тканью «дорожки», откинула крышку подпола (у нас погреба делают прямо под кухней, что б далеко не ходить), и столкнула труп золотаря прямо вниз, туда, где хранились банки с соленьями и вареньем.

На полу осталось не больше, чем пара пятнышек крови, на которые Дуська даже внимания почти не обратила – просто затёрла половой тряпкой, что б глаза людям не мозолили.

Тут уж, совсем рассвело. Дуська вздохнула тяжело, платок чёрный на голову повязала и из дому отправилась. За калиткой, что было сил, кобылу Власову по крупу хворостиной хлестнула, что б шла отсюда, глаза людям не мозолила. Та и побрела себе…

Евдокия же по односельчанам пошла, весть скорбную сообщить. Слухи у нас разносятся быстрее, чем птицы летают, только три дома соседних Дуська и обойти успела, а уже вся деревня в курсе была, какое горе с ней приключилось.

Первыми, как водится, бабки кладбищенские, на ворон похожие налетели. Дуську окружили, от гроба оттеснили, считай — все заботы на себя взяли. Соседи мужики, не спрашивая, на кладбище отправились могилу копать. Потом визитёры потянулись, последнее «прости» сказать и Дуське соболезнование проявить. Председатель одним из первых заявился, на угол с иконами косо так, неодобрительно глянул, но от нравоучений воздержался, понял, что не к месту и не ко времени. «Крепись, Евдокия», — только и сказал.

Ближе к вечеру, когда уже почти все односельчане последний долг Ленке отдали, Акулина заявилась. К гробу даже не подходила, просто носом из стороны в сторону поводила, и губы поджала озабоченно. Бабки-плакальщицы на неё покосились очень недобро, но даже не пискнули: боялись Акулину в селе побольше, чем товарища Сталина, а уж с Председателем-то и сравнивать смешно. Старуха же к Евдокии тихонько подсела, и шептать на ухо что-то начинала. Евдокия видно, что понимает, только эмоций у неё на лице немногим побольше, чем у истукана деревянного. Разве что, головой изредка кивает. Акулина сказала ей всё, что хотела, потом пузырёк какой-то маленький протянула, который мгновенно в платье чёрном Дуськином исчез, и назад засобиралась.

Как совсем стемнело, Евдокия старух из дома выставила. Те, вроде как, собирались тут всю ночь сидеть, только Дуська так на них глянула, что ворон этих словно метлой сдуло. Осталась Евдокия одна с Ленкой. Ну и я, конечно, как водится, сверху на чердаке сижу, всю сцену эту грустную сквозь щели наблюдаю.

Эх, и плохо мне тогда было… Не говоря уж о том, что Хозяйкой Евдокия была получше многих, а Ленку то я вообще любил как дочь, если б у нас домовых могли дочери рождаться, тут ещё и другое что-то наложилось.

Мы ведь дом, в котором живём, как себя чувствуем. Если стены подгнили, так у нас суставы ноют, если дверь перекосилась – зуб болеть начинает и так далее. А сейчас, чувствую, что-то такое нехорошее с избой творится, что чуть не наизнанку выворачивает. Снизу откуда-то такая гадость прёт, что хоть беги без оглядки. Так и валялся я на чердаке, мало что понимая, и то ли Дуську, то ли себя больше жалея. Очень нехорошо мне было тогда, одним словом…

Дуська же, как сидела, так у гробика и сидит, как изваяние. Ни на шаг не отходит. Только в лицо дочки своей мёртвой смотрит, а уж о чём думает… Скорее всего, ни о чём, просто прощается. И не слезинки, как будто выпил её слёзы до дна кто-то другой. С первого взгляда и не скажешь, кто большим покойником выглядит – дочка или мать.

Ночь уже на вторую половину перевалила, когда всё это началось. Я, понятно, первым почуял, аж все волоски на затылке дыбом встали, как на кошке. Сначала, шорохи какие-то неясные в подполе, словно очень медленно кто-то там двигается, неуверенно так. Потом уже погромче, банка какая-то упала и разбилась, тут уж и Евдокия напряглась, потом, вообще началось…

Дуська баба запасливая была, солений-варений у неё ещё с прошлого года в подполе достаточно оставалось. А тут, словно ветер там внизу пронёсся шквальный: стекло бьётся, удары глухие, потом снова звон. Семи пядей во лбу быть не надо, что б догадаться, кто-то очень злой там внизу беснуется и крушит всё вокруг себя. И даже понятно кто.

А Евдокия, как и не происходит ничего такого страшного, в лице не изменилась совсем. Только с табурета поднялась, к печке подошла, топорик давешний, недавно от крови оттёртый, из-под неё вытянула и, как ни в чём не бывало, снова у гроба уселась. Но видно, что готова она ко всему, ждёт просто.

Потом в дверцу подпола снизу что-то глухо бухнуло. Сильно так, аж весь дом задрожал. Потом ещё раз. На погребах никто серьёзные замки не ставит, незачем, вот и у Дуськи простая такая щеколда была на четырёх гвоздях хлипких. Горшки с вареньем они, знаете ли, привычки такой из подпола на волю вырываться не имеют.

Гвоздики уде после второго удара наполовину из досок вышли, а после третьего и вообще в сторону отлетели, вместе с защёлкой. Потом дверца эта приподнялась, ненамного, ровно настолько, что б в неё рука просунуться могла.

А рука. Скажу я вам та ещё. Даже не рука, клешня настоящая. Посиневшая до черноты, вся в порезах каких-то, ногти, испокон веку, казалось, не стригшиеся, серые, с траурной окаёмкой с краю. Потом снизу ещё надавили, и крышка откинулась.

Дуська спокойно так, как и не происходит ничего страшного, с табурета своего поднялась, топорик поудобнее перехватила и к открывшемуся люку направилась неторопливо. А оттуда уже появилось нечто и вовсе непотребное. Даже не голова, а ком какой-то бесформенный. Волосы от крови в колтун слиплись, борода сосульками во все стороны торчит, пятна чёрные, правый глаз в картофелину бесформенную, тёмными прожилками покрытую, превратился, зато левый по сторонам таращится, на месте не стоит ни на секунду, как белка в колесе. В пасти раззявленной жёлтые, зубы мерзко отблескивают, а язык, почерневший уже, наполовину виден. И страхолюдная нежить эта силы напрягает все, что б из погреба выбраться.

Дуська почти вплотную к провалу, из которого чудище это мертвяцкое почти уже выбралось, подошла, примерилась и рубанула. Прямо по шее. Только вот таланта палаческого у неё не было, да и то сказать, она ж доярка знатная, а не забойщик знаменитый. Топорик только и без того мёртвые мышцы на шее слева перерубил, да в кости и застрял. Евдокия едва-едва его выдернуть успела, потому что мертвяк в её сторону так резво лапой махнул. Что, ещё б немного, и задел бы.

Влас из подпола, как жаба, брюхом на пол вывалился, и встать попытался. Нелегко ему это давалось. Точнее, чертям, что трупом его командовали. Потому, как от поганца Власа в этом теле только мясо гнилое и кости оставались, бисы им командовали. А они маленькие, слабосильные. Потому и дёргался труп Власа Мутного, как вша на гребешке. Евдокия этим замешательством воспользовалась, сзади труп обошла и ещё раз, от всей души, топором по затылку приложилась.

Глухо хрустнуло. Задняя половина черепа Власа повисла на длинном лоскуте серой кожи, где-то в районе лопаток трупа, а из открывшейся дуры стали вываливаться наружу мерзкие серые ошмётки. Мертвяк медленно поднялся с колен, растопырил пальцы и стал дёрганной, шатающейся походкой приближаться к Дуське.

Тут уж и она отступила на пару шагов. Понятно, страсти-то какие, любая нормальная баба давно уже без чувств валялась, но не Евдокия. Решила видно, драться – так драться, а в обморок падать потом будем. Труп Власа, тем временем, крабьей походкой к убивице своей подобраться пытался. С трудом ему это давалось, заносило его из стороны в сторону, натыкался он на всё, что на пути не попадалось, но шёл, как пёс сыскной по Дуськиным шагам один в один.

Видать, поняла Евдокия, что одним только топориком с ужастью этой ей не справиться. Потому и нырнула рука её в складки траурного платья. Нащупывая пузырёк, подаренный старухой Акулиной. Зубами выдернула она пробку и выплеснула содержимое в оскаленную морду наступающего страшилища.

В склянке порошок какой-то был. Видать, едкий, зараза, потому что мертвяк за горло своё, уже и без того наполовину порубленное топором Дуськиным схватился и согнулся, словно душит его что. Зашатался, пуще прежнего, но на ногах устоял.

Зато, другое тоже случилось. Из гробика, где труп Ленкин лежал, тонкая такая, как спица, детская ручка показалась. За бортовину гроба схватилась, напряглась, и вот – Ленка покойница уже в гробу сидит. Потом медленно так, понятно окоченела ж давно вся, на колени привстала в платьице своём белом, и вдруг – как прыгнет.

Приземлилась она в аккурат на спину грязного трупа Власа. За шею обхватила, на себя тянет, шагу ступить не даёт. Дуська, которая только что с мертвяком топором насмерть рубилась, аж с лица спала. А Ленка говорить пытается, хоть и горло мёртвое её не слушается, больше на шипение змеиное похоже: «Икххоооонаааа, икххонна….».


Евдокия замерла на мгновенье, да и понятно: по комнате страшенный мертвяк кружит, клешнями своими как мельница размахивает, а на спине у него собственная Дуськина дочь-покойница сидит, падаль эту могильную сдержать пытается. Потом, наконец, очнулась.

Метнулась в угол, где пара икон со свечкой стояла, схватила одну, очень старую с Николаем Угодником и со всей силы ударила труп Власа Мутного по голове…

Мертвяк даже не завыл. Как звук этот назвать не знаю, но, словно, нутро у него лопнуло и всё дерьмо накопившееся в звуке выплеснулось. Не дай Бог, еще, когда такое услышать.

А икона треснула, точнее – развалилась, видать очень старая была. Одна то половинка ещё ничего, а вот вторая – в щепки. Но щепки острые, добротные. Подхватила их Дуська и в то, что от глаз Власовых осталось, воткнула.

Мерзкий труп замер. Словно судорога прошла по неживому телу. Ленка тоже с него соскочила и застыла немного в стороне, покачиваясь, словно пьяная. Влас же горлом заклокотал и навзничь упал плахой. Так и затих.

Дуська же только на дочкин труп оживший и смотрела. На мгновение даже мелькнула мысль, что Ленка её ненаглядная с Того Света вернулась, но… Нет, труп дочки трупом и остался. Только в голове всплыли, как ниоткуда, произнесённые таким родным и любимым голосом слова: «Не волнуйся, мама, у меня всё хорошо. Я у Боженьки уже, знаешь, как тут здорово?».

Впервые, за все прошедшие дни по Дуськиной щеке скользнула одинокая слезинка:

«Нет, дочка моя любимая, не знаю пока».

«Скоро узнаешь, восьми лет не пройдёт, как встретимся».

«Так неужто партийных в Рай берут?».

«Мама, в Рай не по партбилету – по делам пропускают. Мне пора, извини, но ты не скучай и не переживай за меня, мне хорошо».

Дуська рванулась к дочериному трупу, но тот внезапно вытянулся, как струна и упал с деревянным стуком на пол. Так живое тело не падает.

Дуська же тело Ленкино на руках подняла, в гроб переложила, и кружева на платье расправила. Потом медленно, как бы вспоминая давно прошедшее, перекрестилась.

Измочаленный вонючий труп Власа она снова, в подпол скинула. Как грязи кусок – некогда с ним возиться пока было.

Хоронила Ленку вся деревня. Без попов, понятно, такой активистке, как Евдокия священников звать даже на дочерины похороны зазорно. Шаг этот её оценили, даже из райкома соболезнующие телеграммы пришли.

Дня три четыре после похорон Евдокия каждую ночь спускалась в подпол с топором и пилой. Звуки оттуда доносились самые мерзостные, надо вам сказать. А потом, уже ближе к утру, пробиралась Дуська к свинарнику, но не к самому хлеву, а ко двору, где свиней днём выгуливают, поросячьим дерьмом по колено полному, и высыпала туда из пропитанного тёмными пятнами мешка какие-то куски. Свиньи, они ведь всякую гадость жрут: по ним, что дерьмо, что Влас – без разницы.

Самого Власа хватились только недели через две. Не нашли, понятно… Да и чёрт с ним, решили все в совхозе, может в овраге каком шею сломал или утоп. Кто вот только дерьмо сейчас будет убирать? Но в то время уже начали ссыльные появляться, к любой работе согласные, так что вопрос сам собой решился.

Через несколько лет Война началась. Тут Дуське как вожжа под хвост попала. «Хочу на фронт, и всё» — и не сделаешь с ней ничего. Достала все комиссариаты, чуть не до Товарища Сталина в письмах дошла. Чёрт с ней, решили в Крайкоме, опять-таки, передовица-ударница, пример для советских женщин – пусть воюет. В снайперши её, конечно, брать нельзя: не девочка уже, возраст, не те нервы, и, по той же причине, в «ночные ведьмы» она не сгодится, а вот в санитарки – самое то. Пусть символом ещё разок поработает, ей не привыкать.

Почти сразу госпитальный эшелон, в котором ехала «символ» попал под бомбёжку. Не выжил почти никто, очень уж плотно накрыли. Две недели Дуська и четыре, чудом уцелевшие, бойца скрывались по лесам, пока не набрели на партизанский отряд Товарища Еремея. Тут у Евдокии новая жизнь началась, партизанско-героическая. Поезда под откос пущенные, патрули немецкие на дорогах расстрелянные, мосты взорванные – везде отметилась Чёрная Евдоха. Даже медали ей с самолётов с Большой Земли сбрасывали, один раз – даже орден, это когда она со своими архаровцами генерала фрицевского беспечного в плен взяла. Хотя, кто ж тогда знал, что в машинке этой генерал раскатывает? Но, орден – он орден и есть.

Примерно, через полгода после того случая с генералом пошла она в ближайшее село на встречу со связником. А с тем уже местные полицаи плотно поработали. Настолько плотно, что встретил Евдокию не связник, а взвод эсесовцев. Ну, гранату-то она с собой всегда брала, на всякий случай. Итог: шесть мёртвых немцев и Дуська. Тоже неживая. Такая вот судьба.

«Так что, — Евграфыч поворочался на печке, стараясь поплотнее прикрыться стёганым одеялом, видавшим гораздо лучшие времена, — Ты, Санька, тыщу раз подумай, прежде чем с какой бабой пожениться надумаешь. Женщины ваши, они ведь существа такие, непредсказуемые. А иногда – и опасные… Ты, того, тоже спи, давай, если заснуть сможешь….»


© Завхоз