Школьный друг

Автор: Гм ыря We’re fuckin’ you back!
(Phillip Anselmo )

Василий

На виконта де Бражелона не тянул. Да и не претендовал вовсе. Когда я, гуляя по нашей новостройке с резиновым мячиком, впервые встретился с ними – белобрысым Васькой, стриженным под бобрик, его сестрой Катей и отцом их семейства, Александром Васильевичем, мне пришлось перепугаться весьма изрядно. Отец его показался мне огромным, безвкусно, но дорого одетым и немотивированно агрессивным. Он бытовал старшим технологом на БАТе и матерился при детях. Родом был из Архангельска. Как оказалось впоследствии, незаметно брал с камбуза масло толстыми кусками, дабы «семья не голодала».
Потом Васька мне неоднократно цитировал папино высказывание: «БыдлО — оно всегда былО – на той оно и быдло». Через четыре года Василий свирепо измудохал двух подростков в подъезде, которые рисовали маркером на стенах лифта что-то вроде HMR или DM. Васька отделался строгачом. Был он в то время курсантом в Нижнем Новгороде.
Позже мы с ним встретились. Он, будучи уже суровым милицейским работником, как-то заехал в Москву, и я позвал его к себе в офис на Пресне. Мы уселись в моем кабинете среди компьютеров, книг, беспорядочно разбросанных рукописей и прочей канцелярской ерундовины. Выпивали. Василию было неуютно – он суетливо ежился в офисном кресле.
Ночевали у меня в МГУ под Pink Floyd. О моей келье он лишь сказал: «И чо вот это ты так бедно живешь».

Ход свиньей, или «Пилите, Шура»…

В гимназии №8 города Мурманска, что на улице Челюскинцев, я одиноко пережил свой первый, тяжелый, неприятный во всех смыслах, но пользительный экзистенциальный перелом. Мать была поглощена новорожденным младшим братом и тратой папиных денег, да и вообще наши с ней отношения сводились к британщине – политике тихого невмешательства.
Отец заигрывал с уравнениями математической физики, впоследствии с бизнесом, а там, поди, и с чертом. Но только не с собственными детьми.
Друзей на тот момент было чуть – Василий. Но он был боксер.
В гимназии я окунулся в иной мир. А Василий, разумеется, мгновенно вычислил какого-то аутентичного южанина и стал самоутверждаться при помощи «двоечек». Позже он посылал в жопу Маяковского, захлебываясь превозносил какой-тотам сакральный дар Солженицына и кричал на уроках литературы, что «Советы он ебал». Я был стыдливей и засунул голову в физику с математикой. Через два месяца я превратился в дрожащего шакала, с невыносимым ужасом ожидал уроков по алгебре, а дома, уставившись на груду бумаг с задачами, нервически потел и подвывал как Табаки. Не выдержав, я пришел к классной руководительнице – Ирине Александровне Феоктистовой, и проблеял ломким фальцбасом: «Увольте, я пас!». Ирина Александровна, как и подобает преподавательнице естественных и очень точных наук, была напрочь лишена какой бы то ни было сексуальности. И поскольку в те времена, как, впрочем, и в нынешние, «идеал» Марии Склодовской-Кюри представлялся нам сомнительным, мы вели себя с ней вызывающе и бесспорно пакостно. В одиннадцатом классе даже учинили импичмент.
Ирина Александровна, будучи мудрой и преждевременно поседевшей женщиной, сказала мне в момент моей духовной слабости, чтобы я убирался из гимназии вон и возвратился с бесповоротным и окончательным ответом через неделю.
Неделю я морочил себе голову: пару раз бессмысленно сходил в рыбный порт, слушал ранние записи Depeche Mode и Black Sabbath, размышлял у Василия в конандойловской качалке, упрямо прикидывал преимущества учебы в так называемом, модном тогда экономическом классе, всячески отметал существенные мысли о трусости и интеллектуальной лени и, наконец, подвалил с вопросом к отцу, который невозмутимо восседал в кресле, созерцая голливудские кинематографические пошлости. Мой папа – задумчивый интеллигент и фигура вообще эфемерная – выслушал мои вялые доводы и заявил: «Петр Авен пусть и вор, но умный. Да и заметил однажды – физик всегда сможет стать экономистом, а вот экономист физиком — никогда».
После этого папенька углубился в «Динамику дискретных сфер» Белова или в «Слнчев Бряг», а я, побожившись на литографию Альберта Эйнштейна, в понедельник ринулся на первый из сдвоенных уроков по алгебре. Ирина Александровна, не моргнув глазом, промолвила: «Руденко, оправьте свитер, проходите и раскройте тетрадь в пространстве».

Анна

Через полтора года во мне укрепилось осознание того, что мы – умные, мы — надежда нации, будущее страждущих народов, племен необутых спасители, кибуцы с ешиботами пархатыми нам нипочем, а если что, то и Ясера Арафата мы сотрем с лица земли кусочком цветного мелка. Мы ковырялись в формулах, но духовно обитали где-то в районе Флориды. Нам внушали высокие вагнеровские идеалы, а мы тайком жрали портвейн и музыку покойного ныне Дэймбэджа Даррелла.
…И внезапно Васька обосрался с литературой. Причем обгадился жидко и без всякой возможности спустить дело по-тихому в утиль. Отцу об этом не сказали, ибо был он в рейсе, а мать – нервная и измученная женщина, отправилась в гимназию, дабы в преподавательской слезно ходатайствовать за нерадивого отпрыска. Тетя Лена, будучи поморкой, женщиной совсем деревенской и неразборчивой, свято верила сыну. И Ирину Александровну Феоктистову при встрече обхаяла «Фисташковой», бо так любил поносить ее непокорный и антагонистически настроенный сын. Тетя Лена принесла ей коробку заграничных конфет, а потом уныло рассказывала мне на кухне под пироги с клюквой, какой же Васька говнюк, дрянь, подлец, негодяй, мерзавец и вообще выкину-все-твои-кассеты-с-паршивым-твоим-хевеметалом.
Суровый гимназический суд постановил Василию активно участвовать в самодеятельной театральной постановке. Постановкой заведовал артист Мурманского драматического театра, мосье Шулин. Разумеется, он был еврей. Руки у него постоянно были в морковном соке (у него рос младенец), а пахло от Шулина дорогими духами и водкой.
От своих убеждений («Маяковский – говно») Василий не отрекся, но повинность принял покорно. Я, как ближайший друг и соратник, Василия не покинул. На первую репетицию я шел безо всякого интереса, но, отворив двустворчатые двери на третьем этаже нашей старой гимназии, я обомлел – Анна!

(Анна в те годы бегала в зауженных голубых джинсах, желтых замшевых ботиночках и всячески приковывала к себе мое пристальное внимание. Она могла бросить лишь случайный взгляд, чтобы во мне начали происходить все мыслимые термодинамические процессы. Само собой, ее неоспоримые достоинства, скрытые под американскими лейблами, повергали меня в суеверный трепет. Позже я с удовольствием читал цитатник, который Анна смастерила из разноцветных стикеров над своим рабочим столом. Классическими зимними вечерами мы пытались освоить с ней набор «Юный химик», который случайным образом нашли на платяном шкафу, но поползновения эти заканчивались чтением стихов и робкими попытками изучить подробнее друг друга, но уж никак не химию.
Однажды мы пошли с Василием на школьную дискотеку. Как и положено, по-советски набрались сверх всякой меры, сочтя себя суровыми северными мужчинами-физиками. Аннушка сочувственно наблюдала за моими асинхронными эволюциями, всячески намекая на возможность и даже необходимость романтического медленного танца под музыку из репертуара Криса Айзека. Но я ничтожно обрушился на скамейку и, мотая головой, словно дурная лошадь, благословил Василия на вальс с Анной.
Ваську потом, приняв за меня, отчетливо били по лицу в сортире, приговаривая: «Ара, сющяй, это моя дэвачка, да?». А мне было дико неудобно. Положение усугубилось, когда я провожал Анну домой. В тот день она зафорсила в сапогах на каблуке. А жила на скользкой сопке, чуть ниже моего дома…).

Мария

Сюжет пьески был незамысловат аж до неприличия. Дескать, выпускаются в сороковые годы советские школьники… Я там какого-то балагура-идиота-крикуна-комсомольца-фашиста исполнял, а потом, вдруг – гремящая пауза. И МХАТ с Вахтанговым кругом, да Антон Павлович знай себе моноклем сверкает и подмигивает свободным глазом. И Шостакович вроде бы блокадно звучал.
А Василий, будучи порицаем, должен был отыграть прочувствованно момент – сидит он, мол, на завалинке, чистит свой верный ПЭПЭША, пилоточку залихватски заламывает (что нам-де, парням-поморам), да и исполняет с чувством: «Жди меня, и я вернусь…».
…Морочились мы с этим ералашем долго. Шулин частенько убегал то на спектакли, то к живокормящей жене (лгал, поди), а иногда подскакивал радостно, будто бы укушенный неведомым насекомым и орал одухотворенно: «Старик, а зохн вей, ну ты что, ты мумия разве совсем дурацкая?! Ну, раскрепостись, ведь ты офицера Вермахта играешь, выплюнь формулы из мозга, исполни осаночку!».
И мы убого раскрепощались. И чувствительно исполняли.
Когда же у нас начинались репетиции хореографические, Шулин уходил в себя. А должны мы были танцевать с барышнями из гуманитарного класса годом младше безымянный танец под «Агнешку». Как бы невзначай прикасаясь друг к другу, символизируя тем самым «связанность одной судьбою».
Временами на репетиции заглядывала мамзель Кабанцова – резонировавшая с собственной фамилией, феноменально обширная, смешливая и пронырливая классная надзирательница тех самых девиц из гуманитарного класса. Хореография сразу шла псу под хвост, барышни, спохватившись, начинали изучать невзрачные репродукции на стенах, Шулин, вынырнув из глубин, ехидно скалился, а Василий опять наливался пролетарской кровью и беззвучно брызгал лицом: «Маяковский — говно».
Добытые театральные навыки мы инсценировали. Помнится, это было какое-то весьма казенное учреждение вроде Дома пионеров. А, может быть, театр. Или ДК. Неподалеку, в фонарном блеске полярной ночи, отсвечивал харизматичной лысиной гранитный Ильич.
Играли вдохновенно… Василий, исполняя «Всем смертям на зло...», смотрел на Ольгу. Ольга играла, дай Бог памяти, то ли вдову, то ли еще что-то очень женское и возвышенное. Ольга Василия глазами пожирала. Василий глазами сверкал. Ни черта у них потом не вышло.
Но тогда мы победили. Васе поставили в четверти «четыре». Видео-запись на VHS до сих пор у кого-то хранится.
После этой славной победы мы всей «труппой» оказались в знаменательном парадном «элитарных бичей 11-го «В»». Там я впервые поцеловал Анну в губы. А жила в этом парадном Маша. И у Маши был фантастический пес. Маша сражала наповал своими едкими шуточками, неприлично острым для юной барышни умом и ветхозаветной авантажностью. А на чердаке того дома я обнаружил кучу голубиных перьев и лежбище бомжей.

(В феврале 1997-го года я приехал на студенческие каникулы на родину, в Мурманск. Ничего примечательного помимо неумелого юношеского пьянства и потребления псилоцибиновых грибов в Мурманске не случилось. И очевидная бездарность каникул вдохновила меня на поездку в Ленинград к бывшим однокашникам. (Я сознательно опускаю всяческие Гатчины и прочие Исаакии – любой порядочный человек там бывал неоднократно).
Я купил свои первые ковбойские сапоги, много музыкальных носителей, нахлестался разливного пива на «Ломоносовской», загремел с Димкой Теричевым в ментовку. На улицах было суетно и промозгло — мало снега, много неухоженного льда, коричневых студенистых луж и неопрятных окурков.
Когда я приехал к Маше на Васильевский остров, дул жуткий ветер, с неба хлестала какая-то колючая дрянь, солнце давно и бесповоротно убежало, а с Финки тянуло холодом, севером и невнятной птичьей многоголосицей.
Я совершенно не помню, о чем мы с Машей говорили. Но я отчетливо, живо и почему-то с острой печалью вспоминаю, как тепло и ласково мы держали друг друга за руки.
Из ее окна открывался вид на обычный для мегаполисов панельный двор. В центре – рыхлый снег и какое-то архитектурное чмо типа котельной. Неподалеку школа и садик. Дальше – дорога до метро. А, может, я все это совсем неправильно помню и придумал.
Помню, как потом, приехав ночью на метро «Дыбенко», я бился головой о стену в шекспировских муках, а Эдик Шевелев сочувственно наливал мне водки и конструировал очередной косяк.
Через тринадцать лет мы с Машей больше часа трепались по телефону. Я – в подмосковном Переделкино, Маша – из Ленинграда. Я совершенно не помню – о чем).

Ольга

Ольга была барышней недоступной. Физиологически уж точно. А все ее трансцендентные ипостаси ассоциировались, пожалуй, лишь с клиникой имени Алексеева.
Через годы до меня дошли слухи, что Оленька присела на питерскую систему. Потом скинулась (гм) и, выйдя замуж, переехала в Москву.
На тот же момент она была надменна, язвительна, и именно поэтому производила впечатление портовой кокотки с завышенными амбициями. Помнится, она цитировала стихи Цветаевой, делала это совершенно беззастенчиво и к тому же носила колготы, которые вызывали у гимназистов мелкую дрожь в чреслах, но обладательница оных давала понять однозначно– «руки, падла, убери, да»?
Особой она была при том изумительно тонкой и живо напоминала мне «всю такую внезапную» подружку Костика из «Покровских ворот». Дима Сторожилов, помнится, совсем усох и напрочь позабыл не только о законе Гей-Люссака, но и том, что предстоит ему в недалеком будущем волнительный и полный опасностей лов пикши. Или там сельди.
Наш Василий, утомившись от третирования хачиков, забросил все. Даже позабыл, как посылать в анатомическую глубь Владимира Владимировича. Приударив за Ольгой, Вася выпросил у папеньки шикарные английские лакированные штиблеты и невыносимый филипенковский галстук а-ля «пожар в джунглях». Рисанувшись в этом кичманском прикиде, Василий поскользнулся у крыльца гимназии, обвалился, как подтаявший снеговик, хрястнул головой и пластикатовым дипломатом о лед и произвел фурор. Гимназисты аплодировали, барышни года на два-три младше восторженно млели, а Ольга всем своим утонченным существом дала понять – «фи, поручик».
Когда наступил благословенный 1995-й год, я умудрился первого января сбежать от своих не в меру демократичных родителей. Мы встретились неподалеку от фабрики, где пекли хлеб – Василий, Анна, Маша, я. И ждали Ольгу. Запустили пару петард. Одна ракета нечаянно залетела в заброшенный дом к бомжам.
Черноволосая нимфетка прибежала, опоздав минут на семнадцать, бросилась мне на шею и стала лепетать какие-то восторженные бессмысленности. Я опешил.
Часом позже я неумело целовался с Анной, шампанское мы пили все вместе на площади Пяти углов, а Васю, как ничтожного мистификатора, Ольга пришпилила чем-то типа Ахмадуллиной или там Сафо. Машенька, блестя удивительными оливковыми глазами, снисходительно поглядывала на этот заполярный бурлеск.
Так Василий, позвонив барышне и представившись от моего имени, впервые провел следственный эксперимент.


P.S. Василий живет в городе Мурманске. У него двое детей и жена. Он уверенный милиционер. Я очень часто и тепло его вспоминаю.
Анна живет в Москве. У нее тоже двое детей и вдобавок муж. Когда мы общались с ней крайний раз, она была красива, картинна и торговала минеральными ресурсами Родины в промышленных масштабах. От нее я узнал, что на планете Земля самые сногсшибательные женщины – нганасанки.
Маша все так же живет на Васильевском острове, изредка уезжая из страны. Маша, я навеки ваш Дубровский!
Ольга, по слухам, обитает в Москве. А, может, уже и в Биарицце. Я не удивлюсь.