Две горсти праха земного

Автор: Голем (фрагмент киносценария)
* * *
Краткое содержание (синопсис)

Сергей и Лана заблудились, собирая грибы.
Собираясь взобраться на дерево, Сергей задевает проволоку-растяжку. Раздаётся взрыв, переносящий Сергея в далёкое военное прошлое, где полицая Погребняка выносит из боя партизанский врач Мотэле Тиркельтауб.
Присев отдохнуть на край воронки, в которую после взрыва свалился Сергей, старый Тиркельтауб заново переживает ярчайшие события своей жизни:
– сватовство юного Моти к дочери судебного пристава Манане Сохадзе; её отец в момент сватовства выступает в роли жениха и подвергается нашествию двух свах, пани Ирены и Тёти-Хаи. Пристав выбирает не протеже свахи, а саму Ирену. Разъярённый несвоевременным появлением и сватовством Моти, пристав выгоняет его из дома. Старый Циммерман, побеседовав с налётчиком Зибен-Ахтом и выманив у него краденые деньги, помогает Моте соединиться с Мананой на пароходе, увозящем влюблённую парочку в Турцию;
– бурную страсть Моти к белошвейке Настёне, любовнице ювелира Тартаковера; грабеж ювелира, драму жён бандита Лёвчика и комиссара Шнеерзона, сестёр Товелян; столкновение Лёвчика-Кочумая и Мотэле с Тартаковером и чекистами, пожар в доме ювелира и спасение Лёвчиком Шнеерзона;
– карточную сагу: шулер Ахиллес Другораки и Мотэле во время карточной игры попадают в облаву, проводимую другом детства Другораки – комиссаром губчека Чугуевым; Ахиллес спасает Мотэле, а Чугуев понарошку расстреливает Ахиллеса,
– забавное ограбление: по просьбе владельца варьете Вити Пинсона бывший боксёр Бздык берёт с собой Мотэле вместе со Стивом и Гражиной на ограбление Торгсина, но обводит своих компаньонов вокруг пальца...
Вернувшись к беседе, полицай Погребняк узнаёт, что является сыном Мотэле, и расстреливает новоявленного отца, дабы скрыть это. Тиркельтауб падает в воронку, где лежит Сергей.
Потрясённый увиденным, Сергей возвращается в своё время, обратно к Лане.
Вернувшись в деревню, Сергей узнаёт о смерти деда-Сёмы Погребняка.

Титры: ПРОЛОГ. НАЧАЛО ХХ ВЕКА. ЕВРЕЙСКИЙ ПОГРОМ.

Дети, черноволосые мальчик и девочка, взявшись за руки, пробираются сквозь языки пламени к дверям горящего здания, стремясь выйти наружу.
Внезапно мальчик спотыкается и падает возле трупа мужчины.
Взгляд мальчика встречается с отблеском перстня на пальце трупа, и мальчик, как зачарованный, тянет перстень с кроваво-красным камнем к себе.
Затемнение.
Мальчик и девочка, спасшиеся от погрома, стоят возле старой цыганки.
Взяв мальчика за ладонь, цыганка говорит (голоса не слышно, на экране появляются титры):

«В ОГНЕ ОБРЕТЁШЬ ТЫ ПРОКЛЯТИЕ И СУДЬБУ!
ЧЕМ НОСИТЬ С СОБОЙ ЭТОТ ПЕРСТЕНЬ, ЛУЧШЕ БРОСЬ ЕГО ОБРАТНО В ОГОНЬ!
В КАМНЕ ПЕРСТНЯ – ГРОБНИЦА ДЕМОНА, КОТОРЫЙ ПОМОГАЕТ ЗЛЫМ РУКАМ И ЗЛЫМ ЧАРАМ. ПОКА НОСИШЬ ЕГО НА ШЕЕ, МОТЭЛЕ, НЕ ВИДАТЬ ТЕБЕ СЧАСТЬЯ...»

Мальчик хватается за шею, где на нитке болтается массивный золотой перстень с квадратным кровавым камнем, поворачивается и убегает. Девочка идёт за ним, протягивая руки и безмолвно плача.
Крупно: плачущие детские глаза. Затемнение.

Титры: НАШИ ДНИ. ГДЕ-ТО НА ПСКОВЩИНЕ.

(Чёрно-белая часть повествования).
Камера отъезжает, вновь видны плачущие глаза.
Но теперь это глаза взрослой девушки. На полянке среди леса двое современно одетых молодых людей. Это Сергей и Лана. Утомившись от блужданий по лесу, они поочерёдно бросают на землю корзины, доверху наполненные грибами.
Лана устало опускается на траву:
– НУ ВОТ, ТЕПЕРЬ МЫ ТОЧНО ЗАБЛУДИЛИСЬ...
Сергей, досадливо мотая головой, будто отмахиваясь от комаров:
– ПОСИДИ, ЛАДНО? Я ПОИЩУ МЕСТЕЧКО ПОВЫШЕ И ПОПРОБУЮ ЗАБРАТЬСЯ НА ДЕРЕВО. ЗАМОШЬЕ, ЛАНОЧКА, ГДЕ-ТО НЕПОДАЛЁКУ, НАМ БЫ ТОЛЬКО С ДОРОГОЙ ОПРЕДЕЛИТЬСЯ!..
– ОПРЕДЕЛЯЙСЯ, СЕРЁЖА, – говорит Лана безучастно. – Я ПОКА ПОВАЛЯЮСЬ НЕМНОЖКО...
– ОХ, И ЛЮБИТЕ ВЫ ПОВАЛЯТЬСЯ, ДЕВУШКА! – ехидничает Сергей.

Лана протестующе вскидывается, но Сергей только машет рукой и торопливо взбирается на сопку.
Крупный план: нога Сергея в кожаном мокасине цепляет и дёргает серебристую проволочку, раздается взрыв. Сергей долго, рапидом летит по воздуху вместе с комьями земли. Наконец он падает на край огромной, заросшей растительностью воронки и скатывается в центр, на самое дно. Взлетевшие от взрыва земля и хвоя почти полностью засыпают Сергея, лежащего навзничь. Постепенно он приходит в себя.
(Чёрно-белый кадр потихоньку обретает цвет).
Сергей пытается пошевелиться, но оживают только глаза на перепачканном лице. Очевидно, он сильно контужен либо повредил позвоночник. Вначале Сергей пытается ошевелить пальцами полузасыпанной руки. Переводит взгляд в небо, затем на край воронки – и видит, как почти бесшумно появляется откуда-то из зарослей странный человек.
.
Он высок и грузен, лет шестидесяти, с измученным, окровавленным лицом и седыми волосами ёжиком под сползающей грязной пилоткой. Человек явно имеет отношение к военной сфере, но он без оружия. Одет в серые домотканые портки, перепачканные мазутом, и белую вышитую косоворотку, прикрытую изодранной плащ-палаткой. Портки подпоясаны солдатским ремнём с пряхой. На плечах он тащит другого человека – с грязной марлевой перевязкой на ноге, испятнанной кровью. Носильщик останавливается, бережно сваливает ношу под ель, растущую на самом краю воронки. Затем садится, свешивает в воронку длинные ноги, обутые в дрянные, разбитые сапоги.
Тянется к сапогам, желая переобуться, потом безнадёжно машет рукой.
Раненый, полулежащий под елью, одет в короткий чёрный полушубок с белой марлевой повязкой на рукаве. На нём офицерские галифе, блестящие смазные сапожки и каракулевая папаха с малиновым верхом. Он пытается поднять голову, но бессильно роняет её.
Раненый вооружен короткоствольным немецким карабином, ремень которого перекинут через плечо. Это полицай Семён (Шимон) Погребняк, раненный партизанами, и вынесший его из боя партизанский врач Мотэл (Матвей) Тиркельтауб.
Полицай с трудом разлепляет веки и произносит, глядя перед собой и морщась от боли:
– ОПЯТЬ ЭТОТ ЧЁРТОВ ЖИД! МАТВЕЙ, КАКОГО ЛЕШЕГО ТЫ ТАЩИЛ МЕНЯ ПО ЛЕСУ?! ГДЕ МЫ? ЗОВИ ЛУЧШЕ НЕМЦЕВ, БОЛВАН: Я РАНЕН, МНЕ НУЖНА ПОМОЩЬ...

– ТИШЕ, ШИМОН! – говорит Мотэле. – НЕМЦЫ ОСТАЛИСЬ НА ПОЛЕ БОЯ… А ЧТО ТАМ ДЕЛАТЬ РАНЕНОМУ МАЛЬЧИШКЕ ИЛИ СТАРОМУ САНИТАРУ ВРОДЕ МЕНЯ?

– ТЫ В ЖИЗНИ ГОРЯ НЕ ЗНАЛ, МОТЭЛЕ! – говорит полицай через силу. – ДО ВОЙНЫ ТЫ СТРИГ, В ВОЙНУ ПЕРЕВЯЗЫВАЛ ВСЕХ, КОГО БОГ ПОШЛЁТ… НЕ ЗАЛЕЖАЛАСЬ ЛИ ТВОЯ ПУЛЯ В МОЁМ СТВОЛЕ? ГОСПОДИН МАЙОР ЛЕМНИЦ И БАТАЛЬОН СС ВОТ-ВОТ ДОКОЛОТЯТ ТВОИХ ЧЁРТОВЫХ ПАРТИЗАН НА ВЕСЕЛОВСКОЙ ГАТИ. МНЕ ПРИДЁТСЯ ДОПРОСИТЬ ТЕБЯ, СТАРЫЙ ДУРАК, И ВЫНЕСТИ ПРИГОВОР… А НЕТ, НА МЕНЯ КТО-ТО ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОНЕСЁТ. НАШИ НЕ ПОВЕСЯТ, ТАК НЕМЦЫ ВЗДЁРНУТ!

– ЭТО СУДЬБА, МАЛЬЧИК, А ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЁШЬ, – говорит, вздыхая, Мотэле. – ЧТО МЫ ЕСТЬ НА ЛАДОНИ СУДЬБЫ? МАЛАЯ ТОЛИКА, ДВЕ ГОРСТИ ПРАХА ЗЕМНОГО… И ЧТО ЖЕ МЫ ВИДИМ В ЖИЗНИ? МЫ ВИДИМ ТОЛЬКО ГОРЕ И РАДОСТЬ! НА ПЕРЕСЫЛКЕ МНЕ ГОВОРИЛИ: ЗНАВАЛ ГОРЕ – ЕЩЁ НЕ БЕДА! БЕДА, КОЛИ НЕ ЗНАВАЛ ТЫ РАДОСТИ, МОТЯ… НЕ ЛЮБИЛ ЖЕНЩИНУ, НЕ ДЕРЖАЛ НА РУКАХ СВОЕГО РЕБЁНКА. ЧТО ВЫ ИМЕЛИ В ЭТОЙ ЖИЗНИ, ШИМОН, КРОМЕ НЕСЧАСТИЙ? Э-Э, ДА ОН ОПЯТЬ В НЕСОЗНАНКЕ… СПРОСИТЕ, ИМЕЛ ЛИ ТЫ РАДОСТЬ В ЖИЗНИ, СТАРЫЙ МОТЭЛЕ, И Я СКАЖУ – ТАКИ ДА!

Наплыв: вспоминающие глаза Мотэле.
Камера отъезжает. Вновь глаза крупным планом, но уже молодые, изумлённые.
Это юный Мотя, пришедший просить руки прекрасной дочери полицейского пристава Мананы Сохадзе, впервые в жизни слышит чарующий звук патефона. Манана – та девочка из пролога, которая была вместе с ним и невольно спасла своим появлением Мотю во время погрома.
Теперь это статная черноволосая девица, которая стоит, скрестив руки, возле окна, снаружи которого столбенеет Мотя, и презрительно рассматривает своего незадачливого жениха.

Её отец, пристав Ираклий Сохадзе, сидит в соседней комнате за изящно сервированным столом.
Он в парадном мундире, с единственным орденком, полуприкрытым обеденной салфеткой, заткнутой за ворот. Воротник режет толстую шею, пристав хрипит и багровеет, глаза у него навыкате.
В близком кругу пристава называют князем, намекая на некую знатность происхождения, которой у Сохадзе отродясь не бывало. Вместе с приставом чинно пьют чай две свахи, красавица Пани-Ирена и старая повитуха Тётя-Хая.

– МАТКА-БОЗКА! ДАЖЕ НЕ РАЗМЫШЛЯЙТЕ, КНЯЗЬ, БЕРИТЕ КАТЮ: ОНА ВСЯ СЛОЖЕНА ИЗ ДОСТОИНСТВ! А ФОРМЫ! ВЫ ГДЕ-ТО ВИДИТЕ ТАКИЕ ФОРМЫ? ЭТО ЖЕ… ВРУБЕНС! КАК ГОВОРИТ ХОЛОДНЫЙ САПОЖНИК, ДЯДЯ ЙОСЯ КЫРЧАНУ: БЕРЁШЬ ТАКИ В РУКУ – МАЕШЬ ВЕЩЬ! – томно усмехается Пани-Ирена, красивая крупная блондинка в цветастом платье с глубоким декольте и пышным бюстом. Она допивает чай из пузатой чашки с огромными маками, чинно отставляя мизинчик. – К ТОМУ ЖЕ, ПШЕПРАШЕМ ПАНА, КАТЕРИНА САМОЙЛОВНА ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ СВОЕМУ КУПЕЧЕСКАЯ ВДОВА – СТАЛО БЫТЬ, НАВЫК ИМЕЕТ! ОПЫТ ЖИЗНИ… УВАЖЕНИЕ К МУЖЧИНЕ ПИТАЕТ, И ВСЁ ТАКОЕ.

В кадре появляется дородная, лупоглазая купчиха лет тридцати, в веснушках, с косами, уложенными кренделем, макающая в блюдце с вареньем такие же крендельки и отгоняющая ос, размахивая другой рукой.

– АЙ, БРОСЬТЕ ВЫ ЭТИХ ГЛУПОСТЕЙ! – ворчит в ответ Тётя Хая, кашляя и плюясь крошками рафинада. Она одета по-простому, но на голове завязана праздничная, «выходная» косынка.

Успокоив кашель, Тётя-Хая продолжает:
– КОГДА ВЫ ГОВОРИТЕ, ПАНИ ИРЕНА, МНЕ ХОЧЕТСЯ, ЧТОБЫ ВЫ УЖЕ ПЛАКАЛИ… КУДА ВЫ СУЁТЕ ВАШУ КАТЮ?! Я ЖЕ СИДЮ ЗДЕСЬ НЕ ПРОСТО ТАК, А ИЗ-ЗА РАХИЛИ ХЕМНИЦЕР, ЕДИНСТВЕННОЙ НАСЛЕДНИЦЫ ЖЕСТЯНЩИКА ААРОНА! РАХИЛЬ – БОГАТОЕ И БЛАГОВОСПИТАННОЕ СОЗДАНИЕ, А НЕ КАКОЙ-НИБУДЬ ТАРАРАМ С ПРИВОЗА. МУЖЧИНА С ПОЛОЖЕНИЕМ – ТАКОЙ, КАК ВЫ, КНЯЗЬ – МОЖЕТЕ ВИТЬ ИЗ РАХИЛЬ ЛЮБЫЕ ВИРОВКИ, КАКИЕ ЗАХОЧЕТЕ...

– СУПРУГ Я, ПОЗВОЛЮ СЕБЕ СКАЗАТЬ, ВЕСЬМА БЕЗОБИДНЫЙ, – говорит пристав, утираясь огромным барежевым платком с вышитыми в углу гербом и вензелем. – ХОДИКИ МОЕГО НАСТРОЕНИЯ, ПОЗВОЛЮ СЕБЕ СКАЗАТЬ, ДАВНО УЖЕ СМОТРЯТ НА ЗАПАД. ЗАБОТ ЦЕЛЫЙ ДОМ, И ДОЧЬ-СИРОТА ВПРИДАЧУ… СТОИТ ЛИ ТАКОМУ СУПРУГУ ВИТЬ ИЗ КОГО-ТО ВЕРЁВКИ?
Говоря это, Сохадзе не сводит жаждущего взгляда с огромного декольте Пани-Ирены. Лоб и переносица пристава покрываются бисеринками пота.

– ЗАЧЕМ ВЫ ГОВОРИТЕ ОБИДНОЕ, КНЯЗЬ? – надувает губы старая повитуха. – НЕ НАДО ПОШЛЫХ НАМЁКОВ! ЭТИ МУЖЧИНЫ! ОНИ, КАК МОЛОКО И МЁД: СТОИТ НЕМНОГО ПРИГРЕТЬ – ТАК И НОРОВЯТ УТЕЧЬ МЕЖДУ ПАЛЬЦАМИ… МОЖЕТЕ СВОБОДНО ВЗЯТЬ СЕБЕ ЭТУ ШИКСУ И ВСЁ, ЧТО ПОЖЕЛАЕТЕ, ЕСЛИ ВАМ НРАВИТСЯ НЫРЯТЬ ГОЛОВОЙ В НАВОЗ! НО Я ТАКИ НЕ ВИЖУ ПРИЧИН, ДАЙТЕ МНЕ ПРИЧИНУ, И Я УЖЕ УХОЖУ С РАХИЛЬЮ...

Привстав со стула, Сохадзе произносит:
– БУДУ ВАМ КРАЙНЕ ОБЯЗАН, ТЁТЯ ХАЯ, КАК ОДЕССА-МАМА ДЮКУ РИШЕЛЬЕ, ПОЗВОЛЮ СЕБЕ СКАЗАТЬ, ЕСЛИ ВЫ ЗАБЕРЁТЕ ВАШУ РАХИЛЬ ОБРАТНО К МАМЕ И ПАПЕ! А ВАС, ПАНИ ИРЕНА, ПРОШУ СЕЙЧАС ЖЕ ВЗГЛЯНУТЬ НА ОДИН КАТОЛИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ В МОЁМ КАБИНЕТЕ: НЕ БУДЕТ ЛИ БЕЗНРАВСТВЕННЫМ, ПОЗВОЛЮ СЕБЕ СКАЗАТЬ, ВЫСТАВИТЬ ЕГО В ОБЩУЮ ЗАЛУ?

Барышни одновременно встают.
Выкатывает грудь пристав, стягивая салфетку. Пани Ирена чинно приседает в реверансе. Тётя-Хая неторопливо стряхивает с чайного блюдца в маленький узорный платочек остатки сахара-рафинада. Перевернув чашку вверх дном, Тётя-Хая ставит её на блюдце и, неловко кланяясь, исчезает.

Подойдя к Ирене, пристав молча впивается в её губы, затем, как опытный ловелас, жадно скользит губами по шее, постепенно спускаясь к пышному декольте. Ирена ахает в растерянности, отталкивает Сохадзе.
Он падает на пол, увлекая за собой со стола громадный бронзовый канделябр. Канделябр падает и сильно ударяет пристава в интимное место.
Сохадзе тоненько вскрикивает, складываясь от боли почти пополам, что весьма непросто при его объёмной фигуре. Пани Ирена испуганно прикрывает ладошкой ярко-алый рот.
.
В гостиную входит Мотя, ведя за руку смущённую Манану:
– ГОСПОДИН ПРИСТАВ, МАНАНА И Я ПРОСИМ ВАШЕГО СОГЛАСИЯ НА ПОЖЕНИТЬСЯ!

– ЧТО-О?! АХ ТЫ, БОСОТА! – взлетев на ноги, бушует пристав. – ДА Я ТЕБЯ, ГОЛОДРАНЕЦ, БОСЯК, БИНДЮЖНИК, В КАНДАЛЫ СЕЙЧАС… В СИБИРИ СГНОЮ! ПШЁЛ С ГЛАЗ МОИХ! СТОЛЬКО ЛЕТ НЕ ГНАЛ ИЗ ДОМУ, ЖАЛЕЛ СИРОТУ – И ВОТ, ПРЕТЕРПЕЛ НА СТАРОСТИ ЛЕТ, ЭТАКУЮ КОБРУ ПРИГРЕЛ… АХ, ЧОРТОВ МОТЯ!..

Пригретая кобра растерянно мигает огромными ресницами.
Манана громко визжит, и её отец заученно стихает.

– ОНИ СОВСЕМ ДЕТИ… ЗАЧЕМ ТАК КРИЧАТЬ! – говорит Ирена. – ВЫ, КАЖЕТСЯ, УШИБЛИСЬ, КНЯЗЬ? ПРОЙДЁМТЕ СКОРЕЕ, НЕОБХОДИМА ПЕРВАЯ ПОМОЩЬ...

Пристав растерянно смотрит на неё.
Потом, спохватившись, приглашающе сгибает руку калачиком.
Пани Ирена продевает свою, и парочка из гостиной степенно удаляется в кабинет.
Манана машет на Мотю обеими руками, и Мотя послушно исчезает.
Проходя мимо окна, возле которого он слушал звуки патефона, Мотя слышит голос Мананы, поднимает голову и видит свою невесту в окне.

Оглядываясь, Манана громко шепчет:
– ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ Я УЕЗЖАЮ НА ПАРОХОДЕ В СТАМБУЛ, К ТЁТЕ АНГЕЛИКЕ! ПАПА ОТПРАВЛЯЕТ МЕНЯ НА ЦЕЛЫХ ПОЛГОДА… ОЙ, МОТЯ, ТЕПЕРЬ БЕГИ!

Мотя растерянно ерошит свои чёрные кудри, спохватывается и торопливо исчезает в темноте сада, ловко перебирая босыми ногами.
Манана провожает его тревожным взглядом.
Пристав в полу-застёгнутом мундире стоит возле кабинета, утирая пышные седоватые усы. Пани Ирена не показывается. В приоткрытую дверь кабинета видны фрагменты небрежно сброшенного платья.
.
К приставу, по-змеиному крадучись, подходит горничная, грудастая мамзель лет сорока с небольшими, но явными усиками, в глухом коричневом платье и косо сидящем на крупном торсе кружевном передничке. На голове горничной с гладким и бесцветным пробором – серебристый кокошник.

Она подаёт на подносе сложенную пополам записку, докладывая приставу развязно-конфиденциальным тоном:
– ТОЛЬКО ЧТО ДОСТАВЛЕНА С НАРОЧНЫМ, ОТ САМОГО ГУБЕРНАТОРА!..

– БЛАГОДАРЮ ЗА СЛУЖБУ. Э-Э, МОЖЕТЕ БЫТЬ СВОБОДНЫ, МАРГО… ШЭНИ-ДЭДА! – сконфуженно поправляет себя размаслившийся Сохадзе.

Горничная неслышно исчезает.
И тут же возвращается, протягивая на подносе вторую, так же сложенную записку:
– ТОЖЕ С НАРОЧНЫМ. ЭТО ДАЖЕ БОЛЕЕ СРОЧНОЕ...

Пристав развёртывает первую записку, которую всё ещё держит в руках.
Закадровый псевдо-государственный голос чиновника, рядящегося в отцы Отечества, торжественно произносит:
«Предписываю срочно принять меры к отысканию преступников, похитивших деньги и ценные вещи у иностранных граждан – а именно, у французских негоциантов, прибывших в Одессу с важной дипломатической миссией...»

Пристав бросает депешу на поднос и задумчиво развёртывает вторую записку. Закадровый голос старого Циммермана произносит нарочито спокойно, с ноткой ехидства:
«Или у вас найдутся, пристав, триста рубликов по малой нужде – а именно, для возвратить их цацки бедным французам?»

Пристав снимает трубкку и рычит в неё:
– БАРЫШНЯ! ДАЙТЕ МНЕ ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК! ОБРЫГАНЬЕВ? КТО У НАС ТАМ КРУТИТ ДЕЛОВЫМИ НА РИШЕЛЬЕВКЕ? ТАК… ТАК… (записывает на салфетке). ПОВТОРЯЮ: ФИМА-ЧИЖИК, ТО ЕСТЬ ТЬФУ! ЕФИМ БАБАЯН, ПОТОМ… А-А, КРУЧЕНЮК, НУ ДА… И ЕЩЁ, НЕПРЕМЕННО ЗАПИШИ: КОМПАНИЯ ЗИБЕН-АХТА! ЧТО, КРУЧЕНЮКА ХОЧЕШЬ ПРИГЛАСИТЬ ПО ФРАНЦУЗАМ? КОНЕЧНО, СЕЙЧАС ЖЕ! ИЩИ ПОТОМ ВЕТРА В ПОЛЕ… ДА, ИЛИ В ВАРЬЕТЕ У ВИТИ ПИНСОНА! МНЕ СРОЧНО НУЖНЫ ПЯТЬСОТ РУБЛЕЙ. ПОВТОРЯЮ, СРОЧНО! БЕЗ ЛИШНЕЙ ОГЛАСКИ. ВОЗЬМИ ИЗ КАССЫ, ОБРЫГАНЬЕВ, ГОЛУБЧИК, И ОТПИШИСЬ, КАК В ПРОШЛЫЙ РАЗ! ЕСТЕСТВЕННО, ВЕРБОВКА… ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ МИНУТ? ХОРОШО, ЖДУ!

Закончив разговор, пристав аккуратно вешает трубку.
Некоторое время неподвижно смотрит перед собой, затем энергичным жестом потирает ладони.
Странный нарочный курит, заслоняясь от ночного ветерка, возле домика пристава Сохадзе.
Он одет в кепи, шорты, просторную блузу и полосатый пиджак.
Выходит горничная, молча протягивает ему толстый конверт, и нарочный, проведя по кепи ухарским жестом, будто отдавая честь городовому в юбке, неслышно исчезает в сумерках.
.
Вспыхивает спичка, и мы видим сидящих на скамейке, окутанной цветущим жасмином, старого Циммермана и неунывающего налётчика Зибен-Ахта. Оба курят, неспешно затягиваясь.
Подслеповато загорается окно в соседнем доме: теперь можно различить собеседников чётче.

– У НАС ВСЁ В ПОРЯДКЕ, СТАРИК! – говорит Зибен-Ахт, понизив голос. – ТРИСТА РУБЛИКОВ ПРИШЛИ БЕЗ СКРИПА, КАК ЯКОРЯ С ФРАНЦУЗСКОГО КРЕЙСЕРА!

– У НАС БЕДА, ЗИБЕН-АХТ, – говорит Циммерман. – ТЫ МОЮ АФИШУ ЧИТАЛ?

– ЧТО ЗА АФИША? ГДЕ КЛОУНЫ МОН-ЛЕВИЗ И ГОВОРЯЩИЙ КОТ НА ПУАНТАХ? – спрашивает со смешком Зибен-Ахт.

Циммерман, пожевав губами, достаёт из-за спины картонку и читает нараспев, щурясь в полутьме:
«ЕВРЕИ ГОРОДА ОДЕССЫ! ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОДПИСКА НА БИЛЕТ В ТУРЦИЮ ДЛЯ МОТИ В ОДИН КОНЕЦ. МОТЯ, К СОЖАЛЕНИЮ, МОЛОД И ВЛЮБЛЁН, КАК БАРАН...»

Оборвав себя, Циммерман достаёт огрызок химического карандаша, слюнявит его и бормочет:
– НЕТ, ЭТО НЕХОРОШО – КАК БАРАН… ВЛЮБЛЁН, КАК РОМЕО! ДАЛЕЕ: «ВЕСЬМА БЛАГОДАРНЫ, А ТАКЖЕ ПОЛНОЕ ГРАН-МЕРСИ И ВАШИ КАРМАНЫ В ЦЕЛОСТИ НА ЭТИ ДВА МЕСЯЦА.»

– Я НА ТАКОЕ НЕ ПОДПИШУСЬ, СТАРИК… ЕШЬТЕ МЕНЯ МУХИ С КОМАРАМИ! – говорит Зибен-Ахт. Циммерман задумчиво рассматривает его, жуя губами, словно видит впервые.
Потом Циммерман говорит:
– КАК ТЫ СКАЗАЛ – МОН-ЛЕВИЗ? ЦИРК УЖЕ НОВЫЙ, А КЛОУНЫ ВСЁ ТЕ ЖЕ… ВАНЬКА МАЛЕВИЧ С ОТЧИМОМ. МОТЯ, КОНЕЧНО, КЛОУН, ЗИБЕН-АХТ, НО ВОВСЕ НЕ ГОВОРЯЩИЙ КОТ НА ПУАНТАХ! МАЛЬЧИК ВЛЮБЛЁН И ДОЛЖЕН ПОЕХАТЬ В ТУРЦИЮ. ОТДАЙ ЕМУ ДЕНЬГИ, ЗИБЕН-АХТ, ТЫ СЕБЕ ЕЩЁ УКРАДЁШЬ… ПОДУМАЙ САМ: КТО У МОТИ ЕСТЬ, КРОМЕ ТЫ И Я? ЭТОТ БЕЗМОЗГЛЫЙ ПРИСТАВ?

– ОЙ, Я ТЕБЯ УМОЛЯЮ! – говорит, разгорячась, Зибен-Ахт. – ТОЖЕ МНЕ, НАШЛИ МЕЦЕНАТА! ГДЕ Я, И ГДЕ ВАШ МОТЯ, ТРЯСЦЯ ЕГО МАТЕРИ! ВЫ ЕЩЁ ПРИМЕРИВАЛИСЬ СДЕЛАТЬ МНЕ ОБРЕЗАНИЕ, СТАРИК, А Я УЖЕ ПРИКИДЫВАЛ, КАК ПОЛОВЧЕЕ СРЕЗАТЬ ВАШ ЗОЛОТОЙ БРЕГЕТ С ПЕРЕЗВОНАМИ И ЦЕПОЧКОЙ… КОГО ВЫ ЛЕЧИТЕ?!

Голоса собеседников становятся невнятными.
Камера заворачивает за угол скамейки и обнаруживает притаившегося за кустом жасмина дрожащего, подслушивающего Мотю.

– РАЗ МОТЯ ВЛЮБЛЁН, МОТЯ ДОЛЖЕН БЫТЬ СЧАСТЛИВ! – доносится скрипучий голос Циммермана. – ИНАЧЕ МАЛЬЧИК СКАТИТСЯ ПО СКОЛЬЗКОЙ ДОРОЖКЕ: ОН МОЖЕТ СТАТЬ ЦИНИКОМ, ФИЛОСОФОМ ИЛИ АНАРХИСТОМ… ТЫ ХОЧЕШЬ, ЧТОБ НАШ МОТЯ СДЕЛАЛСЯ АНАРХИСТОМ?

– ИЛИ! ЧТОБ МЕНЯ УКРАЛИ, ЕСЛИ ХОЧУ, – откликается Зибен-Ахт.

– ИМЕЮ ПАРУ СЛОВ ДЛЯ ТЕБЯ, ЗИБЕН-АХТ, – говорит Циммерман и подымает вверх острый, сухой указательный палец правой руки. – ЕСЛИ МЫ НЕ ДОГОВОРИМСЯ, Я СДЕЛАЮ ТАК, ЧТО ВАМ, БОЖЕДОМЫ, СТАНЕТ МАЛО МЕСТА НА ПАРОХОДЕ! СЛУШАЙ СЮДА ВНИМАТЕЛЬНО, ЗИБЕН-АХТ, И НЕ ДЕЛАЙ МНЕ ВИД, ЧТО В УШАХ МОЗОЛИ… ФИМА-ЧИЖИК ПРИХОДИТ ДО ЦИММЕРМАНА, И ЦИММЕРМАН ГОВОРИТ ДЕЛЬНОЕ С ФИМОЙ-ЧИЖИКОМ. КРУЧЕНЮК, У КОТОРОГО УШИ РАСТУТ НА ЗАДНИЦЕ, ТОЖЕ ИНОГДА СУЁТ СВОЙ НОС В МОИ ДВЕРИ, И Я ТЕРПЛЮ ЕГО БРЕДНИ, ЧТОБЫ СКАЗАТЬ ЕМУ, УХОДЯ, ДВА СЛОВА. ВСЕ ВЫ НУЖНЫ ЦИММЕРМАНУ, КАК ВЫБИТЫЙ ЗУБ ВО РТУ! НО Я ГОВОРЮ ВАМ, ЧТО ДЕЛАТЬ ЗАВТРА ПОСЛЕ СДЕЛАННОГО СЕГОДНЯ, И ВЫ, НЕГОДНЫЕ СТОРОЖА ЧУЖОГО ДОБРА, ПОКА ЧТО ЖИВЫ И НА СВОБОДЕ! А ТЕПЕРЬ ЧЕГО ТЫ ЖДЁШЬ, ЗИБЕН-АХТ? ЧТОБЫ Я ВЗЯЛ, ДА И ИЗМЕНИЛ СВОЕМУ ОБЩЕСТВЕННОМУ ДОЛГУ? НЕ ГОРЯЧИ ДО КРАЙНОСТИ, ЗИБЕН-АХТ...

Собеседники снова замолкают.
Мотя, затаив дыхание, ждёт развязки этой беседы.
В предрассветную тишину врывается перекличка паравозных гудков.

– ИШЬ, КАК ЦВЕТЫ ВОНЯЮТ… НЕ ИНАЧЕ, К ДОЖДЮ! – говорит Зибен-Ахт, шумно втягивая ноздрями аромат жасмина. – ВЫ, ЦИММЕРМАН, У БОГА НА ОСОБОМ СЧЕТУ, И ОН ТАКИ НЕ ДАСТ ВАМ ПОМЕРЕТЬ СВОЕЙ СМЕРТЬЮ...

– Я ГОВОРИЛ С ТОБОЙ, КАК С ДАУНОМ ОТ РОЖДЕНИЯ, – говорит в ответ Циммерман и жуёт воздух пустыми губами. – А ТЕПЕРЬ – ИЗЫДИ, КРЕНДЕЛЬ! ВОРОТИСЬ К СВОИМ ТРЕПАЧАМ, И НАБЕРИТЕ ГДЕ-НИБУДЬ НЕМНОЖКО УМА! НЕТ-НЕТ: ВЫРУЧКУ ВСЮ ОСТАВЬ, ЗИБЕН-АХТ, СЮДА ВОТ И ПОКЛАДИ… ВСЁ, УБЕЖАЛ. НЕ БОЙСЯ, МОТЯ: ИДИ КО МНЕ И ЗАБЕРИ СВОИ ДЕНЬГИ! ДА-ДА, Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ДАВНО ЗДЕСЬ… И Я КАК РАЗ НЕМНОЖКО СМЕЮСЬ.

Пароход, гудя, собирается отчаливать.
К убираемому трапу, задыхаясь, подбегает Мотя с крошечным узелком, опрятно одетый, обутый в новенькие ботинки, из-за чего при ходьбе всё ещё слегка косолапит. С верхней палубы, отчаянно стуча каблучками, к Моте сбегает розовая, смеющаяся Манана.

– НАРЯДНЫЙ КАКОЙ!– теребит она растерявшегося Мотю во все стороны. – А КУДРИ, КУДРИ-ТО, ДУРАЧОК, ЗАЧЕМ НАМОЧИЛ? (Растрёпывает Моте тщательно прилизанный пробор). ЛАДНО, МОТЯ! ТЫ МНЕ ВОТ ЧТО СКАЖИ, БОСЯК ТЫ ЭТАКИЙ: ГДЕ ЭТО ТЫ ДЕНЕГ ВДРУГ НАБРАЛ НА БИЛЕТ? РАЗВЕ ЧТО УКРАЛ… ИЛИ, МОЖЕТ, ПОМОГ КТО?

Последняя мысль кажется Манане настолько забавной, что она сама над ней хохочет, запрокинув голову и сверкая белоснежными зубами.

– КОНЕЧНО, ПОМОГ! – отвечает слегка уязвлённый её хохотом Мотя.

– ДА КТО ЖЕ? КТО ПОМОГ-ТО? – теребит его Манана.

– НУ ЯСНО, КТО… ЕВРЕИ ГОРОДА ОДЕССЫ! – отвечает Мотя, и они, счастливые, взявшись за руки, бегут по палубе.

– А КУДА МЫ? – спрашивает Манана, останавливаясь и с трудом переводя дыхание.

– В БУФЕТ! БУДУ ВСЮ ДОРОГУ УГОЩАТЬ ТЕБЯ ШАМПАНСКИМ С ПИРОЖКАМИ, БИЗЕ И ЭКЛЕРАМИ! – отвечает Мотя.

– БИЗЕ – ЭТО КОМПОЗИТОР… А ТЫ, МОТЬКА, ДУРАК НЕОБРАЗОВАННЫЙ! – укоризненно говорит Манана и снова принимается хохотать. – А ПИРОЖНЫЕ, ЭТО БЕЗЕ.

– НЕВАЖНО! – кричит Мотя и снова тащит невесту за руку. – ДАВАЙТЕ КУШАТЬ БИЗЕ И СЛУШАТЬ БЕЗЕ...

Затемнение.

– МАТВЕЙ, – слышит старый Мотэл за спиной хриплый голос Погребняка. – У ТЕБЯ НЕТ НИЧЕГО ПОЖРАТЬ?

– ЕСТЬ! КАК РАЗ НА ВЕЧЕР БЕРЁГ ЧЕРНЯШКУ, – отвечает Мотэл.

Он поворачивается, сунув руку за пазуху, достаёт чёрный сухарик и протягивает Погребняку.
Тот пытается грызть, потом бессильно откидывает сухарь в заросли. Мотэл встаёт, укоризненно покачав головой, и идёт на розыски сухаря.
Подымает, обтирает его и бережно суёт обратно за пазуху.

– НА-КА ВОТ ЛУЧШЕ, ПОЖУЙ БРУСНИКИ! – говорит Мотэл.
Забыв про усталость, он рвёт ягоды в горсть и подносит Погребняку.

Тот нехотя жуёт и сплёвывает, потом говорит вполголоса:
– ГОРЕЧЬ КАКАЯ-ТО… СПИРТУ НЕМА?

– ЧЕГО НИМАЕ, ТОГО НЕМА! – отвечает Мотэл.

Он снова садится на край воронки, устало откидывает голову и прикрывает глаза.
За спиной вяло постанывает Погребняк, но усталому Мотэлу мерещится, что это гудит пароход, возвращающий Мотэле, подросшего и повзрослевшего, с пробившимися первыми усиками из Турции в революционную Россию.

Закадровый голос Мотэле:
«В России перестали быть царь и пристав Сохадзе. Но и Манана осталась позади – в далёком, призрачном прошлом. В Турции юный Мотя навсегда похоронил свои романтические иллюзии и приобрёл столь же романтическую, по своим меркам, профессию.»

Затемнение.

Чуть повзрослевший Мотя тихонько стучит в раму окна.
Рама подымается, в окне стоит полуодетая Настёна.
Мотя резво лезет в окно, за ним Лёвчик-Кочумай. Настёна сдавленно вскрикивает, и тут же этажом выше, куда уходит лестница рядом с окном, загорается свет.

Раздаётся сонный старческий голос ювелира Тартаковера:
– НАСТЁНА, КТО ТАМ? НАВЕРНОЕ, ВОРЫ?

– РАЗУМЕЕТСЯ, ВОРЫ, ГИРШ – КОМУ ЖЕ БЫТЬ В ТРЕТЬЕМ ЧАСУ НОЧИ! – говорит отчаянная Настёна.

– ТЫ БЫ ЛУЧШЕ В ПОСТЕЛИ ЧТО-НИБУДЬ ПОШУТИЛА, – ворчливо отвечает голос Тартаковера.

Настёна молча показывает фигу невидимому покровителю.
Свет наверху гаснет, всё стихает.
Мотя целует Настёну, она жарко отвечает ему.

Лёвчик нетерпеливо дёргает Мотю за рукав:
– САМИ, И БЕЗ МЕНЯ! ДАВАЙТЕ УЖЕ РАБОТАТЬ, МИЛЕДИ..

Настя ведёт друзей к дверям кладовой Тартаковера.
Лёвчик надевает перчатки, вынимает из полы пиджака аккуратную фомку и ловко взламывает висячий замок. Мотя достаёт из-за пазухи сложенные мешки. Настёна входит в кладовую, чиркает спичкой и зажигает огарок свечи, стоящий на крохотном столе.
В углу сложены оклады икон из массивного серебра, бронзовые канделябры и прочая антикварная утварь. Подельщики сноровисто прячут добычу в мешки и направляются к выходу, как вдруг снаружи раздётся громкий, нетерпеливый стук в дверь.

– НАСТЁНА! – вновь кричит наверху Тартаковер. – МЫ ВЕДЬ, КАЖЕТСЯ, ВЕРНУЛИ ДОЛГ ЦИМЛЯНСКОМУ И РОСТРОПОВИЧУ?

– ВЕРНУЛИ, – задыхаясь, отвечает Настёна.

– ТОГДА, Я ДУМАЮ, ЭТО ИХ ПОКОЙНАЯ БАБУШКА! – язвит Тартаковер. – В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ, ПЕРЕДАЙ ИМ, ЧТО Я СПЛЮ И МЕНЯ НЕТ ДОМА!

Вновь раздаётся грохот в дверь, и голос снаружи кричит:
– ТАРТАКОВЕР, ЭТО ЧЕКА! ОТКРЫВАЙТЕ, ИЛИ Я СДЕЛАЮ БОЖЕ-Ж-МОЙ, И ЗАВТРАК ВЫ ИМЕЕТЕ В КАЗЁННОМ ДОМЕ...

Все замирают. Настёна громким шёпотом кричит:
– ЭТО ЧЕКА… ОТКРОЙТЕ ИМ, ТАРТАКОВЕР!

Тартаковер сверху кричит, не слыша её:
– НАСТЁНА, ЭТО ЧЕКА – НЕ ВЗДУМАЙ ИМ ОТКРЫВАТЬ! СЕЙЧАС СПУЩУСЬ И ВЫЯСНЮ, ЧТО ИМ НАДО. ЗА САМОГОНОМ ПУСТЬ ИДУТ К ТЁТЕ ХЕСЕ! У НАС ТУТ НЕ ПРИТОН «У ПАНИ ГРАЖИНЫ»...

Налётчики, переглянувшись, собираются удирать обратно в окно, но Настёна отрицательно мотает головой. Она захлопывает дверь в кладовую, затем, прижимая палец к губам, ведёт налётчиков, крадущихся с мешками, по лестнице на второй этаж и заталкивает обоих за огромную портьеру возле дверей. Сама Настёна встаёт рядом и пропускает мимо себя Тартаковера – в нижнем белье, с горящей свечой, всклокоченными волосами и бородой, закутанного в огромную узорчатую шаль и похожего на кого-то из библейских пророков.

Тартаковер молча отодвигает Настёну рукой, ставит свечу на полочку рядом с портьерой, спускается по лестнице и подходит к входным дверям, затем говорит в замочную скважину:
– СЕЙЧАС УЖЕ Я СПРАШИВАЮ ТЕБЯ, ШНЕЕРЗОН: КТО ТАМ? И ЧТО ВЫ ПОЗАБЫЛИ У ТАРТАКОВЕРА В ТРИ ЧАСА НОЧИ?

– Я ИЩУ РЫЖЕВЬЁ И ЦАЦКИ, ВЗЯТЫЕ ОНОМНЯСЬ ТРЕМЯ МОЛДАВАНАМИ С БЫВШЕГО ИМЕНИЯ ПОЛКОВНИКА ЛЫЩАТОГО, – спокойно и деловито отвечает голос товарища Комиссара Шнеерзона.– У НАС ИМЕЮТСЯ ОПЕРАТИВНЫЕ ДАННЫЕ, ЧТО ЧАСТЬ ДОБЫЧИ ДУМИТРЕСКУ СБРОСИЛ ИМЕННО У ТЕБЯ, ТАРТАКОВЕР!

– НЕ ЗНАЮ Я НИКАКОГО ШТЕФАНА ДУМИТРЕСКУ… ТО ЕСТЬ, ТЬФУ ТЫ! – спохватывается Тартаковер. – ВЫХОДИТ ТЕПЕРЬ, ЧТО ЗНАЮ… НО ОЧЕНЬ ДАВНО НЕ ВИДЕЛ! ОЙ, НЕ МОРОЧЬТЕ МНЕ ГОЛОВУ: ИДИТЕ СПАТЬ, ШНЕЕРЗОН, ОЧЕНЬ ПОЗДНО… А ТАКЖЕ КЛАНЯЙТЕСЬ МАМА И ПАПА!

Снаружи слышится выстрел, и от дверей Тартаковера отлетает огромная щепка.Тартаковер поспешно открывает многочисленные замки на дверях и пропускает мимо себя Шнеерзона, затянутого в блестящую чёрную кожу, с огромным маузером в деревянной кобуре, а также троих чекистов, одетых попроще.

Запахиваясь в шаль, Тартаковер бормочет:
– ТАК БЫ СРАЗУ И ГОВОРИЛИ. ЭКИЙ ВЫ ШУМНЫЙ, КОМИССАР, ПРОСТО БИКИЦЕР-ПАРОВОЗ...

Шнеерзон оглядывается по сторонам, но Тартаковер, потупясь, ведёт его к дверям кладовой, задумчиво озирает сломанный замок и толкает ногой дверь. Чекисты входят, осматриваются: кладовая пуста.

– НАСТЁНА!!! – оглушительно ревёт Тартаковер. – Я ИНТЕРЕСУЮСЬ, ЧТО ЗА СОБАЧКА ПРОГРЫЗЛА НОВЕНЬКИЙ ДВЕРНОЙ ЗАМОК? ТАКУЮ ЗВЕРЮГУ НАДО ДЕРЖАТЬ В НЕВОЛЕ...

Чекисты переглядываются.
Шнеерзон жестами приказывает остальным оставаться у дверей, а сам тихонько крадётся по лестнице. В это время налётчики и Настёна перебегают в открытую дверь спальни Тартаковера.
Дверь с грохотом захлопывается. Свеча возле портьеры падает с полочки, пламя мгновенно охватывает громадную портьеру и растекается по всему дому. Шнеерзон подскакивает к дымящейся спальне Тартаковера.

Выхватывает маузер, палит в потолок и кричит:
– ГОСПОДА НАЛЁТЧИКИ! СДЕЛАЕМ ЧУДНЫЙ ВИД И РУКИ НА ЗАТЫЛОК. ЗАТЕМ ВЫХОДИМ ПО ОДНОМУ, И НИКАКИХ, А ТО Я БУДУ СТРЕЛЯТЬ...

В этот момент на Шнеерзона сверху падает огромная хрустальная люстра, висевшая лишь для украшения коридора. Шнеерзон падает, теряя сознание. Снизу доносятся крики чекистов и вопли Тартаковера. Чекисты убегают за пожарными. Тартаковер приплясывает на улице под горящими окнами, как вилюйский шаман, и выразительно грозит кулаком второму этажу.

– ТАЩИ НАСТЁНУ! Я САМ ПО СЕБЕ СМОЮСЬ, – кричит Лёвчик Моте, заворожённо наблюдающему за языками пламени.

Очнувшись, Мотя поднимает лежащую без чувств Настёну, подходит к окну, ногой выбивает стекло, кричит:
– ЭЙ, ТАРТАКОВЕР! А НУ, ЛОВИ!!

– Э-Э… – доносится с улицы хриплый голос Тартаковера. – Я ИЗВИНЯЮСЬ, МОЛОДЫЕ ЛЮДИ: НЕЛЬЗЯ ЛИ ПОЙМАТЬ ВНАЧАЛЕ ШКАТУЛКУ С… Э-Э, МАЛЕНЬКИМИ СЕМЕЙНЫМИ ЦЕННОСТЯМИ?

Держа Настёну, Мотя находит глазами шкатулку, кивает Лёвчику – тот, ухмыляясь, швыряет её в окно. Раздаётся грохот, шкатулка разбивается вдребезги. Слышен отчаянный рёв Тартаковера.

– ЛОВИТЕ ЛУЧШЕ ДЕВОЧКУ, ТАРТАКОВЕР! – с этими словами Мотя аккуратно отпускает вниз бесчувственную Настёну.
Настёна падает на спину нагнувшемуся к побрякушкам из шкатулки Тартаковеру. Они пару мгновений лежат рядом, затем Настёна приходит в себя и на четвереньках уползает в кусты. Мотя пружинисто спрыгивает из окна на мостовую.
Лёвчик бросает ему сверху оба мешка с добычей.

– ЧЕГО СТОИШЬ, КОЧУМАЙ? – кричит Мотя Лёвчику
Тот показывает назад большим пальцем и, криво ухмыляясь, говорит:
– НАДО БЫ ПРИБРАТЬ ЗА СОБОЙ ЭТОТ… ПАДАЛИ КУСОК: ДЕВЕРЯ МОЕГО, ШНЕЕРЗОНА! СВОЙ СВОЕМУ – ПОНЕВОЛЕ БРАТ...

В дыму и пламени, между падающими балками Лёвчик тащит, перекинув комиссарову руку через плечо, громадного Шнеерзона, еле перебирающего ногами. Они спускаются по лестнице, выходят из дверей на улицу. Очнувшийся Тартаковер, стоя на коленях и мотая головой, остолбенело смотрит на это зрелище.
Подъезжает двуколка с бочкой: это спешит к догорающему очагу Тартаковера пожарный, а с ним и чекисты. Оттолкнув пожарного, Лёвчик ногой сбрасывает бочку на мостовую, затем, кряхтя, втаскивает в телегу Шнеерзона, следом прыгает Мотя с двумя мешками… Чекисты и пожарный, не смея вмешаться, растерянно наблюдают за происходящим.
Лёвчик щёлкает вожжами, пара лошадок пускается лёгкой рысью.
Процессия подъезжает к дому Шнеерзона. Лёвчик без стука открывает дверь, за которой ссорятся сёстры Товелян, Франя и Груня – жёны Лёвчика и Шнеерзона...