Птица

Автор: Все начиналось весело. Тогда я пришел к Веронике с утра. Она долго не открывала, потом просунула в дверь мокрую голову.
— Чего тебе? — По ее плечам стекали мелкие капли воды, она обернулась большим махровым полотенцем.
Я поцеловал ее и содрал этот гавайский наряд.
— Отдай, родители дома! — Она вцепилась в полотенце.
— Вероника, дай мне. Забей на родителей.
Из кухни послышался сварливый женский голос:
— Кто там?
— Это я, Леша! Здравствуйте, Марья Михайловна!
Вероника убежала к себе одеваться. В ванне осталась вода, и я влез туда прямо в одежде. На улице жарко, потом обсохну.
Вероника вернулась в купальном халате и с феном наперевес. Ее носик презрительно сморщился, и верхняя губка приподнялась, как у белочки.
— Леша, тебе делать больше нечего?
— Птица, я решил покончить с собой, раз ты мне не даешь. Вспоминай обо мне иногда, лежа в постели с богатым старым мужем. Поплачь о несчастном Леше.
Она смеялась, как и следовало ожидать.
— Так принеси нож, чтобы я мог вскрыть себе вены.
— Щас!
Она вернулась с огромным хлебным ножом. С остатками сливочного масла и крошками на лезвии.
— Режь! — Велела Вероника.
— Почище не могла принести? — Я помыл его в раковине.
— Теперь режь. — Она притащила табуретку и уселась около ванны.
Я ковырнул ножом по левой руке и ничего не порезал. Не вышло.
— Давай сюда свою руку! — Вероника умело полоснула на три сантиметра выше ладони. Появилась кровь. Я опустил руку в ванну, и на месте пореза сразу защипало. Вероника ржала, как ненормальная. Вода окрасилась в алый цвет. Ну вот, не потрахался, так хоть девушку повеселил.
Прибежала ее мать, наорала на нас, и я, истекая кровью и мыльной водой, потопал в травмпункт. Вероника бегала вокруг меня и радовалась жизни. И явно гордилась собой.

* * *

Почему ее кличка – Птица, не знает даже она сама. Она похожа скорее не на птицу, а на наглого пацана. Волосы короткие, ходит в джинсах, и вообще ей лучше было родиться мальчиком. Не девушка, а мечта. Любительница конного спорта, особенно хорошо владеет хлыстом. Всегда сверху, привязывает меня к кровати, иногда тушит об меня окурки. Глазенки у самой горят, мышцы влагалища сжимаются. Вся мокрая. Кончает, стерва, когда мне больно. Стерва! Больно! Кончает! Я тоже! Сейчас по телу прокатится взрывная волна… Сейчас! Спрыгнула… Сучка, как же я? Совсем чуть-чуть осталось, а руки привязаны. Убить бы тебя! Ее мамаша ни о чем не догадывается, все происходит у меня дома. Считает свою дочку ангелом. Вероника садится мне на лицо.
— Теперь лизать!
Я вспоминаю роман Патрика Зюскинда «Парфюмер». Букет водяных лилий. Ни хуя не водяные лилии, это маринованные грибы, как по запаху, так и на вкус. Маринованные мидии в собственном соку.
— Не так сильно, урод! Козел, все испортил! — Врезала по скуле кулаком от досады. Она возвышается надо мной и сверкает своими хрустальными голубыми глазами. Бывают глаза, которые затягивают внутрь своей мягкой глубиной. Ее глаза отталкивают, в них больно смотреть. Слезает с моего лица и идет мыться.
Неприятное ощущение, как всегда, когда тебя обламывают в самом конце. Двух секунд мне не хватило, а так залил бы этой сволочи. Представляю себе ее хриплые вопли. Отхлестала бы меня по щекам. Сволочь. Сука. Стерва. Блядь. Не могу без нее. Руки все в ожогах и круглых маленьких шрамах, неудобно перед немецкими туристами. Показываешь на Никольский собор, а они на твою руку пялятся. Швейцарец один так и спросил: «Вы мазохист?» Интересовался нравами аборигенов.
Я научился не думать о боли, в конце концов, это чисто психологическое явление. Как обида. Нервные окончания можно отключить.

* * *

Зима. Я звоню Веронике.
— Дай мне, Птица! Если ты не приедешь, я себе вены вскрою.
— Мы это уже видели. Не можешь что-нибудь оригинальнее придумать?
Чего уж тут оригинальнее, я их третий раз режу. Сейчас у меня руки желудочными зондами перетянуты, если развяжу, потечет. Сутки так хожу, она не знает.
— Чего заглох? Уже подыхаешь? Подыхай, псих вонючий! Заебал меня уже своими венами. Сдох бы ты наконец! Думаешь, я буду тебя жалеть? Думаешь, буду всю жизнь вспоминать, как ты мне на нервы действовал? Мне насрать на тебя и на твою жизнь, понятно? Сдохни хоть сейчас, я к тебе никогда не приеду. Я тебя не хочу. Ты достал уже! Еще раз позвонишь – занесу в черный список. Чего ты молчишь? Не нравится, да? Думаешь, я с тобой носиться буду, как черт с писаной торбой? Не дождешься! Я на твои похороны не приду. Тебя как бомжа похоронят, под номером. Лежать будешь и гнить в одиночестве. Не нравится, да? Подыхай, уебище занудное. Чего ты молчишь? Подыхай! Только вены вдоль разрежь и в ванну горячую ложись. Чтобы я твоего голоса сраного больше не слышала. Чего ты молчишь? Кровью истекаешь? Ты так еще сутки истекать будешь, дебил. Всю свою хавиру бомжацкую засрешь. Что затих? Передумал? Срань, у тебя духу не хватит с собой покончить, ты только выебываться можешь. Срань ты болотная, ты только и умеешь, что выебываться.
— Ладно, Вероника, у меня группа в четыре на Балтийском вокзале. — Вешаю трубку.
Еще раз перебинтовываю руки и выбираю свитер с самыми длинными рукавами. В сотый раз даю себе слово никогда с ней не разговаривать. В одиннадцать звоню в ее дверь. Звериный вой, чувствует, что это я. Завозилась в своей будке. Нна по морде дверью!
— Приперся все-таки, уебище? Тебе мало? — Раскуривает на пороге сигарету и с наслаждением давит об мое запястье. — Всё, хватит с тебя! — Захлопывает дверь.

Я еду в метро на проспект Ветеранов, в свою хавиру. Она и правда бомжацкая на вид, это все потому, что я очень чистоплотный. Себя могу намывать часами, а на уборку моральной устойчивости не хватает. Действительно, покончить надо с этим унижением раз и навсегда. Чтобы не зависеть от этой мрази с ангельским личиком и вечной сигаретой в зубах. Поздно, почти двенадцать. Пожрать что ли перед смертью? Покупаю пиво и пакет замороженных мидий. Жарю их дома с морковкой по-корейски.
Одна рука держит сковородку, а другая привычно тянется к радиотелефону. Птице позвонить. Думаю об этом – и волна адреналина, и радость, сладковатая больная радость по всему телу. Обжегся, руку под холодную воду. Хоть раз в жизни не буду перед этим ей звонить, доказывать что-то, просить. Пошла ты, Птица… Подрочить что ли перед смертью? Ладно, в загробной жизни дадут.
Рама на кухонном окне разбухла от сырости, на карнизе снег. Девятый этаж, по-моему, достаточно высок для этого дела. В кои-то веки что-то делаю без эпатажа, никто не видит. Ветер холодный, неуютно стоять в одной футболке и тонких джинсах. Ну, полетели. Дерево! Ветки чиркают по рукам и лезут в лицо. Блядь! Козырек бетонный. Хрясь плечом! Хуяк об землю! А противно на мокром снегу валяться в луже ледяной воды… Тошненько мне, товарищи! Поправлюсь – спилю это проклятое дерево к чертям собачьим. Задним числом соображаю: если бы действительно хотел сдохнуть, вылез бы на крышу и спрыгнул с другой стороны на асфальт, туда, где внизу автобусная остановка. Шевелю пальцами ног. Вроде, не парализован. Ничего не болит. Может, встать? Поднимаюсь, вдруг – дикая боль, провал в памяти, и я на носилках в больничном коридоре.
Лежу тут неделю. Переломы ключицы и предплечья левой руки, запястье правой руки на спицах – благодать! Берцовая кость левой ноги тоже сломана – веселуха! Вывих коленного сустава правой ноги – заебись! Главное – позвоночник цел. Интересно, когда кости срастутся, я буду хромать? Я – единственный в палате, кого кормят больничной едой. Всё болит, скучно до невозможности. Лучше бы сразу башкой об асфальт. Лежу и мысленно проигрываю ГрОб, Exploited и Nine Inch Nails. Думаю о Веронике. Почему она все-таки Птица? Может, синяя? Может, оттого я за ней гоняюсь? Боже, как я ее ненавижу! Что она со мной делает! Она отняла половину моего сознания и порхает там, как злобный ангел, в сигаретном дыму. Даже не половину, а всё без остатка. Сволочь. Я ей не нужен, а держит, крепко держит когтями своими черными, крашеными.
Соседям по палате спасибо: сигареты мне ко рту подносят, хоть это и запрещено. Жить учат: самоубийство – это не выход. Из чего выход? Сами-то хоть понимают? Они даже не знают, зачем я это сделал, все – солидные семейные дядьки при домашних продуктах и при жене. Из-за жены в окно не выпрыгнешь, она никуда не денется. Пятидесятилетний мужик с переломом шейки бедра говорит, что у меня всё образуется. А у меня и так всё в порядке. Я не считаю, что моя жизнь не удалась. Я просто не хочу жить с этой сукой в голове.

На третью неделю лежу, как обычно, кости срастаются понемногу, и входит Вероника. Откуда узнала – ума не приложу.
— Привет, пепельница! Скучал без меня?
Скучал, говно вопрос! Молчу, глаза закрыл. Она целует меня своим поганым воняющим куревом ротиком. Зря целует.
— Нечем дышать. Отодвинь голову.
Сейчас скажу ей что-нибудь обидное, и она уйдет. Локти себе буду кусать, когда руками смогу двигать, башкой об стенку биться буду. Жалеть буду, что послал ее.
— Леша, ты что, мне не рад? Я у твоих соседей узнавала, куда тебя отвезли. Видишь, беспокоилась о тебе.
Сейчас почти все гуляют по коридорам с родичами. Дядька с бедром выписался два дня назад – я радовался, как ненормальный. Задолбал меня своими проповедями.
Вероника сует руку мне под одеяло. Старается.
— Птица, не надо. Лети отсюда на хуй. Не начинай всё снова, я тебя прошу.
Руку убрала, сигарету в зубы.
— Ну-с, молодой человек, и где вас прижечь?
— Нигде. — Жалко, не могу встать и врезать ей.
— Ну сделай мне приятное, Леша. Где прижечь? Может, на члене? Ладно, сделаем тебе третий глаз. — Медленно, смакуя, подносит сигарету к моему лбу. Давит посередине, над бровями. Слезы хлынули, не мог сдержаться. Смотрит, как дергаются мои веки и зрачки расширяются от боли. Улыбается. Целует в губы. Не знает, что я способен двигать правой рукой. Из бинтов торчит спица. Всадить бы ей в шею…
— Ладно, уебище. Невеселый ты сегодня. Зайду, когда у тебя будет хорошее настроение.
— Не приходи…
— Не поняла?
— Чего тут понимать? Не приходи, и всё.
Она громко хлопает дверью.

Соседи по палате скоро вернутся, неловко будет. Третий глаз все-таки. Господи, Вероника, я дурак! Я уебище! Вернись! Я не могу без тебя! Вероника, я точно снотворного нажрусь, если ты не придешь!