Я vs Ленин

Автор: wuprui Я любил СССР. И люблю до сих пор, хотя прекрасно понимаю людей, не разделяющих это чувство. Сейчас, как и все, я знаю о бесчеловечном идиотизме системы, о крепостном праве под видом колхозов, о репрессиях, лагерях, железном занавесе и других ликах монстра, когда-то пугающего мир. Но у всех нас колокольни разной высоты и ориентации.
Заглядывая в прошлое со своей, я не вижу всех этих ужасов. Оно и понятно — колокольня низкая и стоит на отшибе той эпохи. С неё открываются другие пейзажи, подёрнутые дымкой времени, поэтому даже более привлекательные чем были. С неё я вижу себя, счастливого тем настоящим счастьем, которое доступно только детям.

Несмотря на любовь к Союзу, с самого раннего детства я был диссидентом — я страшно не любил Ленинов. Как любой советский школьник, я знал двух и каждого не любил отдельно. Другими словами моя нелюбовь ко второму не была следствием того, что он был, в то же время и первым, которого я не любил. Во мне было две совершенно раздельных, независимых нелюбви к двум разным Ленинам.
Первый был хитрый старикашка — лысый, картавый и с козлиной бородкой. Учитывая ту навязчивость, с которой его преподносили как лучший пример для подражания, это уже веские основания для неприязни. Быть похожим на ущербного Ленина не хотелось. Кроме того напрягала дикая несоизмеримость поступков и лавров. Стоило Ленину в щёгольском костюмчике сделать вид, что он помогает четверым здоровым мужикам нести бревно, которое и вдвоём-то унести — дело нехитрое, как это тут-же становилось доказательством его невероятного трудолюбия. А уж если он умудрялся не нахамить печнику или матросу, то это вообще возносило его над всеми людьми планеты на недостижимые высоты. Я понимал, что если я и Ленин сколотим, например, по скворечнику, то даже если мой окажется намного лучше, всё равно рядом с великим скворечником Ильича, его даже не заметят. Это раздражало.
Второй Ленин, упитанный и кудрявый, сидел внутри октябрятской звёздочки. Своим пухлым благополучием маменькиного сыночка он нахально осуждал мой пацанский образ жизни: футбольные битвы, рогатки и самострелы, сточенные об асфальт колени и локти, разбитые носы и фингалы, самодельные бомбы на пустыре и яйца, пущенные верной рукой в головы незадачливых прохожих.
Борьбу свою я начал с младшего. Я был первым в классе, кто начал тереть маленького Ленина благополучной рожей об асфальт. Ленин, слой за слоем, сползал со значка, обнажая жёлтый металл. В результате таких нехитрых действий попсовая октябрятская звёздочка превращалась в щеголеватую звезду шерифа. Вскоре это занятие обуяло почти всех октябрят школы и приобрело все признаки эпидемии. Так я одержал свою первую победу в этой неравной войне, став заодно законодателем моды.
Учителя были с Лениным заодно и периодически отбирали шерифские звёзды. Я не сдавался. Звёзды упорно продолжали появляться на лацкане моего пиджака. Затрудняюсь точно сказать скольких Ленинов я уничтожил таким образом, знаю только, что много.
Слабый маленький Ленин не выдержал такого натиска и уступил место взрослому — закалённому ссылками и революцией. Мало того, что новый старый Ленин по хозяйски занял место старого молодого, он ещё и пометил меня красной тряпкой. Я затаился, изучая противника.
Однажды на уроке истории я решил провести разведку боем. Открыв книгу, я начал срисовывать Ленина, решив ещё больше обезобразить его. Расчет оказался верен — художник из меня был не очень, и Ленин получался корявей и страшнее чем в жизни. Закончить успешно начатую акцию я не успел — историчка меня спалила. Последовала буря. Я выслушал рваную от волнения лекцию длинною в пол-урока. Из неё я узнал: сколько лет нужно учится на художника Ленинов; сколько разрешений нужно получить, прежде чем приступить к картине; и вообще, это не каждому дано — уметь рисовать тут мало, нужно ещё обладать особым ленинским мировоззрением.
Резонанс от моей шалости был даже сильнее, чем когда эта же историчка спалила моего соседа по парте за игрой «нарисуй училку». Правила простые: опускаешь голову под парту и не глядя рисуешь училку, при этом объясняя над какой именно частью её тела работаешь в данный момент. Второй участник игры должен был ржать над результатами и стоять на шухере. Как-то раз я, поддавшись соблазну, пренебрег второй частью своих обязанностей. Я умышленно допустил опасную близость исторички в момент, когда Зелёный (прозвище такое) усердно рисовал, приговаривая: « А вот это Марьиваннины сиськи...».
Нынешняя буря превзошла ту, знаменитую своим накалом. Из этого я сделал вывод, что Ленин для исторички важнее даже собственных сисек. Тогда я уже догадывался о трепетном отношении женщин к своей груди, поэтому понял, каких упорных соратников имеет Ленин в лице некоторых учителей. Но я не испугался и украдкой дорисовал Ленину рога.

Зато этот случай открыл мне глаза на то, что и я не одинок в своей борьбе. Папан, прочитав замечание в дневнике, не стал меня ругать даже для вида, хотя известно, что родителям положено реагировать на запись в дневнике ну хотя бы мало-мальским подзатыльником. Помня негодование исторички, такой безынициативности я не ожидал. Я решил продолжать борьбу с молчаливого одобрения фазера.

Как-то раз Зелёный под большим секретом поведал мне о том, что подобрал ключи от чёрного входа в школу и даже от почти всех кабинетов. Он приоткрыл портфель и продемонстрировал огромную связку. Зелёный справедливо рассудил, что вместе с другом тайной упиваться гораздо упоительней. Так мне выпала честь стать его подельником в следующем набеге.

Пустая школа была нова, загадочна и пугающе интересна. Мы тихонько, чтобы не разбудить вечно пьяного сторожа, бродили незнакомо-знакомыми коридорами без всякой цели. Просто упивались фактом. Отчаянным и незаконным. Упивались собой. Смелыми и решительными. Я даже забыл, что в конце длинного коридора стоит массивный бюст Ленина. Встреча была лишь вопросом времени. Радостное понимание проявилось в темноте коридора вместе с моим противником. Ленин стоял передо мной беззащитный и, казалось, глядел испуганно. Он понимал, что без соратников-учителей он целиком в моей власти и молил о пощаде. Я был непреклонен и приступил к подготовке сокрушительной атаки.
Я нашёл фломастер. Извлёк из кладовки и распотрошил веник. Пластилиновое творчество младших классов было грубо скомкано мною в единый ком. Подходящий окурок я нашёл на курительной нычке. Пора было приступать к самой интересной творческой части.
Творил я. Зелёный выступал в роли критика — советовал. Лоб Ильича украсила татуха: «РАБ КПСС». Лицо обрело мужество благодаря многочисленным шрамам. Правый глаз окружила панковская звезда. Губы были покрашены в синий цвет. На нос Ленина я насадил вылепленный из подходящего по цвету пластилина пятак. На лысину — рожки(было бы больше пластилина прилепил бы рога). Остальной пластилин послужил основой для панковского гребня, состряпанного из прутьев веника. Последним кусочком я аккуратно прикрепил окурок к посиневшим губам. Спустя минут сорок враг был повержен. Ленина больше не было. На меня смотрел эдакий зэко-панко-чёрт.

На следующий день школа кипела новостью. В курсе были все, хотя монстра, порождённого мною, убрали быстро. Пока жрецы культа личности драили своего кумира, школьная братия обсуждала инцидент. Тех, кому посчастливилось лицезреть Ленина в непривычном для него образе, на переменах окружали толпы. С каждым новым описанием моё дитя обретало всё новые и новые черты.
Гордость распирала меня. На следующий день я уже не смог выдержать её давления и выплеснул свой секрет на самых близких и надёжных. Близкие и надёжные восхищались, хлопали по плечам, обещали унести тайну в могилу. На следующей перемене тайна уже не была тайной, и меня под понимающий шёпоток повели в кабинет директора. Гордость уступила место страху — это уже был не какой-то там жалкий рисунок.
Директриса была не одна. В виду важности вопроса она вызвала подмогу в лице звуча, старшей пионервожатой, классухи и почему-то англичанина. Попробовали взять нахрапом. Я пошёл в отказ. Они убеждали, что знают точно. Я отвечал, что не знаю, чего они там знают, а знаю только то, что знаю. Они усиливали давление. Я не сдавался. Они стали угрожать очными ставками, милицией с дрессированными собаками и дактилоскопической экспертизой. Убеждали, что добровольное признание облегчает, не только наказание, но и совесть… И я сломался. Может если бы я до конца шёл в несознанку они бы отступили, но я был всего лишь испуганный ребёнок, а против меня ополчились пять взрослых соратников Ленина.
Педсовет был назначен на тот же день. Вопрос требовал максимально быстрого решения — в попыхах даже не успели вызвать родителей. Я в одиночестве стоял перед дверьми, за которыми решалась моя судьба. Кстати, Зелёного, организатора проникновения со взломом, в тени моего преступления просто не заметили или проигнорировали.
Дверь открыла путь на Голгофу. — Заходи! — раздалось оттуда. На ватных ногах я пошёл в последний бой. Поверженный Ленин тащил меня за собой в пропасть.
Битва началась. Пока я каждой клеткой организма выражал раскаяние, меня клеймили позором. Учителя по очереди взывали к совести, пугали милицией, интернатом и колонией для несовершеннолетних. Когда перспектива исключения из школы стала радужной и желанной, атмосфера вдруг резко разрядилась. Первой стала на мою защиту Классуха. Она обратила внимание общественности на то, что я, имея возможность, не украл ничего из школьного имущества (хотя что там красть? Глобусы и мел? Другое дело если бы удалось добраться до калашей и мелкашек, но тир был защищён надёжно). Она напомнила о моей победе на школьной олимпиаде по физике. Выдвинула предположение, что мой поступок — не результат злого умысла, а дело импульса. Она была уверенна, что если бы я хоть чуточку подумал, прежде чем сделать, то и делать бы ничего не стал. Я поспешил согласиться. Суд присяжных погудел ещё немного и вынес приговор: исключить из пионеров.
Я не знаю в чём причина такого милосердия. Может учителя уже слышали топот перестройки на пороге державы. Может либеральные ветра капиталистического мира, уже незримо веяли в воздухе и дурманили мозг. А может просто не захотели выносить сор из избы.
Вскоре я понял, что наказание обернулось наградой. Теперь я имел право не выполнять обременительные пионерские обязанности. Точнее не имел право выполнять. Галстук я частенько игнорировал и раньше, теперь же вообще перестал носить его. Шефство над сопливыми октябрятами не висело теперь над моей душой. Я не маршировал на идиотских линейках.
Ленина восстановили в прежнем виде, но теперь в моём присутствии он всегда стеснялся и прятал глаза, а его гипсовые щёки розовели стыдливым румянцем. Он был повержен и психологически сломлен. Мы оба понимали это.
Популярность же моя достигла невиданных высот. Я был отчаянный осквернитель Ленина и единственный не пионер в школе. Со мной за руку здоровались старшеклассники, девочки шептались за спиной, ровесники завидовали и наперебой угощали сигаретами. Я купался в лучах славы. Я — победил!