Первая любовь

Автор: Владимир Павлов Это произошло зимой.
Февраль настигал меня, десятиклассника, раздвоившимся, потерявшим ориентиры, делившим свое время между уроками в школе и занятиями по рисованию в Институте им. Репина, которые вел один из преподавателей для всех желающих.
Февраль засыпал меня мокрым снегом и заливал холодным дождем.
В один из таких снежно-дождливых дней я возвращался домой.
– Павлин какой-то странный стал после каникул, – вертелась у меня в голове фраза, сказанная одноклассником, моим бывшим другом, на перемене.
– В секту попал, по-любому. Был нормальный пацан. Что случилось? После каникул как подменили.
– Не материтесь, – сказал я им твердо на перемене. Помню взгляды: на меня посмотрели, как на инопланетянина.
На переменах я отказывался с ними говорить. Просто отходил в сторону и молчал.
Трудно вот так, разом, изменить себя, когда у тебя уже устойчивая репутация циника и хулигана.
– Павлин, – настойчиво обращается ко мне Бомба. – Павлин!
Бомба – тот самый бывший друг, авторитетный здоровяк, с которым я еще недавно заправлял всеми хулиганскими делишками в классе.
Но я молчу. И я лечу в презираемую всеми и неведомую никому пропасть. Сам. Добровольно. Все от меня шарахаются, как от прокаженного, после моей метаморфозы. Я стою твердо, защищая невидимую крепость.
– Павлин! Чего ты, блядь, молчишь. Я к тебе обращаюсь!
Поняв, что со мной бесполезно разговаривать, он отходит. Однако не теряет надежды возвратить меня в лоно праведности. Чтобы меня опять можно было как-то классифицировать. А то ведь выпадаю из общественной парадигмы! Что за человек такой? Таких вообще не бывает!
Родственники еще тоже не успели привыкнуть к моей метаморфозе. Когда я захожу в квартиру, мама спрашивает:
– Вов, тебе с мясом кашу накладывать, или нет? Мясо будешь?
– Нет, без мяса.
Я прохожу в комнату. Темно. На столе стоит пачка книг. В окно скребется ветер и рисует узоры. Скребется – жалобно так, просящее. И я уступаю просьбам: беру планшет, натягиваю бумагу, развожу акварели.
На кухне мама говорит с Виктором Ивановичем, солидным мужчиной с одышкой медведя, который стал за ней ухаживать.
– Сразу домой приехали, распечатали. Это тебе не передать! Таким толстым картоном все обмотали… Ну, он переехал. А окна стали вот такого цвета – цвета слоновой кости.
– Слоновой кости…
– Закрыли квартиру на ключ и сразу в этот магазин пошли. Ну, короче, они переехали. Ту штуку нам заменили. Заказали сразу точно такую же. Они сразу позвонили.
– Во сколько тебе это обошлось?
– Семьдесят тысяч.
– А где это?
– Ресторан на Озерках, там торговый центр. От центра идти пять минут. Получается, недалеко.
– Хорошее расположение. Там Миша сразу поставил розетки новые. Они туда часто ездят. Там на кухне еще ремонт. Чего-то уезжать не хотят.
– Нравится!
Виктор Иванович засмеялся.
– Они в пятницу и в субботу переночевали там. Тане нужно было на работу. Миша спрашивает: поедем к нам? Нет!
– Правильно!
Виктор Иванович по сценарию засмеялся.
– Вот так вот. Взяли у меня кастрюли там, сковордки. Мама, у нас хватит. Да что, говорю, хватит, у вас там три кастрюли.
– Ну, да, молодые, надо!
Виктор Иванович по сценарию хохотал и вставлял одобрительные реплики.
Повинуясь инстинкту, я оделся и вышел.
Виктор Иванович вчера спрашивал меня, когда мы сидели все вместе на кухне:
– Володь, а у тебя есть девка? Ухаживаешь за ней?
– Нет.
– Вить, давай не будем, – вмешалась мама.
– Я в твои годы полшколы окучивал…
– Вить!
– А что: Вить! Это нормально. Молодой пацан, должен на девок смотреть. Это естественно. Это прекрасно!
Вновь тот же взгляд, как у одноклассников: как на прокаженного. И страх сладко сжимает мне горло, как на смертельных каруселях.
Еще пару месяцев назад я бы ему ответил, что у меня есть девушка, мы бы нашли общий язык. Но сейчас я был страшно далек от него, да и от всех.
– Встречаться надо по настоящей любви. А у меня любви не было. Я никого не любил.
– Вовка, у меня есть знакомые мужики, они не занимаются сексом, у них трубочку потом вставляют, простатит лечат. Это естественно. Это прекрасно!
– Нет, это не прекрасно.
Блин, хватит уже! – обрываю я себя. – Сколько можно прокручивать это в голове. Так никогда не изменюсь.
Я смотрю на ограненные ночью фасады Кузнечного. Живой мрак отражается на лицах прохожих, оркеструет их шаги. Продуктовый магазин всасывает людей в невидимые воронки. Музей Достоевского царапает меня мягкими когтями поземки. Я захлебываюсь от сладостного ощущения вечного движения: все мне кажется движущимся, возникающим из музыки и уходящим в нее опять. Это же великое произведение! Представляю, как оркестр филармонии играет ту чудесную симфонию, которая звучит у меня в голове…
Фонтанка… Ну, вот и ты! Она спасала меня в тяжелые минуты, когда извилины разрывались от наплыва мыслей.
Ты спасешь меня и сейчас, подруга! Милая…
Почему, например, любовь к образам рек или стихий не считается? Это ведь настоящая любовь.
– Вы представляете, что можно любить зиму так же, как женщину. И это ничуть не ниже, понимать разные формы эволюции!
Ловлю себя опять на том, что спорю с Виктором Ивановичем. Ах, меня просто переполняет восторг!..
Мне просто хочется зарисовать один силуэт, который сложился из тени… Причудливый узор… Вот здесь, на камне.
В этот момент, когда я сказал про то, почему невозможна любовь к стихиям, стали происходить довольно странные вещи. Во-первых, я не помню, кто дал мне карандаш, потому что я его с собой не брал. Наверное, проходящий мимо художник. Видимо, он почувствовал, в каком я нахожусь напряжении. Почему художник? Не знаю.
Силуэт как силуэт, в темноте я разглядел лишь женскую головку. Ну, мило. Да. Нельзя же собой любоваться, своим талантом. Да и показалось мне, что она хороша. Домой приду и там рассмотрю.
Но мои опасения подтвердились.
Я не мог спать. Мама давно выключила свет и поставила завтрак остывать на окно.
На кухне жарко. Пахнет забродившими чайными пакетиками и дымом. Я не могу. Этот дом напротив. Эти огоньки наледи на стекле – они так зовут меня туда!
Краски превратились в слезы. Они смешались с глухой ночью и вылились в утро.
Теперь я не могу оторваться от Нее. Она смотрит на меня с картины как живая. Мне – и только мне – она доверила свою девственную душу, никогда не рождавшуюся в этом грубом мире. И – какова ответственность! – мне предстоит пронести Ее любовь и ничем не запятнать Ее. Ведь двое любящих становятся Одним.
Душа в душу… Душа в душу.
– Вовка, ты главное не депрессируй. Мамка завтрак сготовила, пойдем!
Эти слова, этот бодрый бравый голос – как рев перфоратора во время тончайшей симфонии.
Виктор Иванович в бодреньких трусиках прохаживается по моей комнате. Я прячу Портрет.
– Главное, не держи в себе зла, не допускай негатива, – поучает он меня, когда мы едим кашу. – И все у тебя получится. Я, когда меня уволили в Универмаге за недосдачу… Это было в конце восемьдесят восьмого. Я тогда был директором Универмага, у меня все шло по карьерной лестнице стремительно… Мне просто пришлось уйти. Меня вынудили. Там была огромная недосдача. Привезли товар плохой. Очень много плохого товару. А тогда так нельзя было, в советские времена. Это сейчас я директор, я собственник. Ну, и, вот. У меня рухнуло все. Я просто плюнул и уехал в Акуловку. Я там родился. И вот в деревне, уже все заново начиная, я построил бизнес. Там меня хотели выбрать главой, сами жители просили, ну, иди, Иваныч, кто кроме тебя! Я отказался. Деревня – это все. Там земля. Там воздух какой, вода! Вот вы здесь какую воду пьете?
– Виктор Иванович сразу, когда приехал, сказал, что не может пить эту нефть,– подобострастно сказала мама.
– Там вся таблица Менделеева. Вовка, приезжай в деревню, там девку себе найдешь. Оставь ты это рисование.
Я с трудом это слушал. Точнее, прислушивался. Потому что в мою душу низвергалась музыка любви, и мне хотелось плакать от счастья. Пару раз я не выдержал и на перемене между уроками сходил в туалет и прорыдался. Потом оглянулся. Никого нет. Я старательно удалил все следы слез у зеркала и, затаив дыхание, вошел в класс. Никто ничего не заметил.
Все занимались своими делами. Бегали, курили, обсуждали новую игру на персоналке. А я плавился от блаженства.
– Павлин, ты зачем Дегтярева побил? – прикалывался заводила из параллельного класса.
Они уже привыкли, что я стал лох, но лох особый, так сказать, лох, поскольку других статусов не было. Скажем, условно осужденный.
– А, это не ты его побил? Ну, ладно, извини. Лошшара, Дегтярев, стой! Тебя еще не отпускали. Ладно, Павлин, меня только не бей.
И вся компания ржала и неслась дальше, толкая в спину Дегтярева.
И так же, возвращаясь с уроков, я чувствовал лишь благость и любовь ко всем. Я первый раз был один в этом мире. Точнее – вдвоем с Ней. Я, как Гулливер, шел по улицам, стараясь не задеть смешных лилипутиков.
О, Боже, как я бежал! Как ребенок, смеялся и целовал парапет, мысленно целовал прохожих, спешил к Ней. К портрету.
Со временем изображение впечаталось в мозг, я видел Ее с закрытыми глазами, помнил каждую складку одежды. Было два места, куда меня дико тянуло: моя комната, где был спрятан портрет, и набережная Фонтанки, где Душа великой реки снизошла в меня в образе девушки.
Там я мысленно переключался на диалог с Ней.
– Ты для меня значишь очень многое, поэтому мне важно, кто, какая я, рядом с тобой.
Я мечтаю о том, чтобы мы были одним целым, но… Мне очень страшно...
– Чего ты боишься, милая?
– Задам вопрос иначе. Ты примешь меня всю, даже с аномальным строением души, не такой, как у вас, людей? Я ведь не открывалась тебе полностью! Ты не видел меня всю!
– Милая, я еще больше люблю тебя за то, что ты не такая. Земные женщины – после того, как я ощутил неземное блаженство – мне не интересны.
– Я застряла на этой теме, потому что не вижу, что ты понимаешь, как мне сейчас тяжело, как будто не чувствуешь меня… Тебе до сих пор кажется, что я прохлаждаюсь и развлекаюсь… Но это далеко не так… Я в аду…
– Я хочу совершить нечто выдающееся, спасти всех страждущих, посвятить жизнь войне за справедливость. Ты – вдохновительница, ты – огонь моей души!
– Не надо громких слов… Их алмазная оболочка ломается о труху будней. Мы очень скоро с тобой повенчаемся. Думаю, наше венчание навсегда изменит твою жизнь.
Прости меня, пожалуйста. Я постоянно тебя обвиняю… Мне казалось, что виновник моих страданий – ты. Или жизнь, такая несправедливая… Но теперь я вижу во всём этом пользу… Даже не пользу, а некий СМЫСЛ… И, конечно, ты ни в чём не виноват.
Эти фантастические встречи происходили в каких-то высших слоях моего сознания. Я не входил специально в какое-то состояние. Это происходило само, когда я гулял по набережной, и едва отслеживалось умом. Как далекий от оккультизма человек, я познавал лишь Любовь, и Любовь познавала меня. Это было некое высшее творчество души.

Февраль наносил серые мазки, рисуя утро, наносил с яростью, косыми ударами кисти.
Я не выдержал и решил показать мою картину преподавателю на занятиях по рисованию. Как раз была итоговая работа по портрету. Я, задолго до этого дня, набросал портрет тети. Но рядом с Портретом… Это как сравнить «Демона» Врубеля и рисунок посредственности из изостудии. Трудно поверить, что рисовал один и тот же человек.
На занятии все бегали, подправляли, клянчили друг у друга карандаши. Естественно, никто не нарисовал красками.
Преподаватель тем временем вышел. Его не было все занятие.
Я скромно поставил планшет на мольберт и дожидался суда. Наконец, мое спокойствие выпихнуло меня в коридор, а затем – на улицу, где я затерялся в людском потоке, не в силах сдержать неуемную энергию, которая буквально разрывала меня.
– Тебя там хвалят очень! – сказала мне запыхавшаяся девочка из нашей группы.
Я считал ее отличницей. Но сейчас я даже не понимал, что происходит, как будто бы она попросила у меня бумаги.
– Он за тобой послал. Ты – ГЕНИЙ!
Вот оно как! Я, оказывается, гений. А мне все равно. Я приду домой и буду смотреть в Ее глаза на портрете. А потом пойду на свидание с Ней. Какие глупые! Они думают, что смогут мне заменить чем-то Любовь, которая одна есть твердь в океане мыльных пузырей…
– Владимир, это – выдающаяся работа! Я не помню, когда такое говорил. Давно это было. Студентам – никогда. Случай исключительный, – преподаватель задыхался. – Вам надо… Вы прошли без экзаменов.
– Простите, можно я пойду домой. Я очень устал. Мне холодно.
– Хотите забрать… Не теряйте! Это – достояние…
Дальше я уже не слышал. Я просто не понимал этих людей, чего они от меня хотят. Мне хотелось поскорее прийти домой. Прийти и осознать, что я больше НЕ ЧУВСТВУЮ Ее. Не ощущаю блаженства. Рвать. Метаться по углам. Бить себя в грудь, пугая маму. Ходить по комнате, как смертник. Бессильно плестись на набережную. Грозить Ей покончить с собой.
И главное – Портрет. Душа плавится в слезах как стекло и становится хрупкой и пустой. Как же я люблю Ее!
Не могу на Нее смотреть.
Не могу на Нее не смотреть.
Я умираю. Меня сносит в ручьях мартовский дождь. Плавит мартовское солнце. Выдувает ветер из подворотен. Вместо меня на этом субстрате рождается другой человек, схожий лишь тем, что он носит то же тело. Он будет носить модные джинсы, ходить в клуб, клеить девчонок с крепкими задницами.
А я умираю. Меня осталось совсем немного. Вот – дождинка на подоконнике, которая сейчас испарится.