Мыльные пузыри.

Автор: скромный классик Мыльные пузыри.

Проспект, за день, донельзя изнасилованный сотнями тысяч каучуковых автомобильных колес, ближе к вечеру казался уже не таким гордым и прямым как ранним утром. Сейчас, при блеклом свете желто-пыльных фонарей он казался скучным и серым. И точно такими же скучными и серыми казались аляповато украшенные потрескавшейся лепниной стоящие вдоль него некогда чопорные и престижные дома сталинских времен.
Откуда-то сверху, с одного из полу размытого в ранних вечерних сумерках балкона, медленно колыхаясь и дрожа в неверном своем полете, на шероховатый асфальт беззвучно опускались мыльные пузыри, столь хрупкие супротив камня и резины, что казались не реальными и страшно беззащитными. На их, переливающихся бензинными разводами, изогнутых и дрожащих поверхностях, стократно искажаясь в лучшую сторону, отражались и эти пыльные дома, и чахлый кустарник, неровно остриженный пьяным дворником, и с ревом пролетающие мимо автомашины, и большой храм с золоченым куполом и огромными круглыми часами под ним…
— Ну что, есть, кто ни будь еще ко мне на исповедь?-
С усилием, скрывая зевоту, устало произнес в церковный полумрак невысокий, дряхлый уже священник, с редкой бороденкой и полу лысой головой.
Служба уже закончилась, и в храме почти никого не осталось: лишь свечница шмыгая носом, звенела мелочью и шуршала заупокойными записками, да востроносая старуха, вся в черном, скребла шпателем по мрамору пола, отчищая восковые кляксы.
— Да батюшка, есть.-
Раздался из-за соседней колонны глухой, усталый какой-то голос и к протоирею подошел необычайно высокий и совершенно седой худощавый старик.
При колеблющимся свете свечи его седина искрилась ярко-начищенным серебром, что в контрасте с темным, казалось давно и навсегда обожженным солнцем лицом придавала ему вид иконописный, несколько даже раскольнический. И лишь прокуренные его усы и борода, подстриженные на николаевский манер, вносили несколько кокетливую нотку в общую и строгую картину образа этого человека. Одежда старика, невзирая на ветхость и следы явно мужской штопки поражала какой-то больничной чистотой и аккуратностью.
— Мне кажется, я вас уже видел у себя в храме?-
Вглядываясь в лицо старика, спросил священник.
- Впрочем, это не важно. Я вас слушаю…
- Ты прав, Паша. Я уже заходил сюда, лишний раз хотел удостовериться, что это ты.…Хотя напрасно. И одного взгляда было довольно, что бы понять, что ты ни кто иной, как Павел Гулько. А может быть ты сейчас уже и не Гулько, а какой ни будь там Петров..? А может быть уже и не Павел?
— Вы любезнейший,-
проговорил несколько раздраженно священник,
- Пришли на исповедь к настоятелю храма, протоирею Павлу Гулько. Судя по вашим словам, мы с вами некогда были знакомы.…Хотя, -
Он внимательно, слегка сощурясь осмотрел высокую, мосластую фигуру седоволосого и вновь отрицательно качнул головой
– Нет, совершенно точно я вас никогда не видел…
- Да Паша, ты всегда отличался довольно слабенькой памятью на лица. Впрочем, и Святое писание ты запоминал также с большим трудом…
— Да кто же вы, ради всего святого?!-
Вскричал, прервал его священник. Его возглас заметался среди розоватых колон и, уносясь в полумрак церковной росписи купола, удивительным образом возбудил задремавшую было свечницу: спросонья она рассыпала звонкую мелочь и, кряхтя и причитая, полезла под стол.
— Ну что же вы так не сдержанны, дрожащий вы мой, протоирей Павел Гулько?-
Почти не скрывая издевки, спросил седоволосый.
-С вашим – то саном это как-то даже и не вяжется.…Как же вы отче со своей паствой общаетесь, с такими – то слабенькими нервами? Небось, замучили прихожан своими придирками? А Паша, признайся, строг ты, наверное, к людям-то? Чую, непомерно строг. Да и не удивительно это, наверное,- давно уже заметил, кто к себе слишком уж добр, тот людишек обыкновенных страсть как не любит, не жалеет.
Старик закашлялся, сплюнул мокроту в мятый, не свежий носовой платок и отдышавшись продолжил.
— Ты уж прости меня Паша, что я с тобой так запросто, порой даже на ты к тебе обращаюсь. Прости. Просто те двенадцать лет, что я за колючкой провел, нет-нет, да и дадут о себе знать.…Озлобили, знаешь ли…
…Пятнадцать дали, да к счастью батька наш, усатый всесоюзный загнулся. Амнистировали…
— Ты Паша…-
говорящий прикрыл глаза тонкими, темно- полупрозрачными, словно табачные листья веками и будто слепой ощупал свое лицо длинными, нервно — дрожащими пальцами.
— Ты Паша по — большому счету, наверное, и невиновен в этом, в отсидке-то моей, но все равно, как вспомню я ту осень, веру свою наивную во всеобщее Божественное начало и Божескую справедливость, вспомню матушку, супружницу свою Катерину и слезы твои Паша, чистые такие, честные как у ребенка вспомню,- плохо мне становится, муторно на душе. Злобой я переполняюсь, и к тебе Павел, и к властям нашим. Оттого и после амнистии служить не пошел. Какой уж тут Бог, когда в сердце злоба?-
Он замолчал и, прислонившись спиной к колонне, с тоской посмотрел вверх, туда, где на темных, прокопченных фресках, кружились в таинственном полете еле различимые святые, строгие и неподкупные.
Протоирей словно в испуге отшатнулся от старика, его подбородок, явно различимый сквозь редкую бороду мелко и беззащитно задрожал.
:- Ты!? Вы!? Отец Владимир? Живой?
- Да какой я сейчас отец Владимир?-
Старик невесело рассмеялся – беззубые десны на мгновенье обнажились в беззащитной и страшной своей наготе.
Нет больше отца Владимира. Давно уже нет. С осени сорок четвертого как нет…Видимость одна осталось. Оболочка…. Никому не нужный беззубый старик.…Хотя я как не крути, а лет на десять тебя помоложе буду. Давыдов Владимир-это по паспорту, а если по трудовой, то пенсионер – истопник на цтп в Соликамске. И пока еще живой.… А ты Павел, похоже, признал меня? Вспомнил наконец-то молодого дьячка Володеньку…?
-Вспомнил….-
Прошептал протоирей.
- Все вспомнил…
1.

…Жара отпускала лишь глубоким вечером, когда на высоком, темно-фиолетовом, украинском небе россыпью загорали удивительно большие и чистые, словно умытые звезды, а свежеиспеченный блин полной луны разве что не качался на золоченом кресте старинной церкви, построенной некогда жившим в этом селе воеводой Сивоконь, прямиком на перекрестке двух наезженных, столбовых дорог.
Легкий туман, неспешно выползающий из темнеющих садов, приносил с собой приторный запах переспевшей дыни, зрелого меда и пересушенного сена. Одуревшая за целый день от давящего зноя собака радостно взбрехнет где-то в пыльных лопухах и вновь умолкнет, сонно прислушиваясь к скрипучим перепевам кузнечиков.
Ночь на Украине осенью особенно хороша в своей быстротечности и непередаваемой красоте звуков и запахов.
Молодой дьячок отец Владимир (до сих пор краснеющий яркой, пунцовой волной, когда к нему обращаются на вы), с сожалением оторвался от спящей своей, еще более юной жены, смуглолицей казачки Катерины и торопливо ополоснувшись у колодца и почти на бегу накинув на себя темную рясу, поспешил в храм.
Воскресную службу полагалось начинать с праздничного колокольного звона, а старик- пономарь уже неделю как свалился с радикулитом,- по хате еле ползает, какие уж тут колокола?
Но Владимиру звонарство не в тягость, напротив, что может быть радостнее, чем извлекать торжественные и праздничные, слышимые за многие версты звуки из холодной, позеленевшей от времени бронзы.
Вот и теперь, торопливо засучив рукава своей, отутюженной Катериной рясы, молодой дьяк уже было взявшийся за толстый конец влажной от росы веревки, с удивлением заметил, как в клубах черноземной пыли и солярных выхлопов к селу неторопливо движется целая колонна угловатых, приземистых танков, с яркими, видимыми издалека черно-белыми крестами на броне.
— Немцы, Господи это же немцы!-
Громко, во весь голос выдохнул Владимир и что было сил, принялся раскачивать многопудовый язык главного, набатного колокола, украшенного по канту старославянской вязью.
Звон поплыл над спящим селом, громкий и тяжко-тревожный, выдергивая из пуховых постелей заспанных мужиков и баб.
Наспех одетый народ бежал к церкви, недоуменно и встревожено задирая к колокольне измятые сном лица, а дьяк все звонил и звонил, лишь изредка бросая взгляд на танки, не спеша, вброд переползающие через мелкую об эту пору речушку.
Когда Владимир, в кровь, содрав ладони о веревку колокола, сбежал с колокольни, легкие машины головной колонны первой танковой дивизии Вермахта уже выстроились большим полукольцом на обширной церковной площади, гусеницами подмяв под себя густые заросли сирени и жимолости, росшие возле церковной ограды.
Из крайней машины, не торопясь и не без определенной грации, выбрался молодой офицер, светлокожий и улыбчивый. Не обращая абсолютно никакого внимания на притихших сельчан, он лениво снял с головы защитный берет с пробковым основанием и, расчесав светлые, жидковатые волосы узкой, черепаховой кости расческой направился к храму.
И в этот самый момент, ошарашенный дьякон, увидел, как на паперть, из широко распахнутых церковных дверей, резных и высоких выходит его, Владимира духовный отец — иерей Павел Гулько, в праздничном одеянии, с золотым крестом поверх рясы и пышным караваем, покоившимся на резном, пасхальном блюде.
Со слезами на глазах, мешая украинские и русские слова, он, торопясь, поведал: как он лично, и все его односельчане натерпелись от притеснений москалей-большевиков, подал немецкому офицеру-танкисту хлеб и заверил его, что вся его паства будет денно и нощно молиться за здравие германского войска-освободителя, принесшего на Украину долгожданный порядок.
Офицер, скорее всего не понявший ни слова из пространных слов иерея, терпеливо выслушал его, и лениво махнув кому-то позади себя черной кожаной перчаткой, прошел в церковь мимо почтительно посторонившегося Павла Гулько.
Подбежавший к священнику танкист-гефрайтер, выхватил у него хлеб вместе с блюдом, и на ходу отщипывая от пропеченного каравая крупные куски, ухмыляясь, вернулся к своему танку.
— Гауптманн не ест белый хлеб. Гауптманн вообще не ест хлеб. Гауптманн бережет фигуру. –
Старательно выговаривая слова и назидательно подняв вверх указательный палец, он передал хлеб кому-то в черный зев люка и, забравшись на броню танка, весело рассмеялся. Пасхальное блюдо, бегло осмотрев, гефрайтер небрежно бросил через плечо, куда-то в заросли лопуха и репейника.
Молчавшие до этого селяне нерешительно рассмеялись, но под грозным взглядом священника быстро притихли и вскоре разошлись по своим хатам.
А немцы, переспав в селе ночь, попарившись в банях и прошвырнувшись по курятникам и бахчам, на следующий день покинули село.
С тех пор, в отношениях дьякона отца Владимира и иерея что-то сломалось. Дьякон, конечно, выполнял все указания своего настоятеля и все так же по воскресеньям звонил в колокола, но той радости как раньше ему уже не приносили ни колокольные перезвоны, ни торжественные церковные службы. Казалось, что в душе этого молодого совсем человека что-то сломалось, и теперь он, встречая своих односельчан, старался как можно скорее отвести взгляд, словно он, Владимир был перед ними в чем-то виноват.
Война плакала кровью где-то под Сталинградом, а здесь, в этом селе с гордым названьем «Червонный партизан», ее словно бы и не было. Германские войска отчего-то обходили его стороной и лишь иногда, на те же платформы, на которых на восток шла боевая техника немцев,
возвращающиеся назад порожними, запасливые хозяйственники Вермахта грузили чернозем, свозимый крестьянами с колхозных некогда полей.

2.

Осень сорок четвертого года выдалась дождливой. Промокшие вороны с мерзкими криками кружились над черными полями, над гниющим на корню хлебом, над размытыми, мыльными дорогами.
…В село устало входили части Советской армии. Заморенные, по пузо грязные лошади, с трудом вытаскивая из раскисшего чернозема литые колеса пушек с помятыми и рваными защитными щитками, исходили пеной и паром. Промокшие, небритые пехотинцы, с матом и злобно, в раскачку пытались вытолкнуть из грязи, засевшую по самые мосты машину, с установленной на ней «Катюшей».
Тяжелая самоходка, юзом проползшая к храму, остановилась вблизи от кованного церковного заборчика.
Приоткрыв двери из пропахшего ладаном полумрака, торжественно вышел отец Павел и привычно заплакав, поблагодарил родную Красную армию, освободившую село от фашистских гадов.
Майор, выползший из люка, выкурил папиросу, и оценивающе осмотрев кирпичную церковь и стараясь перекричать ревущую и буксующую технику, крикнул подбежавшему лейтенанту:
— Уберите на хер этого болтуна. Мы сейчас эту церквушку на щебень прямой наводкой раздолбаем. Сроки, сроки поджимают. Главком шутить не станет!-
Гулько, под взглядом ухмыляющегося танкиста, приподняв полы рясы, тут же скрылся в серых, отвесно падающих струях дождя.
Майор, спрыгнув с брони машины и уже направляясь куда-то в сторону, бросил высунувшемуся из люка чумазому танкисту:
— Давай Сережа, прямой, бронебойными. Нужно эту кашу битым кирпичом засыпать. Сам видишь, техника встала.-
Ствол самоходки дернулся и начал опускаться.
- …Уйди гад! Ты слышал, что майор сказал!? А ну уйди, сейчас как жахну, одни боты останутся…Товарищ майор, да что же это делается..?-
Сергей, высунувшись из люка почти по пояс, и в сердцах бросил в стоящего на церковном крыльце бледного, расхристанного Владимира каким-то болтом.
Дьякон широко раскрытыми глазами смотрел прямо в черное жерло орудийного ствола, молчал и лишь судорожно сглатывал горькую, тягучую слюну страха.
Струи дождя, извиваясь змейками, стекали с его иконописного лица, смешиваясь со слезами и кровью из прикушенной губы.
Майор, увидев перед церковью молодого священника, судорожно выхватил пистолет, но в последний момент вновь убрал его в потертую рыжую кобуру и устало, облокотившись на церковную ограду, бросил:
— Отставить Сергей. Пригласи-ка сюда особистов…
…- Так значит, ты выжил Володя?-
Старый протоирей жестко, до белизны в костяшках пальцев сжал большой, блеснувший золотом крест.
— Да Паша. Я как это ни странно выжил.-
Устало проговорил Соликамский истопник, и безвольно сгорбившись, направился к выходу.