Зима

Автор: Брют Виолетта «Бывает же — топишь печку, глядишь на огонь и думаешь: вот она какая, большая зима!
И вдруг просыпаешься ночью от непонятного шума. Ветер, думаешь, бушует вьюга, но нет, звук не такой, а далекий какой-то, очень знакомый звук. Что же это? И засыпаешь снова. А утром выбегаешь на крыльцо — лес в тумане и ни островка снега не видно нигде. Куда же она подевалась, зима? Тогда сбегаешь с крыльца и видишь: лужу.
Настоящую лужу посреди зимы. И от всех деревьев идет пар. Что же это? А это ночью прошел дождь. Большой, сильный дождь. И смыл снег. И прогнал мороз. И в лесу стало тепло, как бывает только ранней осенью».
Вот как думал Медвежонок тихим теплым утром посреди зимы.

Сергей Козлов «Ежик в тумане»



- Билет до Москвы сколько стоит?
- Четыреста пятьдесят два с половиной.
- Хорошо.
- Студенческий есть?
- Нет студенческого.
- Ваша сдача и билет, пожалуйста.
- Пятьдесят копеек, спасибо.
Одиннадцать и двенадцать слов.
И билет.
Плавно перетекаю от кассы в залу ожидания. Погружаюсь на металлическое изваяние с сомнительными эстетическими характеристиками и 10 минут из этого места во Вселенной, без всякого боя занятого мной, буду наблюдать за миром.
Вокруг визуально спокойные и безмятежные, расслабленные, возможно – задумчивые земляне, танцуя без всякого чувства такта, они бесцельно пересекают немногочисленные границы малочисленных помещений станционного здания.
Отведенное для ожиданий помещение похоже на кинозал, но экрана на уровне глаз не наблюдается. Приходится вертеть головой по сторонам, задерживаясь вниманием на меняющихся живых эпизодах.
Эпизодов этим утром немного и одна шестая часа тянется тягучей ириской отечественного производства.
В сети наблюдения завлекает табличка «Начальник станции». В этом обветшалом, забытом антураже жизни, с вкраплениями настоящего времени металлическими конструкциями и свежевыкрашенными стенами (выкрашенными, однако, по методике весьма архаичной), вывеска выбивает меня из времени настоящего. Здесь, на окраине мирского существования, трудно осознать и поверить в своё присутствие в двадцать первом веке. И «начальник станции» подкрепляет мои сомнения в нынешнем времени. Словно за всеми переменами в общественных институтах неминуемо должно было следовать и его переименование, а он остался. Забытый или единственно стабильный в своём положении. Словно что-то и менялось последние века, а в то же время всё осталось по-прежнему.
И тут, дверь открывается и деловитой походкой, в форменном темно-синем обмундировании железнодорожника тридцатых годов, облегающем и призывающем к прямой осанке марширует он. Начальник. Как трудно отвести от него взгляд, вперившийся в этот образ, рождающий чувство бесконечного уважения к опрятности и показательности облика. Его важная поступь, серьёзный взгляд, несущий в себе огромную ответственность за жизнедеятельность локальных путей и сообщений, за благополучие каждого пассажира в пути и каждого участника в сообщении, за каждого служащего этой скромной станции, но столь значительной для него – её начальника. С глубочайшим уважением, расцветающим стремительным бутоном внутри, я придаю его службе, теперь, огромное значение. Будущие пассажиры с глубоким почтением сопровождают его путь, приветствуя отца станции. А он, важный и статный, не теряя своих показательных свойств, отвечает всем вежливым наклоном головы, мягким взглядом и лёгкой, едва различимой улыбкой. Его путь, для нашего обзора, закончился, оставив каждого в особенном расположении духа и в надёжной уверенности благополучия в предстоящей дороге.
Дверь открывается и под её скрипучий визг выкатывается он. Во, всё ещё, темно-синем пальто, с цигейковым чёрным воротом, неряшливый, с ярко выраженным показателем упитанности, жизненной измождённости в купе с беспечностью, запачканным рукавом, растрёпанными волосами и помятым лицом, торопливо семенит короткими ножками начальник станции. Не привлекая внимания будущих пассажиров, не вызывая ни у кого… ни у кого ничего не вызывая и не возлагая надежд на забытые богом пути и сообщения.
Лениво, не воодушевившись минувшим должностным лицом, я возвращаюсь мысленно в свой век. Цыганки, с деловитыми минами и искрящейся продерзостью, оккупировав значительную часть временного пристанища, вскапывают содержимое своих баулов, мясные баржи и шлюпки старательно пришвартовываются от них в непосредственной отдалённости, придавая своему существу куда большую мировую значимость и превосходство бледного лица. С приданием деловитости которому, они, розовея от деятельности, в весьма схожих телодвижениях раскапывают свой скарб.
Вдруг «эпизоды» — и баржи и шлюпки — создают ощутимую суету и я, вслед за ними, покидаю своё зрительское ложе. Меня провожает непонятый мною хруст, а спустя несколько шагов я наблюдаю под ногами размножающийся снег из куриного пуха, не замечая, что его извергает моё одеяние после свидания с металлическим изваянием, не предвещавшим никаких потрясений.
Переход из зала ожидания на железнодорожный перрон трудно назвать плавным. Как только дверь выхода со станции навсегда закрывается за моей спиной — суровыми звериными лапами скручивает всё моё маленькое существо безжалостный мороз. Скручивает и останавливает. Он повсюду, но я устремляю взор вверх, вдаль, полагая, что именно там я поймаю его взгляд, услышу обращение или наставление. Хаотично, хрупко и нежно они падают, кружась беспорядочно. Никакой траектории, никакой запланированности. Эти хлопья наставлений засыпают на моей коже, навсегда исчезая из материального мира и навечно оставаясь в моей растущей душе, воплощёнными в новые представления о жизни.
Едва различаю покусывания за менее укутанные части меня, призыв теплее одеваться и получаю грубый отрезвляющий удар в костлявую спину – приглашают не мешать движению пассажиров…
Деревня провожает меня пожеванным домом, одиноко глядящим на здание вокзала, с тянущимися, прорастающими ледяными зубами, жаждущими сомкнуть зимние челюсти.
Вероятно, ставшее неуклюжим здание, живёт здесь не одну сотню лет – вся его облицовка лоскутами отстает от тела, словно обгоревшая кожа. Возле дома снуют редкие лица, подстать дому помятые, потрепанные, пожеванные. Смотреть на строение, в отличие от них, загадочно и приятно. Оно недолго рассказывает о былых временах вокруг, когда его ещё не нарядили в вывеску «пиво, водка».
В это морозное утро очередной зимы даже повелительный крик ямщика звучит лениво. Словно понимает он своего гужевого товарища, как никогда, в его ленивом скаку. Словно забыл он от всеобщего духа ленности о важности своего пути. Куда можно торопиться в это выходное утро? Разве только мчать скорее от холода. Ямщика греет тулуп, и он бросает присущее ему, в иной календарной отметке, остервенелое понукание своей, всё сносящей, лошадёнки. Повозка неторопливо выглядывает из-за угла усталого дома, и я ловлю потупленный взор изнурённой клячи. От топота её копыт снег по просторной площади не несётся. Завывающий вихрь за неё перевернул сюжет с ног на голову, что, кажется, снег проложил себе путь с земли в небо, необдуманно стремясь могучей, неукротимой стаей обратно, к своим истокам и прародителям. Вслед за повозкой стремительно показывается кибитка, внося смуту в сложившуюся иллюзию покоя и безмятежности. Топот пары статных французских першеронов взвинчивает небывалую круговерть, моему взору остаётся доступна лишь беспробудная снежная каша, за которой больше не различимы ни повозка с изнурённой клячей, ни новоявленная кибитка. Парад заснеженности расступается и…
Деревня провожает меня мужичком, самоизвлечённым из пожеванного дома. В его резких движениях заключён таинственный ритуал – лысая голова употребляет содержимое двух сырых яиц и погружает опустевшую скорлупу в самой тесной близости от мусоросборника.
Пора идти. Прощай, дом.
Механический змей на заснеженной платформе вовсе не завлекает прыгнуть скорее в его просторные внутренние органы, кажется, они звериным голосом цинично отмечают тот факт, что я нуждаюсь в нём куда больше, чем он во мне, и ему выглядеть можно нелицеприятно, а вот на меня периодически будут поглядывать охранники. Я сдаюсь, он прав, выбора у меня действительно нет, и устраиваюсь у окна, — буду созерцать другой мир, который не производит углекислый газ. Созерцать буду сквозь призму заплеванного стекла. А ведь я умылась утром, прежде чем встретиться с этой машиной.
Организм механического зверя почти не наполняется, я скорее жду отправления. Движение – категория меняющаяся. Тем более такое – ты не движешься и движешься одновременно. С этого момента я устраиваюсь в своей верейке и она плавно несёт меня в море раздумий, постепенно разгоняющихся, стремящихся в океан воды моей подкорки. Концентрируюсь на постоянстве заоконной картины: деревья в снегу, деревья в снегу, деревья в снегу…
Некоторые грозно уставились на меня, а я лишь отвожу потупленный взор. Волны раскачивают мою безмятежную посудину и усыпляют моё бодрствующее сознание. Нас уносит в открытое синее море.
Лёд сковал облысевшие деревья, зажав их в тиски времени. И стало недоступным природе волевое движение и лишь безропотное повиновение сплачивает их пред лицом грозной метели, злорадно, остервенело вальсирующей на, когда-то недоступной ей, поляне. За скулами начинает щипать от счастья, от радости, от действительности.
Тут моя голова плавно скатывается по ребру вагона, встречает подставленное плечо жесткой спинки сидения и возвращает меня в исходную точку зимнего миража. Комнату моего временного дома заполонили гости. Я их не вижу – гуляю с заснеженной правдой, но слышу, что можно прямо сейчас приобрести пиво и газету.
Моё печатное издание сообщает об ослепительном театральном действии, завораживающем зрителя лёгкостью и недосказанностью.
В сверкающем отблеске расписных узоров исполняли сложнейшие па задумчивые актёры, передавая движением свою картину мира, видение свирепствующего января. Невообразимое изящество воплощают в себе движения стремительных морозных росписей, изгибы, подвластные исключительному мастеру линии.
Я расшифровываю предложенную загадку, вхожу со своей ролью в поставленную игру, в которой мне отведено место созерцателя. Безмолвное амплуа. И мне остаётся лишь умозрительно свидетельствовать, что подвластные моему наблюдению театральные акты представлены в безупречном исполнении. Овации от многочисленных хлопающих, несмолкающих ресниц – признание природного таланта, неописуемого дарования художника-постановщика и грандиозных исполнителей. И гордость! За то, что я тот самый наблюдатель, которому даровано воспринять, признать, откликнуться.
- Ваш билет, пожалуйста.
- Ах, да. Вот, пожалуйста.
Три и четыре слова.
Заглушающие оркестр и выводящие меня из месмерического сна.
Делюсь своим теплом, уничтожающим театральную сцену, дабы выйти на курс территориального самоопределения.
Ровный круг на замерзшем окне сообщает, что на перроне меня ожидают. И я выбегаю, устремляясь в объятия встречающей метели.
Как я скучала, как же я по тебе тосковала…
По тому, как ты запускаешь свои руки в мои волосы, по тому, как ты обжигаешь мои щеки, по тому, как ты вихришь мои мысли, как не даёшь мне дышать, как залепляешь глаза мои, как заставляешь жмуриться, и улыбаться, как хочется раскрыть свои объятия, устремляясь в раскрытые твои. И я бегу, лечу, с крепко сжатой частью тебя в своих ладонях, не в силах представить, что бывает иначе…
В сказочных сумерках, в свете электрических солнц, особенными предстаём мы друг перед другом, лучистыми.

* * *
За угрожающей отметкой в минус двадцать пять градусов скрывались мягкие внутренние черты внешне сурового облика зимней стужи. Белоснежная девственная ковровая дорожка остановила меня в нерешительности сделать первый шаг, связать навсегда отпечаток своей стопы с ещё никем не тронутым покровом, бережно застлавшим обычно непривлекательное искусственное покрытие, измученное и голодное, по швам расходящееся.
Я ступаю первый раз и под завораживающий хруст оставляю один за другим свои неловкие, неуверенные следы. Но они остаются позади, недоступные моему взору, устремлённому на разливающееся плотное снежное полотно. Всепоглощающее зимнее одеяние передо мной, словно накрытая покрывалами жизнь, спрятанная, для сохранности, на время проведения реконструкционных работ, безропотно покорилась продолжительному, навязанному, вынужденному забвению.
Сотни глаз ясного морозного небесного океана сопровождали мой новый путь. Неизведанный, загадочный путь к страстному свиданию с бесконечно переменчивой зимой, которую я каждый раз приветствую, словно никогда раньше не встречала. Каждый новый день я волнуюсь перед очередной встречей, вновь переживая уже изведанные чувства, снова и снова захватывающие меня и румянящие мои щёки переживания, предчувствия, вызванного тянущейся бесконечной игрой, интригой существования.
Убаюкивающая экзистенцию метель подхватывает меня под обе руки и ведёт по, только ей известному, пути, который нам вместе предстоит преодолеть. Я же, по слепой влюблённости и доверчивости, отдаюсь во власть стихии. Я ей верю и расплываюсь в безграничной улыбке, от свидания и чувства моей нужности. Ей – могучей своей искренностью и неотвратимостью.
И, шагая вперёд, влекомая неизвестностью, я провожаю взглядом исчезнувшие следы человеческой жизнедеятельности, вне зависимости от своего происхождения и цели, которым они служат в моменты своей визуальной и осязаемой функциональной доступности, все до единого превратились в обезличенные сугробы разной величины. А на моё воображение возлагается приятная задача рисовать, что скрывается за укутанными, засекреченными бугорками.
Усиливающаяся транспортировка снежных элементарных частиц сужает мои глаза настолько, что реальность становится едва различимой. Не видно больше проглоченной стихией жизни вокруг. Мелькают лишь, перед скромными щёлками век, вечно спешащие воздушные жители зимы.
Не смотря на то, что, казалось бы, весь мой мир в эту минуту находится в жидком состоянии, я изнемогаю от жажды. Настолько, что бросаюсь собирать в ладони сыплющиеся хлопья и жадно слизывать верхний слой своей съестной пирамиды. Я так горячо люблю эту минуту, я так жадно хочу ухватиться за неё, спрятать в карман, любым способом привязать ее к себе, все безумнее вгрызаюсь в снег, видя в нем ту овеществленную частицу, которая, проникнув в мой организм, навсегда свяжет меня с этой минутой.
Забываюсь довольством, зарываясь в лучистое одеяло.
- Дурёха, домой ползи, отсыпайся, – доносятся до меня внезапные, резкие, грубые алфавитные выстрелы.
- Здравствуйте! – кричу я с улыбкой вслед хулиганам, надругавшимся над моим уединением.
Четыре и одно слова.
И я накрываюсь с головой, терзая в руках мое покрывало, окунаясь в беспробудные сахарные грезы, охраняемые армией парадно-укутанных, вековых штамбов и крон.


«Слышишь, как снег шуршит о стекла, Китти?
Какой он пушистый и мягкий!
Как он ласкается к окнам!
Снег, верно, любит поля и деревья,
раз он так нежен с ними!
Он укрывает их белой периной,
чтобы им было тепло и уютно, и говорит:
«Спите, дорогие, спите, пока не наступит лето».

Льюис Кэрролл «Алиса в Зазеркалье»