ИнтродукциЯ

Автор: Костя Черный Мнение автора, может не совпадать с жизненными взглядами, оценкой конкретных обстоятельств и расстановкой приоритетов его героев.
Душенька моя, сахарный Вы мой Андрейка.
Вы уж простите за фамильярность и распущенность эту, чего с меня старика взять. Вот войдете в возраст и Вас на сантименты потянет, уж поверьте, поверьте, пожил знаете ли.

****
Пишу Вам в добром здравии и ясном уме, в благом настроении, и упоенный весенним солнцем, что так редко заглядывает в наши чертоги. Сознаюсь, вчера был болен, много болен, буянил, безобразничал даже, за что был бит известной Вам личностью. А после уколы, феназипам, вязки и прочее и прочее мракобесие. Вспоминаю нынче, и жуть берет. А все из-за Вас, бесененочек Вы мой родненький, все из-за взглядов Ваших рачительных на прогулке утренней. Да и взгляды, то взгляды — не в мою они сторону, а как будто бы сквозь меня, словно леденец я прозрачный, или хуже чурбан бездушный. А в глазах то Ваших так и огоньки заплясали, и смотрели то, на кого, — на чухну поганую. А каков он искуситель то? Что нашли Вы в нем? Стати нету вовсе, лицом сер от таблеток, да воздуху спертого, волосы спутаны как хвосты мышиные, да и редкие, прошу заметить, не по возрасту. Ах, да, что я о возрасте то? Сами Вы Андрей Андреич понимать должны, что мужчина он как коньяк — только год от года лучше становиться. Вот я, простите за нескромность подобен французу сороколетней выдержки, а чухна то Ваш, так коньячишка армянский, да и то много чести скорее и вовсе бренди недоделанный. Ох уж увольте, все о себе да о себе я, Вам то поди и неинтересно стало. Вроде и видел Вас вчера еще, и письмо Ваше от третьего дня писанное трижды прочел, да и сейчас под сердцем держу. А все моченьки нет, думаю про себя что не виделись мы целую вечность. И от того мысли всякие нехорошие в голову лезут. Вот письмишками и спасаюсь. Да конфекты посасываю.

Мне вот и посылочку вчера дочь передала, так что будет чего Вам, золотце мое, с оказией передать. Тут все, что Вы любите Андрей Андреич, и сырочек колбасный и кофеек с цикорием, и лиденечков полфунтика. Как стемнеет, извольте ожидать, передам известным Вам способом. Вы мне про себя, про себя, побольше, о распорядке Вашем, о соседях. Не заезжал ли кто-нибудь новенький? О мыслях ваших потаенных и о проказах можно, от чего ж нельзя о проказах? Да побольше, не как обычно листишко, пол-листишка. Оно конечно эффектно у Вас, по военному рубленными фразами. Так и дрожу весь, когда перечитываю. Словно руками Вы меня своими берете да и….
Ох… и писать то не могу размечтаюсь теперь на полдня, расшалюсь. А нельзя, у меня режим, увольте. Вы, голубь мой не серчайте, расписался я что-то, только вот сел, только вот начал, а уж и к концу письма своего подхожу, вижу, вижу наяву, морщитесь.
Вы сокол мой ясноглазый, думаете про меня, разнылся дескать старый нюня, и от того все замирает. За сим кланяюсь великодушно, вечно любящий и преданный Вам, Валерьян Пишта.


П.С.
Ох, а вчера еще был моментец. На вязках когда лежал беспомощный, словно младенец, подошла Тамара Ивана, нянька. Стара, безобразна, фартук все время чем-то нечитсым заляпан, глаза гноятся, и грудью, грудью меня своей преогромной по лицу, и так и сяк, вроде укол делает, а сама возюкает туда-сюда, я и вскрикнуть то не могу сами знаете, что с языком после пяти кубов элланиума происходит, а по щекам слезы…

****
Как говорят в Хорватии Добрый дан(1)-мой Валерьян!
Прошу тебя, мой седовласый зеув, перестать дразниться. Вы, да Вы… Это с каких это пор мы с тобой на Вы перешли? Все в господ да человеков играешься? Скоро знакомы мы с тобой смутьян Валерьян тыщу лет стукнет, и хоть грешен, флиртом я, не без этого, оно ведь и поинтересничать охота, когда мужчин вокруг много, но ты то один у меня.

Ценю. Ценю, всего тебя с ног до седой головы твоей многоумной. Про писанину не взыщи, я университеты не кончал, в консерваториях, тфу ты ну ты, академиях не учился, книг умных не читал. А все ж равно взгляд свой на каждую вещь имею. А то? Что же касательно солдофонства, это у меня в крови. А если запамятовал гардамарин ты мой Преображенский(ну или как там), так и действительно в звании я не офицер, конечно, но и не сержантишко какой. А звание мое, самое важное, не только в Советской армии (не пишу специально Российской, потому как вздор), а прошу заметить орелик ты мой во всем мире, ибо не будь нас прапорщиков, да и армии вовсе не было.

(1) «Здравствуйте».Хорв.Прим.автора.

Прапорщик, он кто, в прожэкте тто был изначально, ты мне сам рассказывал да усами шею щикотал, помнишь? Прапорщик он знаменосец! По хохлятски и вовсе прапор це ж флаг! А без знамени части нету, как неба без звезд нету, оно вроде бы и есть, но как без звезд то, и не небо это вовсе. Прав, я?
А к тому же, в одной книжице прочел недавно, что знамя при Алексашке Невском и вовсе сыновья княжьи в атаку несли, и если терял сын флаг, в бою или еще как, то и на отца тень падала. Но ладно, это я как ты любишь, умник мой сахарный, говорить интересничаю, для тону, да форсу ради. Вот и настроение поднялось, и слог пошел. Гишторию вспомнил, только вот душно мне.

Плохо да гадко здесь. Порой хочется слабым побыть, беззащитным как утиное перышко полететь по ветру, да и упасть на грудь твою горячую, отдышаться и дальше лететь не о чем не думая. И хорошо это, что оба мы универсальные солдаты с тобой, ляпус ты мой плюшевый. Все… А от феназипама мажет меня, таю, словно воск свечной, писать больше сил нет, и слог ушел, чувствуешь, как оно?
О главном. Ты не буянь больше, не безобразничай, а то ведь и совсем заколоть могут. Будут слюньки течь ручейком, а утереть некому. Хотя мне бы может и хотелось этого в тайне, но о том ни кому, т-сссс, даже тебе не говорю, а сейчас от лекарств разоткровенничался. А личность известная, будет мной убита, так и передай ему падлюке нестроевой, он то ведь и в армии не служил поди, так я, если сия изжога с перхотью, еще обидеть тебя вздумает и в прапорщика и в старшинку поиграю, да маршировать научу голыми ножками по битому стеклу а потом власы хлорочкой концентрированной оболью и тряпкой счищу с кожицей вместе. Будет, как шелудивый пес. Истинным долматином.

Вот пишу и от лекарства оттаиваю,- ярость кипучая, она меня как феникса из пепла воскрешает.
Ну что ж это я, договорились ведь, о главном, чертовы таблетки. Табачку, табачку мне, не могу я без него, сам не свой. Хоть примки, сейчас гаденькой, хоть тяженьку, и то б не побрезговал.
Вот вспоминаю, как бросал курить я когда-то. Целых трое суток держался, а потом раз и сигаретину в зубы, вкусно, сладостно, а в голове плывет все, и серебряные молоточки стучат. А я-то сам, в «семерочке» новенькой качу и от затяжки этой, вплываю в поворотец, плавненько, как лебедушка и от этого благостно так, что и жить охота.

Вот, подумал о приятностях и слог вернулся, чувствуешь комарик мой востренький? Все более не могу, процедурка засим не из приятных…
Перечитал, ранее написанное, и ужаснулся! Что со мной делают нейролептики! Превращаюсь я, в известную тебе персону а именно ту, что видишь ты в зеркале по утрам и вечерам, Валерьян. Влияешь ты на меня и от этого, ненавижу тебя и одновременно люблю. Может и проще было бы короткими?
С письмами прошу не затягивать, скука.
Прапорщик Кукуруз.
П.С. В дальнейшим в строгости.


***
Милостивый государюшка, Андрей Андреевич!
Уж позвольте и мне поинтересничать, ибо прекрасно осведомлены о моей прошлой, прижизненной так сказать профессии архивариуса, да не просто архивариуса, а напомню (лишний раз мне это сделать ой, как приятненько) архивариуса Российского Государственного Архива Литературы и Искусства. Позвольте, на Вы то? Позвольте, гусарик мой чернобровый, вуалькой то эдакой прикрыться.
Время оно не проходит бесследно, напомню, сея конструкция в самих нас, и мы, если хотите из него, времени, и состоим-то с ног до головы. А нынешнее времечко мне не очень… Так и позвольте мне милосердно, по -уютненькому, по-домашнему, жить там где хочу я, а это напомню (опять напоминать приятно, сами знаете) век 19: корнеты, шампанское, пьянящая Москва и не менее ветреная Столица, где мостов больше чем влюбленных, дворцы, шелка, фанфаберия, кокотки, старые книги от которых щиплет кончик любопытного носа. А какие тогда были мужчины? Кто-то и корсетиком в открытую не пренебрегал, попрошу заметить, опять же, усишки фиксатурил, каждый второй, брильянтином не пренебрегали. Были и обсчества славные, свободной мужской любви так сказать. Где и пескарик, — коллежский ассесор там какой, мог по свойски со статским советником заговорить. А иной, особо (или не побоюсь двусмысленной опечатки особа) удачливый, после приятной встречи и вовсе Анну(1) выхватить!
Не удивляйтесь грезам моим! То было время! Время, когда самые смелые мечты воплощались в реальность! Время начала технического прогресса и чистой, высокой любви, чувств парящих над разумом и Чести! Той Чести, которую можно и нужно, писать только с большой буквы, а не
(1) Орден Святой Анны. Прим. автора.
иначе, бесененочек вы мой содомеевый! Ух, уж расписался я павлин старый, простите добросердечно.
Я лучше о новостях, часов минувших. Так вот, соседушка мой Бизин, да тот самый Бизин, отставной милиционер, что вечно все дублирует, октопус глупенький. А дублирует, то дублирует, уж Вам ли не знать военная душенька моя, от того, что по рации всю жизнь говаривал. И сейчас приговаривает:
- Я два раза, два раза не повторяю, не повтаряю…
Уж поняли меня сахарный, что Бизин-чудо в погонах! Ей Богу, если б не его звание(подполковник все таки), шмякнул пощечину и дуэль! А что? Не боюсь, увольте, ни-ни(Уж если и боюсь чего, то только Вас дъяволеночек мой картельный потерять).Вечером четвертого дня товарищ (ненавижу сие словечко, то же мне товарищ), удумал следующее безобразие:
Улегся в полдевятого (после полудня разумеется) и онанировать вздумал! Да без одеяльца мандариновый Вы мой! Без одеяльца! Заметить, прошу Вас, искренне! Пусть, у нас многие… Пусть… Но не без одеяльца. Приличие, важно. Наглец! В сад, все в сад! Ой, это уж Вы меня извините! Не смог, упустил, упустил эмоцию…в смысле, а не то что подумали (но не зачеркивать же вовсе). Уж распоясался сволочь (у древне русских сволочь с трупа буквально), так что наверно и не сволочь вовсе, а так смутьян(но не зачеркивать же вовсе). Так он вообще, что это я зациклился без одеяльца, в натуре так сказать, при всех Вам известных личностях. Наверное, это свойственное полицейским, вседозволенность и прочее, прочее!!! Простите, списал у маэстро, и пр. и пр., но не могу не писать, ибо тревожат чувства. А чувства, они главное и самое ценное, ибо из-за них и живем! Не будь чувств, я тут, прошу простить великодушно, подумал давеча, что я б в сноба бездушного превратился, а Вы, а Вы, уж нет мне прощения, миленок мой зефирный, в солдафона стоеросового превратились бы! И были бы, мы с вами оба не живые, а так себе, бяки нарисованные, чувства они ведь все, а без них ничего и амба. Ладно, про Бизина, онанюгу проклятого, будет ему, будет, Вы мне про своих Иезикиилей расскажите лучше. Что там, Ваш то, абрек, говорить по человечьи начал? Или рычит все янычаром?

Уж с Вами то, с Вами, сердчишко Вы мое ненаглядное Андрей Андреич, любая змеюка прости Господи язык найдет! Пусть он Мурад, пусть Османов, не паша же турецкий? Говорить то, по нашенски учен? А если нет, извольте, я подскажу, да и научу, любовью, радением неспешным, как вода камень точит, так и овца волка заволочит! Уж поверьте, поверьте, на каждого кавказца есть, хитрый русак!
Ой, а чего это я собственно, Вы то? Вы то, как ландыш мой серебристый, уж расписался писака, расписался, словно век Вас не видывал все про себя да о себе, не взыщите, верно, представляю я, как читаете Вы строки мои сочные и душенька Ваша пляшет, да не на угольках коленных голыми пятками, а на облачках райских плюшевых, а сами вы куркуленочек мой пестренький от нетерпения аж губки, Ваши вишневые покусываете, да так озорно покусываете зубками жемчужными, что кровушка гусарская Ваша, капельками алыми посверкивает. Полноте, полноте, не могу, уж лиходейка мигрень одолевает, разобран я на фракции. Прошу простить великодушно, более не могу, пять таблеточек, сею минуту, терпинкодика, там ведь кодеинушка(2)-батюшко, он и забыться поможет!
Ах, и забыл, же грипп у нас, грипп!!! Караул!!!!
На сим, прошу простить, ибо сейчас невменяем!
С благостью восклицательной и оной же вопросительной, покамест Ваш,
Пишта Ваалерьян.

П.С. Вы уж не взыщите, а строгость она не к чему!

П.П.С. С оказией, табачку, как заказывали, бесененочек.



(2) Кодеин. Активное вещество, в больших дозах, вызывающее одурманивание сходное с опиатным.


***
Доброго времени сумрака!
Так как в голове моей сумрак, после известной тебе процедуры Валерьян. Что же касается письма твоего крайнего, что ж, вижу совсем ты сдавать начал. Все в одну строку, как граф Толстой на закате дней своих. Биографию свою мне переписывать вздумал, а про то уж писано!
Чем колют то сатрапы? Морят ведь, тебя как таракана усатого. А ты еще и таблеточки с утрянки подъедаешь. Вижу, вижу, подъедаешь, не спорь и нос свой не морщи породистый. Представляю, тебя, как сыпанешь горсть и под язычишко, да на завтрак ноженьками вялыми. Кашки-малашки манной, кисельку пресного, да на процедурку. Сидишь голенький в помещении холодном, глазками своими васильковыми озираешься, словно котишко помоечный, а тебе уж и ножки с ручками спиртиком обрабатывают, проводочки, присосочки, ЭШТ(1) — его люциферское величество. Боль. Сознание мутиться, стены, желтые сухо. Во рту сухо… Трубка во рту каучуковая, а без нее нельзя, ни как нельзя, а то без языка останешься, а зубы все равно крошатся, маленечко по-маленьку, и крупка зубная летит, как поземка январская. А тельце твое старенькое, как пружина диванная, от зада жирного туда-сюда выгибается. И пена, пена с губ рыжая, а носом кровь…

Борщу, борщу я краски наши больничные! А без них и письмишко б пресным получилось. А что ж Бизин? Ну знаю, знаю Бизина Вашего. Добротный офицер, ни дать ни взять… Это он от чувственности, онанирует то, от избытка кляксует. Вот чернильницу представьте, если в нее чернила лить и лить, лить и лить, а за перо не браться, она понятное дело переполнится, так и душа его, всю жизнь, копила, да помалкивала экономка немецкая, а потом бабах! И началось, уж поверь государюшка, не мне ль этого не знать? Пусть изливается, его степенство. А что публично, то ведь не хулиганства ради, а привычка милицейская. Вы то, для него граждане, а они полицаи, граждан во все время в грош не ставили, такова его суть.
Сейчас на процедуру мне, как вернусь допишу.
Ни как дрожь в пальцах унять не могу, и буквы, словно черти пьяные. Только вот с процедурки воротился. Капельница. Не глюкоза. Я говорю:

«Что там»?

А он в бороду, смеется. Глумиться. В руках склянка. Санитар вошел. Шипит, как сковородка, и в ухо ему. Про меня. Долго. Тот в ответ:

«Понял вас, интересно»

Уходит. А он мне:

«Скетиовс…гм…скетивос…а не…выглажл…скетивос…»

А нос, у него, как указка у учителя. Строгий, тонкий. Крови в носу том ни грамму, и сам он прозрачный весь. Горячо. Тело горит. Пламя. Говорит мне снова:
«Вы кро… выкройка….самовывоз…А вы соблюдайте»

«Я что, болен»? Отвечаю.

Он в смех. Глумится. И очки с глаз.
А из глаз свет. Обжигает. И не покойно мне. Мокро. Чувствую, обмочился. Но лучше. Лучше так. Тело чувствую.
Сначала лето было, жар когда, потом осень.
Знаю это.
Отхожу.
Словно инеем морозит.
Зиму жду.
Пришла.
Мерзну.
Он не отходит.
Смотрит.
Губами шевелит.
Холод.
Безумие.
Очень холодно.
Трясет.
Не пойму.
Не знаю.
Тело ушло.
Глаза открыл, стробоскопит.
Черти выключателем щелкают.
Он сел.
Пишет.
Лучше.
Теплее.
Звон.
Голова звонит.
Мозги твердые.
Голова колокол.
Мозг язык.
Голова колокол.
Мозг язык колокольный.
Дьякон молодой.
Не разбираюсь или звонарь.
Язык за нитку и звонит.
Пасха Христова!
Пасха во Христе!
Люди текут рекой.
Голова колокол.
Звон.
Он пишет.
Смотрит.
Бороду гладит.
Пишет.
Плачу.
Слезы ледяные.
Текут за шиворот.
Капель.
Весна.
Пасха во Христе.
Пасха во Христе.
Смех.
Не его.
Дети.
Дети смеются.
И волосы трепят мне.
А потом мертвый я лежу на мостовой и борода, а в ней крошки от сдобы печеной. Много.
А на груди воробьи из бороды сдобные крохи клюют. Опять лето жар…

Сколько времени прошло не знаю. Проснулся, меня санитарка от нечистот моет. Водой холодной. Это специально. Она всегда водой холодной моет. У нее детей нет. Муж бесплодный и пьяница. Она меня застудить хочет, что бы и у меня не было. А мне и не надо вовсе. Не понимает, дура.
Писать не могу, в сон клонит, Валерьян, прости уж…
Вот писака, так писака. Проспался, перечитал. Хотел порвать, не стал. Хоть позабавлю тебя родненького. Вечером, известным путем милость твою заберу, подкреплюсь. Табаку покурю всласть. В себя хоть приду немного.
Сейчас ничего. Сейчас ничего уже. Только помочится не могу. И конвульсии дробят. Ничего.

Сосед мой Мурадик, золото, золото а не человек. Про него толкуют, что он детей ест, да кошкам хвосты зубами грызет. Не правда это, не буйный он вовсе, добрый, несчастный. После вязок принесут его в палату, а он песни все поет, тихонько так, монотонно, словно волк в степи воет, а потом орлом как заклекочет. На совеем что-то. Ты пойди, разбери. Сядет, голову свою лысую (это у него после трепанации голова обрита) обнимет и снова мычит и раскачивается из стороны в сторону. Я к нему подойду одеяльце на плечи кудрявые накину, сам кипяточку в коридоре спрошу, сахарку из заначки достану (сразу три куска) и чайку, чаечку ему крепенького, он и затихнет, а иной раз улыбнется щербато. Глаза у него, Мурадки, черные как ягоды волчьи, брови косматые и уже седые частично, как и волос на лице впрочем. Нос еще знатный… Не нос, а Монблан на бок повернутый, да перебит посредине. Импозантно Валерьян, до невозможности. По-русски не говорит совсем, да и вообще не говорит. Когда надо что, подойдет, посмотрит, так сурово, помычит. Вроде не сразу, а все равно поймешь, чего хочет.
Только вот, от интересов наших далек, не в почете там у них баловство то. Я про это, в книге одной умной читывал.
Ой, день то, день к ночи клонится! Сейчас, пожалуй, дождусь получения посылочки твоей, сердчишко мое рубиновое! И полакомившись, все в одном письмице и отпишу…
Премного тебе Валерьянчик благодарен! Леденечки я спрятал, они для праздников. Сырочек колбасный, смакую по ломтику, я его на хлебный мякиш и на батарею. Подплавится чуть и еще вкуснее становиться. Кофеек не выдержал, заварил, и прости ангелчик мой с Мурадкой поделился.
Он правда не распробовал дурашка, скривился весь, да забранил меня клекотом орлиным. Ничего больше не дам ему. А сигареточки….М-м-м-м-м!!! Это нечто. Прокрался я в туалетик, тенью эфемерной, дверку прикрыл. Свет понятное дело не включал. Дверку затворил, что бы сквозняком не тянуло и форточку тихонечко отщелкнул. Встал во весь рост. Руку одну на воздух, за решетку для устойчивости схватился, вторую с пачкой сигаретной держу. И тут скрипнуло что-то, да шепоток противный зашушукал. Я от неожиданности раз, и пачку уронил, а по звуку она в воду шлепнулась. Что со мной тут стало, Валерьянчик, не описать! Я коршуном вниз. Про шепоток гаденький знамо дело забыл. На карачки, и глазенапами во все стороны зырк-зырк. А что от них, глазанек то моих толку в темноте такой. Унитаз на ощупь, длань в него запустил. Шарю, шарю, словно вор багдадский. Нутес, тут, как тут, голуба. Хорошо, не долго плавала — каравелла Магеланова, размокнуть от того и не успела, и табачок само собой не отсырел. Я прислушался, а тут снова скрип. И опять шепоток гаденький такой, глумливый.

«Ты говорит, мил человек, кем себя считаешь»?

А потом смех, да такой мерзкий с присвистом. Словно человек грузный до безобразия, на пятый этаж бегом вбежал и трахейкой своей попискивает.
Не выдержал я, Валерьянчик, по сторонам заозирался. Совсем думаю, дела мои плохи. Совсем признаюсь спужался, да так, что свет включил. Смотрю, вроде туалетик, как туалетик только, пардон какашками карими, на стене корабль нарисован с мачтою кривой. А голос тот опять:

«Чего светом балуешься, кукуруз»?

Я, как понял, что внутри у меня, в голове моей голос тот, так сразу чувств и лишился.
Очнулся, от того, что сестра-хозяйка веником мокрым по щекам сечет. В унитаз его макнет и по щекам, макнет и по щекам. Я оторопел, встал да в палату. Там кофейку и пяток таблеточек реланиума. Вот такие дела, мямлик ты мой родненький. Так мы и живем.
А по любви твоей изголодался, не в мочь уж!

П.С.Пишу, а сам вне себя я, от жалости вселенской, к положению нашему, а любовь она все равно все победит и тьму развеет.

П.П.С. Но, в счет строгости, изволь!
Скорбью упоенный, прапорщик, а может быть без малого офицер.
Кукуруз Андрей Андреевич.



(1) Электро-шоковая терапия. Прим автора.



***
А это вздор, а это не по-человечьи. А это брось, шалишь! А на это, я управу найду. Опишу подробнейше, дочери отпишу на свидании, во вторник, а она заказным, с уведомлением в Министерство. Приниприменно напишу. Что этот Золотовский на Вас гадости такие испытывает. Лиходей смрадный. Трупоед! На чужом здоровье! Прорыв! Нашел ведь. Нашел кого по-крепче, у кого сердчишко выдержит, и вколол честолюбец. Эксперименты вздумал на вас проводить, бесененочек мой. Такого нельзя, ни как нельзя. В Министерство!
Обязательно! Жаловаться, в милицию, нет в прокуратуру, в страсбургский(1).

Милостивый государь!
От выше написанного, так взволновался, что и не поздоровался. Что несомненно horriblement (не возможно (фр)) в переписке двух, хоть и давно знакомых друг с другом, но продолжающих интересничать господ.

Ох, уж взволновали Вы старика, да так, что после прочтения страданий Ваших, в одночасье лишился сна, да сыпью пошел. И от того горестно, что находясь от Вас бесененочек, на таком жалком расстоянии, которое и расстоянием не назовешь, не могу помочь Вам. Вырвать Вас маленького воробьишку из лап, котищ этих дворовых, мякишем хлебным накормить, да дыханием своим с перышек Ваших сереньких пылиночки сдувать.

Что же касается Ваших фантазий сюрреалистических, касаемо ЭШТ и других процедурок малоприятных, какие в отношении моей личности проводят, то вздор! Я это для картинности пишу-то, признаюсь Вам честь по чести. Меня ведь и вовсе, за буйного не считают. Я так, пошумлю, покричу, да будет. Беспорядку, словом от меня ни какого. Толи дело новенький наш. Право забыл совсем, надобно было и начинать про новенького. Не взыщите, теперь по порядку.

Зовут его Сергеем, лет двадцати восьми, крепок необычайно, подтянут. Волосики короткие, русые, глаза серы, как булатная сталь, нос породист, графский я бы сказал нос. Губы, губы пожалуй чувственные, но не мясные бомбошки, скорее створчатые, такие как нужно, что бы оттенить волевой подбородок. Лицом чист. Бреется гладко. Руки аккуратные, ноготок к ноготку. В общении сдержан, не глумлив. В целом же впечатление производит, человека надтреснутого, болезненного.
Я ему, дескать, приветствую Вас достопочтенный, в нашем серпентарии.
А он, вежливо:

«От чего ж в серпентарии, змей с гадами не вижу, только люди».

Ну, я в ответ:

«У нас, как Божий день люди, а Вот те кто лечат»…

Я представился, он кивнул. Строго, глаз не убирая. Быть может военный или из полицаев?

(Хи-хи, представляю сейчас Ваше лицо).

Зашел, огляделся. На тот момент в палате нас было трое: Пилюгин, Евсеев и Ваш покорный слуга. Увидел постель у окна, улыбнулся рассеяно:

«Друзья, говорит, а нельзя ли с кем поменяться, у меня Коперник, он воздух любит.

Готов заплатить».
Пилюгин (его место у окна было) равнодушно:

«Не положено».

А, я любопытства ради:

«Простите, кто таков Ваш Коперник будет»?

«Песенок мой – пуделек карликовый, Вы что не видите»?

«Признаться.Гм…м…Не вижу, тут у нас с собаками нельзя»

«Вам нельзя, а мне можно».

«Не положено, а собак на живодерню».

Не к селу не к городу вставил Пилюгин.
Новенький же, смутился, покраснел, погримасничал немного. А потом вдруг зарычал, да так натурально, что пес дворовый.
Тут и Евсеев проснулся, да хохотом своим визгливым зачастил на всю палату. А потом, вдруг заорет:

«Режь»!

Новенький (в дальнейшем Сережей буду звать) от крика этого, как будто бы проснулся, да на Пилюгина налетел. Сноровисто, как в драках уличных пальцами растопыренными по глазенапам. Пилюгин руки к лицу, автоматически. А Сережа по корпусу, как боксер кубинский замолотил. Пилюгин (Вы его, безусловно, видели и не раз), со своими 120 килограммами и пузом знаменитым на всю больницу, отступил, замычал, и наклонив по бычьи голову пошел на Сережу. Новенький, как я и подумал в начале, оказался не робкого десятка и полу присев сделал молниеносный выпад, словно норовя схватить Пилюгина за пояс. Пилюгин опустил руки, готовясь принять Сережу в свои медвежьи объятья и сам немного прогнулся в спине, подаваясь одновременно вперед. Новенькому, это по всей видимости было и нужно, вмиг разогнувшись он молниеносным движением легонько подпрыгнув выставил перед собой колено, одновременно схватив Пилюгина за уши и резко с противным хрустом насадил мужицкое лицо Пилюгина на свое колено. Пилюгин не успел еще повалиться, как дверь палаты раскрылась настежь, едва не слетев с петель, а в помещение вбежали трое под предводительством доктора Сойкина. Далее Сережа, длинно сплюнув на поверженного Пилюгина, молча, без какого-либо сопротивления дал себя спеленать в смирительную рубаху и спокойно пошел с санитарами. Перед выходом, Сережа подмигнул ошарашенному Евсееву и коротко, как опытный собачник скомандовал:

«Коперник, ко мне».

Вот такие дела персиковый Вы мой Андреюшка. Уж и не знаю сударь, восхищаться мне или наоборот, призирать, за мужланство и жестокость излишнюю новенького?
Ответа я не знаю, но безусловно, у каждого должны быть свои идеалы, за которые не страшно умереть.
Вот, я бы за Вас, не взирая на всю мою кроткость, признаться бы умер. Да умер, бы, ибо жизни без Вас не ведаю. То была бы и не жизнь вовсе, а так кино черно белое. Но, полноте, полноте, увольте расчувствовался я не на шутку, аж слезы потекли.
Кстати, если о веселом. Посмотрел другим взглядом на Бизина, так как Вы рекомендовали в своем письме, и понял, действительно, человек он не пропащий. Пусть и с дурными привычками, но у кого ж их нет. Теперь дружим мы, и кроссвордики вместе гадаем и чайком балуемся. А тут оказалось, что он немецким владеет. Так, после этого авторитет вообще у Бизина Вашего возрос до небес. Он, Бизин теперь и уроки за сахар дает частные Евсееву. Тот, сами знаете от немецкого без ума. А в школе не учил, только говорит, по фильмам, да не тем, что про фашистов и Штирлица.

Хо-хо, простите пошляка, и мне это ведомо оказывается, на старосте то лет, вот так, глупо и пошло пошутить. Но с Вами то, можно, лазаревый Вы мой, не осудите строго, а меж тем улыбнетесь губами своими чувственными.
Меж тем, читая Ваши послания, замечаю, что вырос слог Ваш! Во сто крат вырос! Как вспомню первые письма Ваши, где кроме всего прочего и грамматика хромает и идиомки не одной не вставлено, а об эстетики речи (родной Речи) и вовсе говорить не приходится. Вы пишите, пишите побольше да поцветастей, мне от писем таких одна услада! Да про мысли свои смелые и про шалости Андрейчик не забывайте.
Очень рад, что посылочка моя к месту пришлась. Вы кушайте, кушайте в удовольствие, да кофеечек попивайте. Сами попивайте, нечего зверушек угощать. Да и заглядываться не надо на Мурадика Вашего, а то ишь себе расписали красавца писанного. Глазки-ягодки, носик орлиный.
А голоса в головушке Вашей, то велика ли беда? У нас в отделении по секрету сказать, голосов нет только у меня да еще у пары господ. А у всех остальных имеются. И ничуть это не страшно, а даже наоборот весело. Вот у Евсеева Гимлер, Геринг, по ночам Ева Браун, а иногда и сам Гитлер, в гости заглядывает. Он после, за немецкий с особым рвением берется, бывает часами с Бизиным просиживают только и слышно:

«Аусвайз, нихьт шиссен, да партгеноссе СС».

А то, что голосишко вредный у Вас, так-то его приручить надо. Поласковее, потактичней с ним, представьте, что домового приручаете. Он и проникнется к Вам, и прикипит, да как не прикипеть к такому, как Вы, гусарик мой ненаглядный? Ласка она ведь любому приятна и голосу головному и мужчине и женщине.





(1) Страссбургский суд по правам человека. Прим автора.



************

…Теплым августовским вечером, когда уже не жарко, но солнце светит еще так славно и ласково, прогуливаясь в тени старых кленов высаженных в стародавние времена в палисаднике старой профессорской дачи, двадцати семи летный Семен, внук светила Советской психиатрии, члена корреспондента семи европейских и двух Американских институтов, автора более 200 работ в области глубинной психиатрии, наконец, лауреата Нобелевской премии, профессора Вакулина, думал о деде, умершим ровно семь лет назад.
Вспоминая деда, Семен Вакулин — подающий надежды молодой психиатр, параллельно, бормотал про себя непонятные простому человеку формулы, сыпал в уходящие лето ни кому не понятными терминами, хрустко постреливал пальцами, в общем, делал все то, что обычно делают люди, одержимые той интересностью, некоторые разновидности которой принято именовать гениальностью.
В занимательных мыслях, Семен не заметил, как дошел до своего любимого места, старого замшелого камня, не понятно, как оказавшегося в этой местности. Постояв немного у камня, по привычке заломив руки за спину, Семен наморщился вспомнив о том, что несмотря на прогресс медицины его геморрой, нежеланный плод, приобретенный многолетним карпением над многочисленными книгами, подлжеит только операционному воздействию, и рано или поздно, заправляй грозди внутрь, не заправляй, операцию, верно все равно делать придется. А это три дня стационара, это минимум недельная отлучка от интереснейших больных, это минимум… «Об этом и думать то не прилично Семен Андреевич»! Внутренне подсек себя Семен, и снова отчаянно захрустел пальцами. Покамест… Споткнувшись в буквальном смысле на ровном месте, Семен с удивлением обнаружил небольшое проседание почвы в основании камня. Невольно, подчиняясь скорее любопытству, нежели чему-то еще, Семен ковырнул легкий слой земли вперемешку с песком носком прогулочных мокасин, и обнаружил, что земля осела еще сильней. Немало удивившись, Семен отыскал обломанную палку, с чуть заостренным концом, как будто то бы специально оставленную кем-то на самом видном месте. Схватив в нетерпении палку, Семен начал капать, капнув несколько раз и почувствовав, что палка натыкается на что-то металлическое, Семен заработал вдвое быстрее предчувствуя скорый успех. Спустя пять минут, наконец, покончив с работой землекопа в руках Семена лежал изящный, слегка подернутый временем дипломат из алюминиевого сплава, запертый на символический китайский замок. С минуту повозившись с замком Семен, наконец, вскрыл дипломат и жадно, словно одержимый, стал рыться в нем…

Удивлению Семена не было предела, когда он обнаружил толстую пачку писем, писанную знаменитым дедовым почерком с обратным наклоном и дореволюционными завитушками, причем и ответы, на них, судя по всему, были писаны одним и тем же лицом. Первое письмо, начиналось весьма необычно:
Душенька моя, сахарный Вы мой Андрейка…













Пометки на полях: В случае издания книги, следующий текст будет помещен в конверт.



Постскриптум или конверт не для всех…
Автор не просит Вас, а скорее даже рекомендует, в особенности барышням не читать ниже писанное...
По сведениям вездесущего Пишты, имевшего своего человечка в архиве психиатрической больницы номер 0, коим по секрету сказать является отставной библиотекарь, вовсе не сумасшедший, а так из страждующих ( но это совсем другая история), касательно событий связанных с пациентом по имени Сергей и небезызвестным в силу определенных обстоятельств Коперником, известно следующее:
Из письма Крещенского(такова была фамилия библиотекаря), Пиште. Оригинальная орфография сохранена.
Волею судеб, многоуважаемый Валерьян Октавианович, а именно благодаря моей природной любознательности, стали известны интереснейшие сведения, почерпнутые мной из истории болезни больного Прибылого Сергея Алексеевича, умершего при известных Вам обстоятельствах.
Я без цветастостей, только факты.
Со слов родственников больного С., установлено, что первичная госпитализация произошла 07.08.1996 года, на следующий день после трагических событий, а именно:
( Тут, я позвольте, язык медицинский смешаю со своим)
Прибылой Сергей Алексеевич, русский, бывший военный журналист, переводчик, образование высшее (Институт Стран Азии и Африки), мастер спорта по биатлону, до помещения в ПБ№0, жалоб на здоровье нет, вредные привычки отрицает. Со слов родственников на протяжении июля 1996 года готовился к свадьбе, запланированной на 01.08.1996 года с гражданкой К.(к сожалению имени не записано). 29 июля 1999 года, гражданка К.(журналист канала ОРТ), в срочном порядке была направлена в краткосрочную командировку в Германию, с целью подготовки важного репортажа. С юного возраста К. содержала домашнего питомца (карликовый пудель по кличке Коперник) с которым ездила во все командировки. До последнего момента Прибылой С.А., пытался воспрепятствовать вылету К., постоянно говоря К., о некоем «нехорошем» причувствии, на что, К. ответила отказом сославшись на особую важность предстоящей командировки…Там много еще всего написано, давайте, я уж по человечески...
Итак, К. рассказала Сергею, что это последняя ее командировка, и после свадьбы, она планирует уйти в декретный отпуск, а что бы Сергей не очень скучал, она оставит ему самого близкого друга — Коперника. Ну, Вы меня понимаете Валерьян, иногда они (домашние питомцы), как члены семьи. Сергей, согласился…
31.07.1996 года в лесополосе в районе села Крестные воды Псковской области из-за отказа двигателя потерпел крушение самолет ИЛ-86 компании «Аэрофлот», осуществлявший вылет по маршруту Берлин-Москва, все пассажиры, включая экипаж находящийся на борту самолета погибли…