Академик и поэтесса

Автор: вионор меретуков …Гении игнорируют правила, по которым живет большинство.

Эллин Петрович Бочкарев был жутким плутом, и ему страшно везло. Всегда и во всем, на протяжении всей его долгой жизни. Но больше всего ему повезло, когда он умер: он оставил с носом всех своих многочисленных кредиторов.

Перед административным корпусом московского института ГИРЕДМЕТ в семидесятые годы был установлен мемориальный гранитный камень, на котором были высечены имена отцов-основателей института, академика Сажина и членкора Сахарова. Которые в общей сложности руководили институтом почти двадцать лет.

Директором после их смерти стал академик Эллин Петрович Бочкарев, талантливый организатор и выдающийся ученый. Я был с ним в приятельских отношениях.

Повторяю, он был необыкновенным, просто фантастическим, везунчиком.
Как у всякого недюжинного человека, у него были покровители и враги. Врагов, как водится, было больше. Особенно много их сосредоточилось в министерстве, которое курировало наш институт.

Академика Бочкарева, несговорчивого, независимого, своенравного и неподкупного, давно мечтали уволить. Но убрать со сцены ученого с европейским именем было не так-то просто. Но настал некий жестокий час, когда на стол министру легла бумага с приказом на увольнение академика Бочкарева с поста директора.

Но недаром говорили, что Бочкарев родился в рубашке. В тот момент, когда министр размашисто подписывал приказ, над ним самим неожиданно сгустились тучи: президент своим указом за какие-то грехи отправил министра в отставку.

В атмосфере неразберихи и паники, потрясшей дружные ряды министерских холуев, о снятии Бочкареве тут же забыли, было не до него, надо было спасать собственные шкуры: открещиваться от опального министра и бросать все силы на то, чтобы понравиться новому хозяину.

И Бочкарев преспокойно просидел в своем широком директорском кресле еще много лет.

…Одним теплым августовским вечером, это было уже в начале девяностых, проходя с ним мимо вышеозначенного мемориального камня, я заметил:

- Вот ты руководишь институтом почти тридцать лет, больше чем кто-либо из твоих предшественников. Как ты думаешь, будет ли твое имя…

Он покосил на меня огненным глазом и взорвался:

- Какая вопиющая бестактность! И как это у тебя язык повернулся, балбес ты этакий, задавать мне такие вопросы? Во-первых, я еще не умер, а во-вторых…

Он застыл перед камнем, снял шляпу и еле заметно ухмыльнулся.

- Слушай, дуралей, и запоминай. Не будет моего имени. Не будет. А почему, знаешь? Времена теперь настали такие, что всем на все насрать… А теперь пойдем ко мне домой да раздавим бутылочку-другую. И никто не помешает нам провести прекрасный вечер и не менее прекрасную ночь с хмельными красавицами и лихими друзьями: жена с дочкой на даче, прислугу я отпустил. Звони шлюхам!!!

Академик был известен своими любовными похождениями и сексуальной неутомимостью.

Женат он был трижды. Последняя жена, та, которая была откомандирована вместе с дочкой на дачу, была моложе его на тридцать шесть лет. Она была чрезвычайно хороша собой.

У нее это был тоже третий брак. Оба ее мужа умерли в страшных муках, в результате отравления грибами. Ходили не лишенные основания слухи… словом, нехорошие ходили слухи.

Конечно, разница в возрасте была несусветная: ему 71, ей 35. Но красавица рассчитывала, что, выскочив замуж за богатого академика, она не только войдет в круг избранных, но и сможет получить то, чего недополучила в прежних замужествах, а именно: роскошную жизнь с брильянтами, дорогими туалетами, путешествиями, ложей в Большом театре и прочими соблазнительными штучками.

Кроме того, она была уверена, что любая молодая женщина, выходя замуж за старика, сохраняет за собой право завести хотя бы пару любовников.

Но она жестоко просчиталась. Своим неистовством в постели муж доводил ее до экстатических припадков. По этой причине ей было не до шалостей на стороне.

У него же любовницы не переводились. Мало того что Бочкарев переспал со всеми женами и любовницами своих друзей и недругов, он, когда ему бывало совсем уж невмоготу, не считаясь с затратами, еще и выписывал домой проституток.

Ему все сходило с рук. Жена его ни разу не застукала. Он часто ездил в командировки ревизовать подведомственные институту строительства и заводы. Везде его встречали как родного. И повсюду академика ждали обожавшие его любовницы.

Несколько лет назад после наисложнейших обменных комбинаций он въехал в квартиру в доме литераторов, что в Лаврушинском переулке. Шестикомнатная квартира, по слухам, некогда принадлежала Илье Эренбургу.

Его соседкой по лестничной площадке на седьмом этаже великолепного «сталинского» дома оказалась страшно вздорная и злобная старушенция. Со временем выяснилось, что это знаменитая поэтесса Маргарита Алигер. С которой у него сразу же не сложились отношения.

Однажды в подъезде я нос к носу столкнулся с поэтессой. Мы сели в лифт. Завязался разговор. Узнав, что я направляюсь к академику, она переменилась в лице: «Ах, и вы, мой юный друг, туда же, в этот вертеп! Чуть жена за порог, он тут же баб к себе начитает водить! Зачем вы едете к нему, к этому алкоголику и бабнику? Не одобряю, шер ами, не одобряю! Кстати, передайте вашему дружку, чтобы он вовремя выносил мусор. Он как напьется, забывает обо всем на свете…»

Тут лифт остановился, и мы вышли. Алигер по пути пнула ногой бочкаревское ведро с мусором. Ведро опрокинулось, из него на кафельный пол посыпались пустые бутылки, кусок любительской колбасы с отчетливыми следами чьих-то зубов, конфетные обертки, окурки и пара изодранных в клочья презервативов.

«Ну, что я говорила! – радостно воскликнула Алигер. — Даже вдуть по-человечески не может, интеллигент проклятый! Академик! Расстреливать надо таких академиков! Вы посмотрите, что он натворил! Разодрал нежную резину, неумеха! А надо плавно, плавно, плавненько…»

Я посмотрел на поэтессу. Морщинистая кожа на лице поэтессы разгладилась и порозовела; она повернулась ко мне, блеснул, словно выстрелил, из-под седой пряди огненный глаз. Мне показалось, что мне прямо к лицу поднесли пылающий факел. Алигер подошла ко мне и прошептала:

И все-таки настаиваю я,
и все-таки настаивает разум:
виновна ли змея в том, что она змея,
иль дикобраз, рожденный дикобразом?
Или верблюд двугорбый, наконец?
Иль некий монстр в государстве неком?
Но виноват подлец, что он — подлец.
Он все-таки родился человеком!

Она усмехнулась, махнула рукой и пошла к своей двери. Я церемонно поклонился и, преклонив колена, принялся подбирать мусор…

(Фрагмент романа «Олимпиец»)