The end

Автор: Скорых Дмитрий Я сижу на полу возле барной стойки, схватившись за лицо обеими руками. Сквозь пальцы я вижу неясные, расплывчатые силуэты окружающих меня людей, и все эти их ахи-вздохи лишний раз убеждают в том, что мои дела плохи. Кровь из разбитого лица стекает по пальцам и капает на пол, оставляя на нем крупные, с пятирублевую монету, пятна. В ушах гудит так, словно у меня в голове вдруг завелся рой маленьких, но очень противных пчел. Я слышу, как этот мудак, Тугой что-то орет, видимо обращаясь ко мне, но не разбираю слов. Трясу головой, пытаясь избавиться от гула. Не помогает. Убираю от лица руки и вижу, как Тугой со своей компашкой бежит к выходу под возмущенные крики окружающих. Чем же он меня так? Пивной кружкой что ли? Вокруг куча битого стекла. Да, кружкой, похоже на то. Надо же, как быстро этот гондон сработал. Я даже не успел среагировать, не успел ничего заметить, как уже оказался на полу с разбитой в хлам рожей. Какая-то рыжая баба сует мне салфетки. Прикладываю их к лицу, и они тут же окрашиваются красным. Нужно вставать и валить отсюда на хрен. Я пытаюсь подняться. Кто-то помогает мне, поддерживая за подмышки. Ноги у меня совершенно ватные. Они подкашиваются, и я едва не падаю. Хватаюсь рукой за барную стойку, оставляя на ней кровавый след, и перевожу дух.


- Парень, ты как? Жить будешь? Может скорую вызвать?
Вопросы сыпятся на меня со всех сторон. Не отвечаю. Пытаюсь затуманенным взглядом отыскать выход отсюда.


- За что он тебя так? – спрашивает меня бармен, высокий, сухой мужик, похожий скорее на могильщика, чем на человека, наливающего людям выпить.


- Неважно, — едва шевеля разбитыми губами говорю я. – Вот, возьми, — из кармана джинсов извлекаю несколько смятых купюр и кидаю на барную стойку.


Бармен брезгливо смотрит на окровавленные деньги и молчит. Конечно, я дал больше, чем должен был ему за водку, но сейчас у меня ни то состояние, чтобы считать бабло. Вместо этого отклеиваюсь от стойки и, качаясь, задевая стулья, иду к выходу. На улице мерзкий осенний ветер бьет мне в лицо, трепет волосы, задувает под распахнутую настежь куртку. Колючие капли дождя стучат по серому, грязному асфальту, смешиваясь с кровью стекают по лицу. Холодно. Хочется выпить, но моя водка осталась там, в этом вонючем кабаке, где всегда полно народа, куда гребаные забулдыги стекаются со всего района. Иногда они приводят своих, не в меру раскрашенных шмар, но чаще сидят за столами чисто мужскими компашками в сумерках, под играющий из динамиков убогий шансон. Также и я только-только сидел за столом. Один. С рюмкой, графином и салатом. Не привлекая к себе внимания. В самом темном углу. Пил без остановки, разгоняясь, словно самолет по взлетной полосе. Пока, наконец, не достиг той самой точки, именуемой еще точкой невозврата, когда самолет уже не может затормозить, если что-то не так, если вдруг выявилась какая-нибудь неполадка, а человек уже не может перестать пить, даже если головой понимает, что ему уже хватит.

В этот самый момент и появились они, Тугой со своими удолбаными корешами. Зашли в кабак, как к себе домой, с гоготом, с тупыми ухмылками, распахнув двери. Я не спускал с них глаз, отследил весь их недолгий путь до самого бара, задаваясь вопросом: что Натаха могла найти в этом упыре? Они уселись за бар, до меня то и дело доносился их ржач. Я заказал себе еще выпить. Сто пятьдесят грамм. Официантка принесла второй графин. Водка была теплая, но пошла хорошо. Бывают люди, которые, кажется, могут пить бесконечно, и я как раз такой тип. Выпил, встал и пошел мимо столиков, прямо к бару. Бармен как раз наливал Тугому пиво в большую, пузатую кружку.


— Здорово, — кивнул я, не подавая руки. – Ну что, как там моя Натаха, не жалуешься? – я внимательно следил за его лицом, смотрел прямо в его бледно-голубые глаза.


— Да уж жаловаться не на что, — хохотнул он. – Такую соску еще поискать. Ты что ль ее так выдрессировал?


Кореша Тугого, ухмыляясь, следили за моей реакцией. Сразу захотелось курить, но сигареты я оставил на своем столике. Тугой сделал большой глоток из кружки.


— Слышь, братан, валил бы ты отсюда, — вытирая пивную пену с губ сказал он. – Видишь, мы с пацанами тут сидим, отдыхаем…


— Угу, вижу. Пошли, выйдем на улицу, поговорим.


— Тебе же сказали, вали отсюда пока живой, — рыжий, рябой, какой-то недоделанный тип из компашки Тугого вклинился в разговор. — Крути педали пока не дали. Кончай базар.


Мне не хотелось вступать в перепалку с этим уродом, и я его просто проигнорировал. Для меня существовал только сам Тугой. Разглядывая его темное, покрытое неровной щетиной лицо, я искал те детали, которые могла разглядеть в нем Натаха, и пытался понять, чем он смог так ее зацепить. Ничего такого, я так и не разглядел. Лицо Тугого напоминало тарелку с недоеденными объедками: нос, тонкий, как обглоданная куриная кость, фиолетовые, все в микротрещинках губы, как кусочки баклажана, большие, неровные уши, как дольки колбасы, темная челка на лбу, как листья репчатого лука. Тугой осушил кружку вторым глотком и поставил на барную стойку. Он уже собирался мне что-то сказать, а я схватился за горло его серого, вязаного свитера и потянул на себя. В следующую секунду что-то со всего маху ударило меня по голове, раздался оглушительный звон, и я оказался на полу.

Теперь я бреду словно старик, шаркая ногами под холодным осенним дождем. Мне плохо. До больницы я точно не дойду. Лучше домой. Раньше дома меня ждала Натаха. Теперь меня ждут только рыжие, усатые тараканы, которые тут же юркнут по своим щелям, едва я включу на кухне свет. Этой ночью мой город мрачен и пуст. По пути домой мне никто не попадается, или это я никого не вижу. Кровь застилает глаза. Мысли путаются. В моем подъезде темно как у негра в заднем проходе. Я с трудом поднимаюсь по ступенькам, держусь за поручни, то и дело спотыкаясь и сплевывая вязкие как сопли, с металлическим привкусом слюни. Кое-как отыскиваю ключи в кармане куртки и открываю входную дверь. Включаю свет. Из большого настенного зеркала в коридоре на меня смотрит мокрый, измученный человек. Его лицо и куртка в крови. В его взгляде бесконечная усталость и злоба. Мне неприятно на него смотреть, я отворачиваюсь и, не снимая ботинок, иду в ванную комнату, оставляя на полу черные, мокрые следы. Включаю воду. Пытаюсь хоть чуть-чуть привести себя в порядок. Получается плохо. Кровь никак не останавливается. Раны на лице слишком глубокие. Тут нужно только зашивать. Я промываю их водой, накладываю вату, беспорядочно бинтую лицо. Бинт падает из моих рук на пол. Нагибаюсь, чтобы его поднять. Поднимаю и снова накладываю на лицо повязку.

В зале у меня стоит высокий, коричневый отцовский сейф. Я выхожу из ванной и иду к нему. Набираю комбинацию цифр на замке и открываю дверцу. В сейфе стоит ружье, черная, лакированная двустволка и коробка с патронами двенадцатого калибра. Отец раньше любил ходить с ним на уток. Дрожащими руками я беру ружье, коробку и сажусь на диван. Заряжаю. Патроны валятся из рук, катаются по полу, и я заряжаю другие. Остальные кладу в карман куртки. Вместе с ружьем выхожу на балкон. Дождь усилился и льет теперь как из ведра. Со стороны я наверно напоминаю героя какого-нибудь не самого оригинального боевика. Крутой мужик с ружьем и разбитой рожей, замотанной кое-как, окрасившимися уже красным бинтами. Брутальный киногерой. Микки Рурк или Брюс Уиллис.

Я знаю, куда пошел Тугой. Знаю ту самую квартиру, где собираются все торчки с района. Скорее всего, Натаха сейчас тоже с ними. Тем хуже для нее. Дождь лупит, как из пулемета, стучит в окна и по крышам домов. Если бы я мог, с радостью стал бы им. Стучал бы ей в окно, напоминая о своем существовании, вымочил бы ее до нитки, если бы она решилась вдруг выйти на улицу. И мне бы не было стыдно проливать столько воды, ведь дождь не плачет, дождь не человек и ему не бывает больно. Если бы…

В подъезде все так же темно. Я выхожу на улицу, громко хлопая дверью. Наступаю в глубокую, черную лужу, и, не обращая внимание на льющуюся в ботинок холодную воду, быстро шагаю прочь. Я люблю Натаху, но пути назад уже нет. Ружье в моих руках холодное и мокрое, но, думаю, оно еще способно стрелять.