Из мыслей, навеянных Меретуковым.

Автор: Шизоff Вот спасибо им, этим мыслям. Что не разбежались дивными скакунами, не рассыпались, жужжжа саранчой, не расползлись тоскливыми ужиками по укромным расселинам сыроватого бытия....

Не секрет, что у Вионора есть что-то к Веллеру. Это неплохо. Если полноценному самцу нравится Веллер — значит, самец так себе, суховат в паху и бодлив не по делу.
Я поразмыслил не о природе этой беззлобной неприязни, нет. Я попытался прикоснуться к истоку.
Не секрет, что писатель определяется не только мировоззрением, но и банальными привычками: тот любит пожрать, этот блудлив, а тот чешет яйца. Этот скрипит пером, а тот строчит ремингтоном. Знал одного, который морщился от лазерной клавы. Даже островная, хуй с ней, смиряла этого творца, а вот лазерная — оторви да брось. На пол. Ещё и ногой в сердцах, в сторону горизонта.
Но это я отвлёкся опять, ибо чувствую зуд, тот, что першит будто в горле, но только не в горле совсем, а внизу диафрагмы свербит, опускаясь порою и ниже, бывает, что и резью отдаётся в породистом писательском паху, и такое бывает.
Вот вы думали когда-нибудь, КАК именно пишут все эти творцы, как проистекает этот, для профана — ничтожный, — процесс?
Вот про Пушкина знают, что он скакал, непоседа. Через стулья, столы, через нагнутых дам перепрыгивал. Дама вся в ожидании, а он прыг! В общем и целом зулусу надо было сунуть в черную руку перо, взять за ухо, и подведя к столу строго сказать: пиши, негодяй! И на тебе — то Ленский выскочит, то Медный всадник.
Гоголь был иным, то-есть прозаиком. Он писал длинные, длинные строки. А потом нюхал их, морщился, мял. Понюхает, скривится, помнёт, и на тебе — уже Чичиков с Маниловым сидят на веранде, нюхают табачок и барыжат мёртвыми душами.
Есенин. Ну можно не объяснять, что этот франт писал на манжетах, спине Айседоры, обоях Англетера. Порою не брезговал и газетой, в которой приносили ему пудовую сельдь в щедрой россыпи кокаина.
Маяковский писал пистолетом. Он любил маузер. Макая его в пролетарскую бутыль, дулом он выводил свои расстрельные речёвки, криво усмехаясь в помертвевшее лицо пидара Брика.
Мандельштам лепил козявки в дедушкин гроссбух. Иногда он съедал их, заслышав подозрительный шорох в парадной, а однажды, когда лязгнула цепочка — сожрал и гроссбух. Потом его долго тошнило, и реально стихи Осипа можно назвать «исторгнутыми из чрева» В этом он схож со своими библейскими предками.
Хэм писал пьяный в говно, Фиц писал пьяный в говно, Стейнбек писал пьяный в говно, Фолкнер — в яростное говнище. Скажем так: вся американская литература — плод не проходящей алкогольной интоксикации. Апогеем стал Буковский, который непонятно вообще когда успевал хоть что-то писать, будучи пьяным в говно с рождения.
Наши соцреалисты были угрюмее и скромнее. Похоже, что они разбавляли дизурийной мочёй гепатитный кал, отчего их писанина невзрачнее лиц.
Вот мы пришли и к Довлатову. К этому мощному детине, ходившему в дырявых носках, ботинках с порванными от страсти шнурками, зимнем пальто и кроличьей шапке на подкладке церковной парчи. Довлатов писал стоя. Потому, что лёжа он или тихо спал, или мощно ебался. Сидя он пил. А писал стоя. На его ладони формата А4 легко умещалась пачка типографской бумаги. Слюнявя химический карандаш, всегда плохо заточенный, коротенький как вы поняли — он выводил экономные и ёмкие фразы. То, что каждое слово начиналось с новой буквы — наглая ложь, а точнее — психическое расстройство. Сергей Донатович не любил повторений. Что в жизни, принесший лишь горе и боль, что в словесности — мерзкой и вшивой, какой она по сути является. Эти бессмысленные корявки, унылые стручки алфавита не дали ему ничего кроме надежд. А давшие плод они стали не нужны Сергею Донатовичу, потому как за гранью бытия — насрать на все разом буквы. насрать на строки, страницы, подшивки, брошюры, собрания сочинений. Всё это майя и тлен, если пробовать поменять на портвейн. Даже бляди хорошей ничего не дадут эти строки, одно лишь презрение и грубый, технический секс. Резюмирую так: прозаику даже смешно мечтать об анале с двумя юными негритянками.
A вот и дружище Веллер! Он то каков? Мне кажется, что Веллер уныло-сосредоточенно дрочит допотопный макбук. Не пьёт. Не курит. Не ебётся.
Веллер пишет как чистит ногти. Тщательно и с бессмысленным в его годы упорством. Возможно, что у него есть секретарша, с которой он сначала ведёт как сатрап, а потом на коленях просит прощенья.
И наконец наш друг Меретуков.
Тут, смею заметить я, не глупая писанина, а таинство. Он Сосредоточенно молится на иконостас во святых упокоенных Пруста, Майринка и Камю. Потом плюёт через плечо в поруганный котом портрет Вллера — тот стоит на полу, гаже чем в жизни, очень мерзкий портрет.
Затем наливает себе кофе. Сливки, сахар — по вкусу. Облачается в покойный халат. Садится к уютному настольному Асусу или Паккарду. Разминает с хрустом изящнее, чуть подагрические пальцы....
-- Начнём, пожалуй....
Так говорит он толстому до боли коту, замершему с год назад в благоговейном почтении после посещения ветеринара.
-- Ну-с....
Так говорит Меретуков.
И начинает дробить, дробить, дробить по клаве. С посвистом, с удалью, меняясь в лицах, кривясь телом и кося вбок и ниже. Он священнодействует часов восемь. А потом встаёт, и уходит, бормоча:" Двинул, двинул таки! Сошло с мёртвой точки, выплясался герой, а?!"

И пока счастливая жена наливает Вионору диетического харчо, недвижимый ранее кот на мягких лапах культурненько движется к монитору. Внимательно щурится, тихо мурлычет — «Хуйня» — перед тем, как опять вылизывать ранее бывшие яйца.