Съеби из моей жизни, Эшли Патрик

Автор: Яша Мо Третий курс. Первый день осени. После короткого монолога заместителя декана, вошла ты, естественно красивая, миловидная, в заграничных одеждах, улыбчивая; вошла настолько эффектно, что даже твое заученное неуклюжее «здравствуйте» не испортило появление. «Америкаааночка» – помню, послышалось с задних парт, дурацкое, нелепое, выброшенное устами рядовых шутников. А я лишь недоумевал: что она здесь делает? Что она здесь делает?
Миновала первые две парты в сопровождении десятка взглядов и села со мной – на третью. Я смотрел на твою одежду: сарафан со зверушками, брошки, ордена словно, и небольшой желтый бант немного ниже правого плеча. Смотрел на твои яркие туфли без каблуков. Смотрел так долго, как то позволяли нормы приличия. Кажется, смотрел даже немного дольше.
– Хеллоу, – только и вымолвил я.
– Здравстуйте, – ты повторила теперь только для меня. Я думал, что так кстати это: ты, заболевший одногруппник и пустое место справа. Пусть ищет новую парту, как выздоровеет – думал. Твое «здравствуйте», то, что я позже назову тебе «персонал момент», такое теплое, как мне показалось, с того времени будто плавало на поверхности моих мыслей, но далее ты не обращала на меня ровно никакого внимания. Да, мне всего лишь показалось.
А мне, а что делать мне? С той минуты все вокруг я видел сквозь полупрозрачные черты твоего лица. Она не идеальна, – кричал себе, и тем самым будто окатывал лицо холодной водой. Кричал и сочинял твои недостатки с загибанием пальцев правой руки. Но ладонь оставалась раскрытой, и так уж получалось, что лицо мое в один миг «высыхало», как только я замечал прекрасную тебя, Эшли, поблизости.

Я хотел, появляясь в аудитории утром с обычным опозданием, приветственно целовать тебя в щеку и присаживаться рядом, справа. Хотел, чтобы ты произносила, пусть даже с акцентом, обычное «привет», чтобы рассказала (и я бы понял), как ты добралась вчера домой, о чем были твои пятнадцать минут перед сном, что тебе снилось, чем завтракала, кофе?, чай?, какие места понравились в нашем городе, какие нравились в своем родном, какую музыку слушала по пути в университет, как бы тебе понравилась музыка моя – хотел узнавать тебя всю через набор этих важных-неважных деталей. Хотел, чтобы моя левая рука держала твою, правую – и время бы делили на академические часы звонки из фойе, пока бы мы симметрично относительно наших сжатых ладоней делали записи в конспектах. Хотел провожать тебя домой и иметь эти условные полчаса времени в твоей, Эшли, компании с поцелуем в финале (он мне представлялся каждый раз первым, неуверенным) в парадной общежития или подъезда дома, где ты заселилась на время учебы по обмену.
Чаще всего я появлялся в фойе университета уже со звонком, что в большинстве своем помогало мне избежать десятков ненужных рукопожатий. Присаживаясь рядом с тобой, Эшли, слева, неуверенно ронял «хеллоу», злясь на дурацкий акцент. После ответного «хеллоу», более нежного и протяженного, твоя улыбка на секунду-две замирала на лице. Я доставал свои вещи из сумки и делал записи. Ты чаще всего сидела, держа одной ладонью другую, могла увлечься игрой с собственными бусами на шее, реже рисовала левой рукой слоников, жирафов, и наши локти толкали друг друга под общие «сорри». Так одна пара академических часов сменяла другую. Ты перемещалась из аудитории в аудиторию и часть перерыва досиживала на своем месте за партой. Я же не знал, о чем с тобой говорить, робел, как школьник, и уходил прочь – стоять в очередях. Очередь у банкомата, за кофеем – чаще всего впустую. На следующем занятии все повторялось: в основном, все те же чернильные животные на желтых листах блокнота, все те же «сорри», за которыми уже можно было вести счет. Иногда, выходя из дверей здания университета, я видел тебя, уходящую в сторону, противоположную моей. Иногда, оборачиваясь в начале пути домой, я видел тебя, выходящую из здания университета.

Однажды ты, Эшли, предложила поменяться местами, нарисовав карандашом на парте двойную овальную стрелу. Чтобы ты – слева, я – справа. Исчезли толчки локтями и «сорри», стало легче наблюдать за чернильным бестиарием. Как-то я взял твой блокнот, подписал: zoo, – пожалуй, самый уместный жест, что я себе позволял за время нашего знакомства.
Однажды ты сняла с платья брошку-жирафа, подарила ее мне. Вернувшись домой, я нашел старую металлическую чайную коробку и решил, что отныне буду складывать туда дорогие памятные вещи. Я аккуратно положил в угол коробки маленького жирафа.
Однажды ты написала какую-то фразу – оказалось, у нас похожие почерки, только твои прописные буквы мне нравились, свои – нет.
«Персонал моментс» – позже назвал тебе я.

Я никогда не был ухажером из числа блистательных джентльменов с рядом хороших манер и знанием, чего хочет женщина. В этом смысле я порой не знал, чего желал сам, а иной раз в страхе навязаться и потерять достоинство глупил, медлил и таким образом все же терял его, достоинство, с каждым неверным или несвоевременным действием, или всяким бездействием вовсе. Где-то между книг Эриха Марии Ремарка я видел в перспективе свой переход половым путем из мальчиков в мужчины чуть ли не со свечами и лепестками роз. Где-то еще до этих книг я потерял свой шанс оказаться главным хвастуном седьмого «А», когда, помню, лица из кинофильма «Титаник» на серой футболке моей совратительницы растянулись на большом, как тот лайнер, теле, будто Леонардо ДиКаприо и Кейт Уинслет были отражением в кривом зеркале. В этом плане в юношеском возрасте я был ретроградом: худые девочки мне не нравились. Кристина, так звали молодую особу, поднимала мою кофту, а я в ответ опускал ее, потому что было холодно, а о сексе я еще в том возрасте не помышлял.
Как видишь, ухаживать я не умел. Ухаживать за иностранкой – тем более. Но в этом видел некоторый плюс: любые ошибки я мог списать на незнание языка и чужого менталитета.
«Ай лав ю» и какие-то слова из сферы животного мира – стандартный суповой набор неграмотного школьника в познании английского языка. Недалеко я ушел от этого условного школьника, целуя тебя между синих стен подъезда, со своим шепотом «Ай лав ю». «Ай лав ю», – скажешь тоже. Ты смеялась. Я краснел.
– И как вы с ней разговариваете? – спрашивали меня.
– А вы разговариваете, когда целуетесь? – я отвечал и казался себе отчасти Михаилом Жванецким, о котором ты, конечно же, ничего не слышала.

Я не курил ровным счетом никогда. Ты – напротив, сперва свои, привезенные, затем наши. Меня никогда не привлекал этот горький вкус во рту курильщиц, но свою беспомощность в решении этой проблемы я сбрасывал на языковой барьер. Набор иностранных слов «ай ду нот вонт ю смокинг» казался поначалу сложным для запоминания, затем – наверное, ненужным: курить стал я. С тех пор сигареты стали моим универсальным мерилом – я измерял ими время, расстояние. Узнал, что мой путь до университета равен одной выкуренной до вокзала, и после еще двум – трем в итоге. Время завтрака перед выходом оказалось равным одной сигарете, потому я нередко стал принимать никотин вместо еды утром.

Наши отношения – это машина времени. Я будто вчера запустил сложный механизм с горящими лампочками и датами, а сегодня увидел мир новым. Я помнил чай в дешевых забегаловках и стаканчики из пенопласта, обрывки иностранных фраз – сперва моменты недопонимания нас забавляли, затем оставляли осадок из ощущения бессилия пополам с грустью. Синий зоопарк на бумаге, тонкие холодные пальцы, первый опыт курения, что кружило голову не менее, чем ты, Эшли. Объятия, поцелуи какие-то школьные, острая грудь твоя и ребра, торчащие над стройным животиком. Вроде бы, все. Наша машина времени переместила меня на два с половиной месяца вперед, оставив в кармане набор этих слайдов на минут двадцать пять в качестве памятки.
Ты начала холодеть, затем отсела, – что-то в наших отношениях стало прокручиваться вхолостую. Что случилось? – я не мог ни спросить, ни услышать.

А вокруг люди продолжают меня спрашивать: ну как там твоя американская любовь? Никак, отвечаю. С удовольствием променял бы ее, например, на конфету шоколадную – только бы она, любовь, меня отпустила.