Грецкие орехи

Автор: Канцелярская Крыса Я не люблю свою мать. Можете меня проклясть на этой самой строчке. Возможно, вы будете правы. Но мне глубоко похуй на вопли бабушек у подъезда, равно как похуй и на высеры типа «мы все обязаны любить свою мать!» Кто, блять, и кому обязан любить? Я, вероятно, жестокая сволочь…
Мама меня не хотела абсолютно и в принципе. Мама хотела мальчика Степушку. Но я, видно, очень хотела жить и, прорвавшись сквозь дикое нежелание меня рожать, все-таки появилась на свет второго сентября поздним вечером.
Мама отказывалась верить в то, что у нее родилась какая-то блядская дочь. На кой хуй мне в семье еще одна неустроенная в жизни бабища? – задавалась она вопросом, пока я пищала, впервые в жизни отстаивая свое право голоса… Мне хотелось дышать и я требовала любви и ласки. Но в этом мне было отказано изначально. Ибо в мире есть закон равновесия – если у кого-то убыло, то у кого-то непременно прибыло. Видать, у кого-то прибыло капитально, но у меня убыло раз и навсегда.
Всем врагам назло я две недели еще была Степушкой. Видно, мама надеялась, что у меня вырастет хуй и я превращусь в настоящего мущщину. Но и тут я не оправдала ее доверия. Она разочаровалась во мне в первые пять минут моего существования на этом свете.
Дальше было только хуже. За все девять месяцев моя мама не удосужилась подыскать мне кроватку. Не известны мне причины этого похуистичного поступка со стороны будущей матери, но кроватка – это святое. Как без кроватки грудному ребенку жить, спать и развиваться? И посему, выписавшись из родильного дома, я поселилась в чемодане. Так и спала я, как Чебурашка в ящике из-под апельсинов, в чорном, как вся моя жисть, чумодане. От этого, возможно, и поселилось во мне чумоданное настроение. Не сидится мне на месте. Бежать хочется от всего и подальше… А может, от того, что, говорят люди знающие, во мне кровь какая-то понамешана чурекская пополам с цыганской… Мама не сознается.
Отца своего я видела только в момент зачатия, да и то не самую его, видимо, лучшую часть. Досталось мне от него только отчество. Его я не люблю, отчество это… Зачем оно, если ни разу не доводилось мне вживую наблюдать человека, давшего мне приставку к моему имени? Ни следа не оставил он в памяти моей, так за каким же хером я приставлять буду к своему имени его непонятное отчество? И странно мне это, ибо бабушка моя мне тайком рассказывала, что была у моего отца еще семья и то ли три, то ли две дочери… Каким боком там оказалась моя матушка – не ведаю. Честно сказать, и не осуждаю. Чтоб осуждать, нужно знать точно, и внятно представлять, что и как оно и зачем. Тогда легко будет пальцем ткнуть и раскидать по полкам, как кружки в серванте – кто есть кто. А вот не знаю. Поэтому ни мать, ни отца своего не осуждаю.
Знала его фамилию, имя и отчество. Примерный возраст еще знала. Залезла недавно в «Одноклассники». Нашла единственную анкету с такими данными. На фото сморщенный сутулый мужичонка в шортах сизого цвета и мальчиком лет десяти. Внук? Наверно, внук, для сына уже поздновато. Не смогла я состыковать этого совершенно невнятного человека с мыслью о том, что вот он – мой папа. А может, и не он то был. Мало ли однофамильцев и полных тезок на свете ходит.
В пятнадцать лет, когда детство издохло, не начавшись, а взросление происходит скачками, внезапно и неожиданно, когда не можешь найти себя в этом херовом мире, осуждала маму и ненавидела. Остро. Потом прошло. Отпустило. Потому что поедом ешь лишь себя. А толку ноль. Равно что об сарай башкой бьешься – один хуй сараю ничего не делается.
Я расплела бантики и решила быть мудрее.
Помню, дралась за место под солнцем еще с детского сада. Жостко и насмерть. За стульчик в первом ряду на фотографиях с группой. Вот, убей бог, никого из этих детских лиц не помню, помню лишь стульчик, за который сцепилась ожесточенно с толстой дочкой воспитательницы…
По садикам я помыкалась, как несовершеннолетний уголовник по детприютам и комнатам милиции… Каждый год новая группа, новый садик, новые воспитательницы… Почему так? Не знаю. Вроде не меняли место жительства, а вот таскала меня мама по разным районам города. Помню, как сидела на санках скрюченным комком в шубе, а мама меня перла на этих санях в сад. Мама опаздывала. Маме не нравился процесс отведения меня в сад и забирания оттуда. А я сидела, вцепившись в санки, и понимала отчетливо – упаду, даже не обернется, увидит уже перед садом, что ребенок своим ходом до детского учреждения добирается…
А вот еще до сада я была дома с бабушкой. С бабушкой было хорошо… Она была единственным человеком, искренне любившим эту нелюдимую девочку с косичками. Помню, сижу у нее на коленках, она камбалы нажарила, на тарелочку положила кусочек и косточки вилочкой вынимает. И мне дает кусочек. И так нам хорошо и уютно вместе, что мамы не хотелось. Совсем…
Мама уехала. Надолго. Не было ее года полтора… Я уже и забыть ее успела. Все вроде в жизни наладилось, бабушка, куклы, садик… И тут мама вернулась. За каким чертом вернулась ты из мрачных глубин памяти детского трехлетнего мозга? Я уже не ждала тебя, да и как ребенок, память которого исчисляется понятиями «вчера» и «сегодня», может помнить тетку из «полтора года назад»? Однако, ты приехала, возникла на пороге, як черт из табакерки, и потребовала кинуться к тебе и расцеловать тебя немедля! Как бы не так… Я метнулась к бабушке и заплакала навзрыд, понимая, что между нами стоит эта тетка в бежевом пальто и фетровой шляпе, а нам с бабушкой теперь придется жить с оглядкой, ибо характер у мамы тяжелый и голос зычный. Помню, кричала что-то она на бабушку. А я пряталась у нее за спиной. И ненавидела маму, и не могла заступиться за бабушку по малолетству и незнанию нужных слов…
Мама была нацелена выйти замуж. И-таки вышла. На меня окончательно забили хуй.
Мне было три года и он был усат. С тех пор я ненавижу усы. Ни под каким соусом. Среди моих ухажеров не было ни одного с усами. И не будет во веки веков. Аминь.
Мама со скандалом разменяла бабушкину трешку и заполучила однокомнатную квартиру на первом этаже над помойкой, где счастливо поселилась со своим новым усатым супругом. Супруг был не дурак, ибо до женитьбы жил в общаге и зацепиться жильем в городе – была его наипервейшая цель. Ребенок от первого брака в его планы не входил. Я ему мешала. И это чувствовалось. Уже через полгода я не оставалась с ним один на один дома. Я его боялась. Это было начало холодной ненависти. Тем более, как выяснилось позже мною путем перекапывания документов из тайной сумочки, был он женат и имел еще двоих дочерей. Как ни крути, что у одного, что у второго – до хуя своих девок. Девочка из внеплановой беременности никому из них на хуй не упала.
Он был из какого-то поселка Усть-Пиздюйск и в нем, в этом поселке, обитала хуева туча его родни. По моему теперешнему разумению, необходимо во славу Господню выжечь напалмом весь этот клоповник и посыпать дорогу к их дому ДУСТом, чтоб из гробов не встали и по запаху дорогу не нашли.
Он захотел к маме. Моя мама тут же, не напрягая свой мозг будущим дочери, меняет благоустроенную квартиру в краевом центре на захудалое жильишко в Усть-Пиздюйске.
Его мама была такая же ебанутая, как и он сам. Она всю жизнь горбатилась у станка на заводе и, помимо кучи заболеваний и вселенской ненависти, приобрела задаром кучу участков земли. Нет-нет! Не спешите кричать! Они ничего не стоили, ибо даже поселка такого вы на карте не сыщете, если назову. Там землю задаром отдают, да возделывать никто не хочет. Это Вам не МКАД и не Рублево-Успенское…
Земли нам выдали пятнадцать соток сплошной глины. Рыжей, как лисица. Помню, ебашу лопатой в эти чертовы грядки, а оттуда склизская глина… Какого хуя расти растениям на такой почве? Они, чай, не идиоты, не живут в адских условиях.
Корчевали мы землю сами. Руками. Как зэки в Гулаге. Огромные кедрачи росли по всей территории участка. Вековые. Мы их пилили пилой. Долго, до умопомрачения и кровавых мозолей. Потом старались не попасть под ствол падавшего с тяжким стоном дерева. Оно летит, еще шелестя листьями с недоспелыми шишками, а уже никогда орешки не нальются внутри сладкой семечкой. Потому что людям тут картоху сажать приспичило. Знаете, мне до сих пор кажется, что души тех поваленных кедрачей за мной ночами ходят…
Отчим мой был альфонс и лентяй. Огород он ни хуя не возделывал. Пиздел, что у него гипертония и надорванная спина. Лопатой бы переебать ему поперек этой спины, враз бы выздоровел. Но некому было переебать. Пахали мы с мамой. Картоху мешками таскали на дорогу и голосовали –подберет кто-нибудь до поселка, и ладно. Ибо от огорода до дома было десять километров. Без наличия машины – путь неподъемный. Помидоры, помню, в ведрах таскала. Все ноги обобьешь этими ведрами, пока до дому допрешь… На огороде под солнцем вымотаешься, как тряпка выжатая, домой придешь, а тут все эти помидоры-огурцы-ягоду помыть-перебрать-по банкам расфасовать. А то пропадет нахуй.
Да и пропало бы оно, по мне, как сквозь землю провалилось! Десятилетнний ребенок о холодной зиме не думает, когда у него законное лето отбирают и на грядки высаживают вместо рабсилы!
Но зима наступала неминуемо. Денег не было хронически, поэтому поедали запасы. В те годы зарплаты не платили в принципе. Народ бастовал, голодал, на митинги ходил, но толку было немного. Митингами не наешься, так мне думалось.
Я с тех времен могу тридцать три блюда из картохи намутить. Потому что на хлеб денег не было уже к ноябрю, ели картошку. И на сладкое – помидоры соленые из банки. Капусту еще квасили, тоже хорошо шла.
Вот без хлеба прожить можно. Без масла растительного значительно труднее. Знаете, почему? Потому что резко сужается ассортимент блюд. Без масла ни помидорок с капусткой не пожарить, ни картохи опять же, ни драников из нее, ни кукурузных лепешек… Вари да туши… Фиговенькая вытанцовывается перспективка тянуть всю зиму на вареном бульоне из овощей!
Кукуруза отчего-то хорошо росла. Стройными рядами. Я початки обрывала, зерна высушивала, а потом в муку перемалывала на кофемолке. Кофемолке после пяти литров муки пришел пиздец и крышка. А с тех пяти литров я пекла кукурузные лепешки, пока не кончилось масло растительное. Как кончилось, доедала кашей.
Бабушкино сердце обливалось кровью, когда к ней на каникулы из поселка в город привозили внучку бледню, как былиночка. Через два года бабушки не стало….
Я не плакала в тот день. Я плакала всю предыдущую ночь навзрыд, дико и по-звериному выла, обняв подушку. Мама, измученная бабушкиной болезнью, задолбанная жизнью в целом и мною в частности, была готова этой подушкой меня удушить. Она еще не знала. А я в свои девять лет уже точно знала, что ровно в час ночи сегодня не станет единственного горячо меня любившего человека. Бабушка уходила в агонии, сопровождаемая моим диким воем.
Ровно в час ночи я провалилась в бездну. Очнулась я от того, что мама тычет мне в нос ваткой с какой-то мерзко пахнущей дрянью. По суете в доме поняла, что не ошибалась…
Бабушка умерла от рака. Мы с мамой каждый день ходили к ней в больницу, но я отчетливо осознавала, что бабушку уже не вернуть. Вот как собака отличает, уходит хозяин на время с ним погулять или навсегда ведет его усыплять в ветеринарную клинику? Так и я отличила эту смертельную болезнь от временных бабушкиных недугов сразу и окончательно.
Она улыбалась мне из больничного окошка, такая сухонькая старушка с теплыми карими глазами. До сих пор помню ее руки, держащие мои крошечные ладошки, не передать словами, сколько в них, в этих слабых пальцах было нежности и любви.
Ее выписали умирать. Мы отвезли ее домой, и на десятый день все кончилось.
Пока бабушка болела, ее необходимо было хорошо кормить. В городе был дефицит продовольствия, но мамин брат где-то достал грецких орехов. Целую банку. Мне безумно хотелось этих необычных грецких орехов, но это строго запрещалось – орехи были бабушке. Она их кушать уже не могла – желудок отказывался принимать жесткую пищу. А я таскала их тайком по крупиночке сверху, чтоб не попасться. А в то утро мама протянула их мне, всю банку.
Я бы дорого дала, чтоб бабушка скушала все те орехи. Чтоб ей понравился их терпкий вкус, чтоб она отламывала кусочки и угощала меня, сидящую на коленках. Чтоб мы вместе разглядывали похожие на человеческий мозг целые дольки орехов и придумывали про них сказки… Но с момента бабушкиной смерти ни крупинки из той банки мной съедено не было. И с тех пор не люблю грецкие орехи.
Я не видела ее мертвой в гробу. Мама сослала меня к какой-то тетке, чтоб я не матусилась под ногами. Тетку звали тетя Ира. Тете Ире совсем не в радость вдруг была чужая молчащая все время девочка в ее таком устроенном и уютном доме. Я прожила там три дня и сбежала. Меня поймали и вернули маме. Тете Ире проблемы с детскими побегами были не нужны.
Вернулась в дом с занавешенными серыми простынями зеркалами. Зачем эта примета? Кто ее придумал? Да если б бабушка отразилась в зеркале, хоть раз бы пришла и улыбнулась ОТТУДА, я была бы только рада. Но ни разу не приходила она даже во сне.
Мы вернулись в поселок. Ездить в город мы стали реже. В бабушкиной квартире остался мой дядька Евгений. Он был тогда молодым парнем двадцати семи лет, холостой и преуспевающий бизнесмен. Ему нравилась его племяшка. Он любил меня, как любила меня бабушка. Он был очень на нее похож. Мама же была на них не похожа.
Пятнадцать соток огорода продали. Кончились силы их возделывать одной лопатой и таскать проклятые ведра картошки на себе. Хранить запасы было негде, гаража с погребом не было, хранили в квартире. Не стало огорода, не стало и запасов. Наступил голод.
Мама работала учительницей в школе. Люто ненавидя детей, она каждый день вела уроки. Она шла в класс, как на каторгу. Как в клетку к тиграм. Я часто задумываюсь, чему же она могла научить пришедших на урок детей, если поток ненависти к ним чувствовала даже я, ведь и мой класс у нее учился?
Отчим не работал. Он лежал на диване и читал религиозную литературу. Мама свято верила, что вот завтра он непременно встанет и пойдет работать, и вот тогда-то мы заживем славно и здорово, как в сериалах, которые массово пошли тогда по телевизору. А вот хуй тебе, сказал отчим и перевернулся на другой бок.
Мне четырнадцать лет. Я не разговариваю с мамой и насмерть ссорюсь с отчимом. Он хватается за ремень, я – за лезвие бритвы. Кто из нас сильнее, спросите вы? Не знаю, но мне достало силы воли не пускать лезвие в ход. Отчетливо наступало осознание того, что слова «колония для несовершеннолетних» не миф и легенда, а садиться из-за этой усатой мрази мне не хотелось ни под каким предлогом.
Однажды я спокойно собирала вещи, складывая их в дородную сумку. За этим занятием меня застукала мама. Спросив, что я делаю, начала кричать, истерить, вырывать сумку у меня из рук… На потолке висел крюк для люстры.
- Посмотри наверх. Видишь? Одного из нас вынесут из этой квартиры вперед ногами. Выбирай.
Мама собрала в кучу остатки благоразумия и выгнала отчима на хуй. Он ушел, забрав свой холодильник и диван.
Ну и хуй с ним, продуктов все равно не было, а то, что было, съедалось сегодня же.
Мамин брат присылал денежные переводы. Немного, но хватало на самое необходимое. Если не шиковать, жить вполне себе можно было. Тем более, что вещи мне покупал тоже он. Видимо, осознав, что племяшка нужна ему одному, он предложил меня забрать в город, на что получил гордый отказ. Почему? Мне до сих пор неведомо…
Окончена школа. Довольная мама носится по коридорам, размахивая аттестатом с пятерками.
- Мы закончили школу! У нас одни пятерки! – хвасталась она. У нас? Как у нас? Ты даже не спрашивала, как прошел мой день в школе, боюсь ли я предстоящей контрольной и какие взаимоотношения у меня с одноклассниками… Это ни хуя не у нас одни пятерки.
Поступила в университет. Благо дядька, хоть и младше, но умнее, понимал, что шансов у девочки из поселка самостоятельно достичь высот космических нереально мало. На окончание школы им была куплена квартира. Вопрос об общежитии отпал сам собой. Я была в шоке от счастья – не нужно будет делить комнатку в общаге на четверых и сортир на два этажа.
Пять лет обучения в университете. Мы живем бок о бок. В соседних комнатах. Мы не разговариваем. Не общаемся. Не спрашиваем, как прошел день. Какие планы на выходные.
Она так и не вышла замуж. На однажды заданный мною вопрос «почему?» ответила:
- Я не хочу кого-то любить. Не хочу тратить душевные силы. Мне нужно, чтоб любили меня. Просто так. А вот никто не любит.
Странно, право же… Чегой-то вдруг? «А за что? – Да просто так!»…
Я не люблю свою мать. Недавно заметила, что даже слово «мама» разучилась произносить. Мне некому и незачем его говорить.