Папа

Автор: Syrik В то далекое лето моего счастливого детства, когда одни наши родители думали, как выжить, а другие пользовали страну, как пьяную шалаву, растаскивая по ржавому гвоздику, я, как обычный ребенок, стирал наждачной бумагой асфальта колени, кушал гудрон и предавал земле воробьев, любезно почивших в пределах моего двора. Тогда казалось, что время ползет полумертвой гусеницей, нанизанной на шампуры лучей июльского солнца, и мы, дворовая мелкота, распихивали его по всем карманам, расстреливая потом из рогаток, а все, что оставалось, зарывали в шалашах. Особенно медленно, натягивая еще нежные детские нервы до струнного звона, время тянулось в ожидании конца эфира новостей перед вожделенными мультфильмами. Коварное, оно намертво вцеплялось во взрослых серых людей, что-то кричащих на площадях и трибунах и каменело на унылых лицах дикторов. Но титаническими усилиями мы двигали секундные стрелки вперед, и в один миг весь наш маленький мир озаряла яркая вспышка нарисованного волшебства, после чего, вмазанные дозой, мы снова высыпали во дворы. Я мог часами сидеть и оплевывать бедолагу-муравья, наблюдая, как насекомое героически справляется с вязкой природной стихией, внезапно ниспадшей с небес. В такие минуты казалось, что лето длится уже целую вечность. Наверное, потому что, когда тебе всего четыре года, три месяца, относительно прожитого тобой, это чудовищно гигантский период. Другое дело, когда за спиной у тебя уже семьдесят восемь месяцев лета и шесть сеансов массажа простаты. В этом случае лето значительно сокращается и проносится двумя неделями отпуска и четырьмя больничными. А детство становится выцветшей мозаикой памяти, отметками на дверном косяке, и матовыми, черно-белыми фотографиями из пыльного семейного альбома. Я принадлежу тому поколению детей, которое успело застать звонкие доминошные посиделки всем двором до ночи. Я помню обжигающий миллиардами пузырьков вкус лимонада Буратино. Можно было продать Родину вместе с мамой за него. Хотя Родину вместе с мамой продали без меня и за другие пузыри, но суть не в этом. Мы успели. Мы видели наших родителей другими. Мы видели эту страну другой. Когда в ней жили другие люди. Когда вечером в пятницу шли не в бар с размалеванными шлюхами, а к соседу, неся в руках шмат присланного из деревни сала и квашеную капусточку. Когда дети, не оседали пылью на клавиатурах, а, наматывая на кулак кровь из разбитых носов, играли в войнушку и казаки-разбойники. Время, когда мы узнавали друг друга, анализируя не аккаунты в социальных сетях, а развешенное на балконах белье. Время, когда нечего было потреблять, нечего делить и людям, волей-неволей, приходилось искать радость в простых вещах. Хрен ли оставалось. Я запомнил это время хорошо и изо всех сил стараюсь удержать эти крохи в памяти, потому что это единственное время, когда у меня был «папа».

А потом ляпнула осень и как-то все сразу не заладилось. Страна затравленным удавом сбросила с себя кожу старой концепции государственности, и наступило лихое время первичного накопления капитала. Ага. Первичное накопление капитала в стране, где семьдесят лет выпиздивали частную собственность. Возможно, исключительно от неопытности некоторые сограждане слишком близко к сердцу приняли задачу. Они стали грабить, пытать, крышевать, ну, и стрелять друг другу в голову до смерти, как водится в таких случаях. Сначала людей валили за ксероксы. Но мастерство приходит с опытом. Стали закапывать за места во всяческих парламентах и иных муниципалитетах. Будоража и волнуя до мурашек на втянувшихся яичках, хлынул импорт. Героями нового времени стали маркетологи, которые довольно быстро научились вертеть коллективное сознательное, что тот маркиз юную камеристку. Ошалевший от нищеты народ ринулся разметать заморское, в то время как товарищи по пассионарней разметали отечественное, просто не конфузились: мели заводами и целыми отраслями. Перестраивающееся общество бурлило коричнево-бурым компостом. Кто-то стал годным, качественным говном, кто-то не смог. Все старались урвать кусок, но в итоге просрали целое.

В знак солидарности моя семья развалилась аккурат в том же году, что и СССР. Отец довел маму до психотерапевта, которому она и сообщила, что ощущает себя ртутными шариками, что никак не могут собраться вместе. Маме поставили диагноз «депрессивный психоз» и пожелали удачи в новых начинаниях. Чтобы крышу ее и без того расшатанного соломенного домика окончательно не сдуло перегарной руганью отца, подала на развод. Тот в принципе не особо разделял мамины увлечения, не вдохновился и в этот раз. Не то, чтобы он безумно любил маму. Видимо, на тот момент в новой России с офицером, майором метеослужбы, разводиться еще не придумали. Кому развод, а кому прецедент и срам на всю дивизию. А у отца выслуга, медали и доступ в военторг. В общем, новым статусом родитель пренебрегал, передислокацию в выделенную комнату военной общаги считал стратегическим поражением и попранием мужского достоинства. Жилплощадь покидал с боями, с пьяными дебошами, и оскорблениями по половому признаку. Когда же понял, что битва проиграна, разбил на счастье трофейный, привезенный из Афганистана, магнитофон и румынскую стенку. Мамино же лицо оказалось чуть крепче, отечественное, все-таки. Она осталась одна с двумя детьми на руках в глухом 91-ом. Без родственников в городе на ставке медсестры в школе. Нам предстояли забавные девяностые.

В нашем отряде осталось три бойца. На семейном совете мама сказала, что теперь папа будет жить отдельно. Не то, чтобы мне не было понятно, что происходит. Я частенько играл в Хроники Нарнии, прячась в шкафу, когда родители ругались на кухне. Мне был непонятен наш с отцом новый статус отношений. Я понимал, что правила игры поменялись, а новых мне никто не объяснял.

Я помню тот день, когда возвращаясь из школы, сначала заметил, заинтригованных и загадочных соседей, рассевшихся на лавках, с такими лицами, будто снова по радио говорил Левитан. Потом я услышал вырывающуюся из настежь раскрытых окон нашей квартиры брань и глухую возню. Это отец пришел за мной. Мы встречались где-то раз в полтора-два месяца. В этот день у нас был запланирован поход в баню. Мама оказалась дома. Я угрюмо-бурым истуканом стоял в прихожей, стискивая с себя ранец и боясь поднять взгляд в сторону кухни. Что-то там вякнул себе под нос, что буду ждать внизу. Пятнадцать минут им понадобилось, чтобы выяснить победителя в том раунде, а я сидел на лавке и наблюдал, как расходятся потерявшие интерес соседи. После бани, я попросил его купить арбуз, чтобы отнести его домой в качестве трофея. Но по возвращении был назван мамой предателем. На предъявленный в качестве вещественного доказательства своей сыновьей любви арбуз, был высказан контраргумент, мол, я – Иуда, и не имею право говорить «люблю», даже за арбуз. Пятнадцать лет потом я не мог сказать маме, что люблю ее. Да и сейчас, перелезаю трехэтажную стену колючей проволоки, прежде чем выдавлю со скрипом, как остатки зубной пасты на щетку, слова «Мам, я люблю тебя».

Но мама… одному Богу известно через, что ей пришлось пройти в те годы. А отец… Детям всегда проще принять ситуацию такой, какая она есть. Есть папа - хорошо. Нет – ну, что ж… В этом даже был определенный элемент позерства. Это как прохождение игры на более сложном уровне. С отцом мы виделись крайне редко, и для меня эти встречи были долгожданными и мучительными, понимая, что я люблю и скучаю по нему, родитель старался культивировать во мне чувство вины, воздействуя на маму, хитрый аспид. Однажды, он забрал меня на ночь к себе в общагу для военных. Обшарпанные коридорные стены, окаймленные паутиной потрескавшейся краски, люди с лицами брошенных собак и комната о двух квадратных метрах с пустой стеклотарой. Для гармонии не хватало висельника или слепой старухи. Отец выпивал с сослуживцем, худым, отвратительным Валерой с красным рябым лицом. Валера был ужасен, хорошо в нем было одно: он был майор, как и отец. Офицеры, элита. А я угощался бульоном из кубика Магги. И эта комнатуха с дырявым казенным постельным бельем и торчащими ребрами железной койки мне тогда казалась дворцом, я даже убедил себя, что куриный бульон, это что-то вроде ананасового сока, только соленый и говно какое-то. Главное – с отцом. Отец при достижении определенного градуса всегда становится агрессивным, из него прут наружу все теснящиеся в подсознании амбиции, загнанное, больное эго, вся копящаяся злоба. Они тогда с приятелем стали на спор бить кулаком в стену. Просто били кулаком в бетонную стену по очереди. Я наблюдал, забившись в угол кровати и поджав колени, мне было страшно и жалко отца. С тех пор нечто среднее между чувствами страха, жалости и далекого, до утробного спрятанного чувства любви к нему я испытываю всегда.

Когда у отца появилась новая семья, груз вины как-то даже спал с меня. Конечно, любовным союзом это сложно было назвать. Скорее взаимовыгодным симбиозом двух бюджетов. Я рос, росла и пропасть между нами. Он пропускал все важные этапы моего становления. А у меня не было папы, с которым мы бы смастерили наш первый скворечник, и, щурясь на апельсиновое апрельское солнышко, прибили его к березке. Он даже проститутку на шестнадцатилетие мне не снял. Хотя и подарил книгу о древних римлянах, в которой я и узнал о полагающейся мне проститутке. Я не знаю, что еще делают отцы и сыновья. Я только в кино видел, но мы ж не в Лос Анджелесе, чтоб час кидать друг другу кожаную дыню. Мы никогда с ним не говорили по-мужски. А мне это очень нужно было. Поговорить с ним по-мужски, по душам. Есть же у каждого сына что-то такое, чего не выскажешь маме. Попытаться можно, но она не поймет. Это только наше, мужское. И самое страшное, мы уже никогда не поговорим. Что-то легло молчаливым скользким хребтом между нами, который и не перелезть и не зацепиться словами, чтобы описать. Сковывает такая неловкость, которая всегда появляется, когда ты пытаешься быть искренним с родственниками и близкими друзьями. Мол, хера ты тут нутро вываливаешь, я тебя и так знаю почти тридцать лет. Остается только неловко похлопывать друг друга по плечам в прихожей и пить чай, разговаривая о бытовом.

Да и не из тех он людей. Есть такие люди, которым просто не дано быть счастливыми по-человечески. Они всегда недовольны, им всегда мало. Неважно как много у тебя, важнее насколько больше у других. Отец из тех людей, у которых каждая вещь прослужит свой максимум и еще лет пять сверхурочных. Все четко и по порядочку. Счастливым я видел отца два раза. Первый, когда горел только что выжатый первач, это означало, что продукт годный и имеет нужный градус. Второй раз, когда наш биатлонист выигрывал масс-старт на Олимпиаде. Сидя в полуметре от телевизора, он неистовствовал, матерясь, молил Господа, грозил всем расстрелом, в агонии колотил по полу и ловил ртом воздух. Если бы в этот момент кто-то заглянул к нам в окно, ему бы показалось, что у человека припадок эпилепсии или сеанс экзорцизма. И в тот вечер Господь услышал моего отца, и биатлонист боролся на финише с немцем за первое место. Такого истошного «Давай, ну, да, ДА, ДА» я слышал потом только в забористом порно. В общем, и закончилось примерно также: счастья моего тяти не было предела, а глаза вспыхивали тем же синим пламенем, что и варево. И всю жизнь он сам варился в своем мирке: училище, служба, высшее училище, Афганистан, служба, стабильность, жена, дети, должность, звания, товарищи. Не шик, но жить можно. Некоторые льготы есть, а это уже кое-что. Плюс афганские надбавки, плюс в военторге можно стенку румынскую без очереди взять. А потом все рухнуло. Все координаты мира исчезли. Пойди, разберись в новом мире за что цепляться. Надо выстроить свою жизнь заново, а как если ты всю жизнь проработал метеорологом в армии, а тут повылазили эти жлобы на вишневых восьмерках и за человека тебя не принимают. Какая уж тут гармония, и уж точно какие проститутки для сына?

В те далекие времена моего детства я у многих наших родителей видел этот растерянный блеск загнанного животного в глазах. Когда нам нужны были любовь и забота родителей, государство ставило перед ними более интересные задачи. Вот и живет сейчас поколение тридцатилетних, недолюбленных, так и не выросших детей, пока играющих в жизнь и ждущих, когда же она начнется начисто.
Теперь осталось не так много времени, чтобы изменить. И я чувствую, что ему тяжело. Тяжелее, чем мне. У меня будет время без него, а у него без меня уже вряд ли. А это всегда тяжелее. Может быть, я просто хочу прийти к выводу, что по-другому быть не могло. Не для мамы и сестры, и даже не для себя. А для него самого. Я буду любить своего отца. Или это четырехлетний мальчик во мне будет любить своего отца. А я буду иногда встречаться с ним и передавать от того мальчика привет папе.