Вознесение 4/54. На обитателей больницы свалился новый день. Точнее, так казалось поутру, когда ровно в шесть часов хорошо выспавшаяся за ночь медсестра начинает обходить палаты и будить и без того уже почти проснувшихся пациентов. Она непреме

Автор: Евгений Балинский 4.
На обитателей больницы свалился новый день. Точнее, так казалось поутру, когда ровно в шесть часов хорошо выспавшаяся за ночь медсестра начинает обходить палаты и будить и без того уже почти проснувшихся пациентов. Она непременно распахнёт окно (в таких случаях оно обязательно распахивается, а не открывается) и просит всех, ещё надеющихся полакомиться манящим теплом под одеялом, выйти из палаты, чтобы помещение хорошо проветрилось, и никто не простудился. Открывая глаза после её мерзко звонкого, режущего ещё сонный головной мозг острейшим лезвием голоса; обращая внимание на ещё низкое, яркое, восходящее солнце, ощущая привыкшим за ночь к теплу постели телом хоть и летний, но холодный воздух из окна, пробирающий до глубины души, действительно кажется, что новый день свалился, рухнул без предупреждения, испытывая на прочность и без того шаткие нервные системы обитателей психиатрической больницы. Однако стоит гуськом сходить в общий туалет, проделать все необходимые утренние процедуры, принять дежурные таблетки или уколы, согреться, расходиться физически и морально приспособиться и к этому дню, как он тут же поглощает своей рутинностью, и кажется не рухнувшим ,а медленно, но верно осевшим.
5.
- Это что у тебя там, Максимка? – спросил Иван Андреевич у вошедшего в палату Максимки, в руках которого была какая-то книга.
- Уо, книу даи в бибиоеке, - ответил парень, и, подойдя к Ивану Андреевичу, протянул тому свою книгу.
- О, молодец, Максимка! А мы-то голову с Николаем ломали, куда это наш Максимка прямо сразу после завтрака пошёл? А он в библиотеку, оказывается, за книгой! Ну-ка-ну-ка, что это у тебя… - заинтересованно проговорил Иван Андреевич, и взял книгу в руки. - Ого-о... Мифы и легенды Древней Греции... Да ещё и картинки какие красивые... Ох и повезло же тебе, Максим!
- Он азбуку-то хоть помнит? За книгами ещё ходит, читака, - гадко фыркнув, усмехнулся Сергей.
- Ну, Вы что, - укоризненно глядя на него сказал Иван Андреевич, - всё он знает, всё он помнит, да, Максимка? Я вот эти мифы страсть как любил: и книг море перечитал по многу раз, и фильмы разные смотрел, всё интересовался да интересовался. Ага… Гляди-ка, тут у тебя и двенадцать подвигов Геракла… Это был сын главного греческого бога Зевса, герой такой античный, который разные подвиги совершал… И про Прометея тут есть… Да тут всё есть, Максимка, здорово!
Максимка никак не отреагировал на усмешку Сергея: то ли от того, что слишком увлёкся книгой и пропустил её мимо ушей, то ли потому, что просто не умел обижаться. Затем он принял книгу из рук Ивана Андреевича, и, что-то с улыбкой пробормотав, устроился на своей кровати.
Иван Андреевич, глазами проводив Максимку до его койки, обратился к Николаю, с которым он вёл беседу до Максимкиного прихода:
- Ну, так и что, Коль, что дальше было? Как ты в эту больницу загремел в итоге? Почему?
- Смотри, значит, - мигом отозвался Николай, только и ждавший малейшего повода продолжить рассказывать свою вчерашнюю историю, и начал, - ну так и вот, значится. Никто нас, естественно, никуда обратно уже не увёз. Набрехали нам, Андреич, значит, понятное дело… Ну да ладно. Устроились мы с Оксанкой работать в гомельскую школу, седьмая школа значит, большая, хорошая, светлая, очень нам нравилась. Там мы и жили, кстати, поначалу, пока нам комнату два на три в общежитии не дали. Не комнату, а тьфу, - он презрительно, и даже с каким-то отвращением махнул рукой, видимо, вспомнив то самое советское общежитие, - ну вот, я, как и положено, с младшими работал, ну и Оксанка географию вела, значится. Жили мы, жили, потом, как я тебе и говорил, Сёмка наш умер, потом приступы меня эти стали доставать, эпилепсия, значит, врачи сказали. Говорили, мол, всё, поздно дёргаться, никак не вылечить, только контролировать. Ну вот... Потом однажды соседи мне, добрые люди, указали, что, мол, моя Оксанка с каким-то мужиком не из простачков ошивается – на личной машине её подвозит, в кабаках их каких-то видели вместе. Ну вот, я вначале подумал, что, мол, охладевать мы стали друг другу что ли, каждый сам по себе внутрь себя ушёл из-за всех этих дел, ну ты понимаешь, и получается вот такая вот ерунда. Вот... А потом однажды у меня приступ прямо в школе случился, на уроке у второклассников, чтение у нас было. И, короче говоря, детишки перепугались, ясное дело, но кто-то за завучем и медсестрой сбегал. Пришёл я в себя, прошло пару дней, и на тебе… Завуч эта, морда лошадиная, Светлана Геннадьевна, чтоб её черти, мда, ну мне и говорит, что, мол, ни в коем случае не позволю, чтобы Вы, псих, мол, ненормальный человек работали в школе с детьми. Как я ей ни пытался доказать, что я не опасен, что я нормально веду занятия, что всё в порядке – она ни в какую. Добилась-таки своего, уволили. А потом супруга моя, Оксанка ненаглядная, сволочь, поди со своим мужичонкой этим спелись, и меня в дурку-то и отправили… А может, знаешь ли, и завуч это эта устроила, крыса тыловая. Хотя, если бы Оксанка не хотела – не отправили бы, наверное. Вот…. Охмурил её этот гад, воспользовался нашими неурядицами, да танцует там её сейчас по-всякому. А может и бросил давно… А может и померли они, оба, в муках. например… - слегка улыбнулся Николай, и, тяжело вздохнув, закончил, - не знаю. Всё равно, Андреич, как-то, без разницы.
- Ну и дела, Коль, ну и дела… - задумчиво протянул Иван Андреевич, и чтобы поскорее снять напряжение и тяжесть от рассказа, повисшую в воздухе, спросил:
- Кстати, Коль, а ты не знаешь, как с Максимкой-то дело обстояло? Я толком ничего не знаю, да и он не рассказывает особо, сам понимаешь… - задал Иван Андреевич вдруг воспалившийся искренним интересом вопрос.
- А с ним так было, Андреич, - набрав побольше воздуха в лёгкие, Николай принялся рассказывать историю парня. - Помню, как мать его рассказывала… Не поверишь… Он же почти отличником был, в каком-то техническом институте учился на третьем курсе, кубики Рубика вот эти собирал на раз-два-три, и представляешь что: была зима, шёл он на занятия, и тут, ты понимаешь, сосулька ему огромная прямо на голову и свалилась, - Николай стал говорить чуть тише, - нет бы на две секунды позже, или раньше, так нет же, прямо на него. Такое вот совпадение. У него в голове что-то перемкнуло, переклинило, он всё и забыл, всё позабывал, представляешь? Не то что там, как поступал учиться или где и как жил, а и вовсе, мать родную так и не вспомнил, как ложку держать не знал, читать по слогам учился заново… Про письмо уж и не говорю.
- Да-да-да, в натуре, дело ботаник говорит, - оживился Сергей, и, не побоявшись возможного Максимкиного внимания, громко сказал, - и про сосулю верно, и про то, что дураком он стал полным. Я помню, мамаша его говорила… Да, точно. Пока не померла.
- Ах да, Андреич, точно, она же умерла не так давно, пару месяцев назад, - окончательно перейдя на шёпот, и, бросив взгляд на Максимку и убедившись, что того эти разговоры не привлекают, продолжил, - умерла она, Андреич. Ходила к нему постоянно, а потом раз – и умерла. Потом его сюда перевели. Максимке говорить не стали, а он и забыл, кажется, про ту «добрую тётю», как он её называл…
- Кошмар… - не найдя больше чего ответить, сказал Иван Андреевич, и с непреодолимой грустью, жалостью, переходящей в сочувствующую боль, посмотрел на Максимку, беззаботно листавшего книжку, любознательно разглядывая картинки и тихонько пытаясь что-то читать.
- Вот-вот… В страшное время живём, Андреич. Хотя когда оно спокойным-то было у нас? Даже ты вон, когда в больницу загремел, уж и не помнишь, наверное, при Хрущёве ещё поди, а? – спросил Николай, надеясь, что теперь и Иван Андреевич вспомнит и расскажет о том, как он здесь оказался.
- А-ха-х, Коль, а и правда… Так… Даже и не могу тебе точно сказать.., Брежнев тогда уже был, или ещё Хрущёв… Брежнев, наверное… А может… Да Бог с ним, не важно. У меня ж на твою история похожа. Супруги, как и у тебя, не стало. Правда моя померла, сердце… Дочь жива, слава тебе Господи, осталась… Но получилось так, Коль, что совсем дурным они меня со своим мужем выставили… Я же в войну ранения разные получал, вот они этим и воспользовались… Подняли какие-то архивы, врач моя участковая, как-то вдруг… - Иван Андреевич сделал недвусмысленное ударение на этом слове, - … вспомнила обо всём этом, и сюда-то меня и направила. Квартиру мою, наверное, оттяпать раньше времени захотели… Хотя, знаешь, Коль, я за эти годы их уже простил давно. Бог им судья. Ничего, я уже старый, жизнь свою, по сути, прожил… - с грустной улыбкой на лице Иван Андреевич подвёл итог своему повествованию.
- Вот гадина-то, Андреич! Ты уж прости, - Николая захлестнула волна человеческой обиды за товарища, и, кажется, разгорающаяся ненависть к его дочери.
- Да ладно, будет тебе… Шут с ними, Коль, обед скоро.
6.
Обед проходил, в общем-то, как и всегда: все сидели на своих привычных местах, потихоньку ели, запивали компотом, и о чём-то переговаривались. Но одно изменение всё же было – за столом у окна, где расположились Иван Андреевич, Максимка и Николай, одно место пустовало.
- А де Егей? – первым нарушил молчание Максимка, поймав непоколебимо висевший над столом вопрос, и озвучил его.
Николай, дожевав кусок своей котлеты, который уж был отправлен в рот, проглотил, и, звучно глотнув компоту из кружки, ответил:
- Бог его знает, Максимка, где его черти носят. Он сегодня прямо с ночи агрессивный что-то чересчур. Ну, оно и понятно… - тут он совершенно однозначно покрутил пальцем у виска.
В столовую вошла медсестра и подошла к их столу. По раскрасневшемуся лицу женщины, на котором читалось неприкрытое неприятное событие, Николай и Иван Андреевич поняли, что что-то произошло, а Максимка же просто с любопытством и свойственной себе непосредственностью уставился на неё.
- Беда, - начала она, сразу же введя всех сидящих за столом в ещё большую тревогу, - Сергей Сергеевич-то ваш совсем рехнулся. Он вместо обеда к врачу пошёл в ординаторскую, я там как раз сидела тоже. Заходит он, и говорит, мол, Матвей Степаныч, сволочь ты, и ещё там разные слова говорил, я уж повторять не буду… Вы Матвея Степаныча-то знаете нашего, он опешил от такого, и пока думал, как ответить, Сергей этот ему и врезал. Один раз, потом другой, третий, приговаривая что-то, я толком и не разобрала. Избил, в общем, только что нашего врача. Я санитаров вызвала, они его во второе отделение и отправили, мерзавца, к буйным. Короче говоря, если к нему сын или невестка придут, скажете, что он теперь во втором. Хотя, всё равно посетителей туда не пускают… Через решётку говорить только можно, и то не всем. Этому может и не позволят
- А там что, вроде карцера какого-то, надолго его туда? – спросил Иван Андреевич.
- Нет… Не знаю. Судя по всему – навсегда, - ответила медсестра, и ушла.
Обед дальше доедали молча, уткнувшись в свои тарелки поблёкшими и опустевшими глазами, глядя на свои котлеты и перловую кашу. Скорее всего, в тот момент никто из них, даже Максимка, ни котлет, ни перловки не видел, не упирался взглядом в миску, а смотрел куда-то сквозь стол, бетонный пол, пронзая все этажи здания, фундамент и землю под ним, куда-то в пустоту, где их взгляды и рассеивались, ничего не находя. Они ни за что не цеплялись, не давая мозгу никаких предметов для размышления. Взгляды троих, направленные куда-то за грань, там и растворялись. Эти люди механически пережёвывали, снова инстинктивно отправляли в рот ложки еды, проглатывали и запивали компотом. Не для того, чтобы утолить жажду, или чтобы не подавиться сухой кашей, не для того, чтобы протолкнуть застрявшую в горле котлету. Не для этого. Просто так.
7.
Остаток дня обитатели палаты просто доживали. Как догорает спичка, обугливается и исчезает тонким, но едким дымком, так и они этот день просто дожигали. Странный был день, тяжёлый. И нельзя сказать, что с хамоватым, грубоватым, и действительно серьёзно контуженным воякой Сергеем кто-то из них был сильно дружен. Просто когда ты живёшь с чем-то долгое время, не замечая этого, но по много раз на дню с этим сталкиваешься, а потом этого вдруг не становится – это называется сухим словом «привычка». Они действительно привыкли к резкой Сергеевой брани, к его жёсткому, так и не оценённому многими солдафонскому юмору и грубым подколкам, обострённым изменениями в мозгу после контузии. Смирились даже со звериным храпом по ночам, без которого заснуть уже будет непросто. В какой-то мере, Сергея они почти полюбили. Как родители любят своих детей, не смотря ни на что: наркоман он или убийца, алкоголик или же обычный плохой человек, они просто его любят, за то, что он есть. Так и они, почти любили Сергея просто за то, что он был с ними. Потому что выживал плечом к плечу со всеми в этой нелёгкой среде обитания, каждый день вырывая из цепких лап серого чудовища, опутывавшего всю больницу, безвозвратно парализующего радость и счастье право на шутку, искренний смешок, на секундную улыбку для себя и других. И его не стало. Из второго отделения редко кого возвращают обратно в первое, поэтому вот так, не умерев перестал быть с обитателями своей совсем родной палаты, скорее всего, навсегда.
Думая обо всём этом, Иван Андреевич, лежал на своей койке и готовился ко сну. Точнее, нельзя было утверждать, что он думал именно об этом. Он просто лежал и глядел в никуда, где то и дело проплывали эти мысли о необходимости спать, когда погасят свет, и цеплялись за его сознание как густой белый туман за ветки деревьев. Да и сказать, что он хоть когда-нибудь вообще готовился ко сну тоже было бы неправильным – он просто сначала ходил в туалет, затем снимал с себя одежду и ложился в постель, потому что так было нужно ,чтобы заснуть, и перенестись в новый, следующий день.
8.
Иван Андреевич открыл глаза. Была поздняя, глубокая ночь. Он определил это по тому, что ощущение, будто бы больница спит уже давно, явно висело в воздухе. Максимка и Николай спокойно сопели на своих кроватях. Но тут Иван Андреевич понял, отчего он проснулся: несильно покалывало сердце. Мужчина подумал, что ничего страшного, колет и колет, пройдёт. Но не проходило. Усиливалось. Онемели руки, закружилась голова, прижатые к холодной железной спинке кровати ноги перестали ощущать её приятную металлическую прохладу. Крепкими кожаными ремнями сжало грудь, и дышать стало совсем уж трудно. В области сердца пронзило нестерпимой, острейшей болью, мушками запорошило глаза и окончательно перебило дыхание – вздохнуть теперь стало невозможно. Иван Андреевич закрыл глаза, зрение которых покрылось моросью, как плохо настроенный телевизор. Почувствовав было, что острая боль отступает, Иван Андреевич расслабился, и тут же немедленно провалился, как ему казалось, в сон.