Дауншифтинг

Автор: Послемрак 1
- Так, ну и что же, готовы вы платить за свой, так сказать, роман?
Накануне ночью Игорь валялся с больным животом. От испытанного тысячи раз раскаяния перед всеми врагами не осталось теперь и следа. Игорь ненавидел старого мошенника. Теперь он находился на пике здоровья и презрительно не понимал присущее больным сочувствие к врагу. Земля уже не грозила уйти из-под его ног, и Игорь стоял на ней так уверенно, что вера его в собственные надежды была очень крепка. Взвинтившись за время визави с издателем, он и вовсе начал уходить под землю, возносясь над мечтами.
Теперь он смотрел в окно, не слушая фальшивые увещевания. С седьмого этажа высотки, как на ладони, была видна остановка. Темное утро медленно перешло в пасмурный день. Выпрыскиваемый природой и раздуваемый ею же целлофановый туман окутывал чужие осенние пейзажи.
- Иг-а-а-рь, - как к самому безнадёжному человеку на свете, снова обратился каким-то потусторонним голосом к парню издатель, - вы слышите меня?
По остановке, волной выливаясь из стеклянных тугих дверей подземки, шествовала толпа фанатов в синих шарфах.
- Игорь! - оказалось, то была не самая сухая интонация, - Ну так каков ваш ответ?
Неужели?! Они не могли победить, шансов не было! Но толпа ревёт радостным воем. Единственная мысль, которой утешал себя Игорь – что у команды нет шансов – теперь чуть не задушила его, рухнув всем своим грузом в грудь, и оставшись там тяжёлым чувством.
Издатель опять, в четвёртый раз, начав уже разглядывать желтую обложку какой-то бульварной книги, автоматически проговорил вопрос.
«Я пропустил то, чего ждал четыре года…» - не верил самому себе Игорь.
Он глядел в окно, мимо седовласого и сухопарого старика. Болезненная кожа того была меловая, как футболка, а лицо краснющее. Слабо побритые, как в сером мху, впалые щёки вызывали отвращение.
Игнор был высшим проявлением презрения со стороны Игоря.
По неизменно-монотонной, потусторонней интонации голоса сдавшегося издателя было понятно, что от барыша тот уже отказался. Своим поведением Игорь дал понять, что это единственное, в чём он с ним солидарен.
Старик не проводил просителя, сказал только прикрыть дверь. И теперь Игоря интересовало одно: перезвонит ли тот, согласившись на кота в мешке, или продолжит облупливать мелкий, но чистый доход, и уже без его романа.
Перескакивая ступени, Игорь злобно перечислял вновь и вновь подставлявшиеся трудности, связанные с судьбой его «особенного» романа. Ему жуткое удовольствие доставляла мысль, что он отомстил старику за пропущенный зря матч своим хамским игнорированием. Лицо того явно погрустнело. Видимо, с таким обращением он еще не сталкивался! – ликовал Игорь.
Игорь думал, освободиться от совести – значит быть свободным. Оставалось понять, что освободиться от внешних влияний на выбор между совестью и бессовестностью – ещё большая свобода, а освободиться от выбора вообще – ещё большая, и так можно продолжать до бесконечности.
Не заметив, как он миновал семь этажей, парень выбежал в глухие просторы затянутого дымкой города. Он бы глубже проникся этой пасмурностью на стадионе.
Чужой двор, с фальшивыми голограммами стволов и безлиственных веток, нагонял своим видом тошноту.

2
Потерпев неудачу на арене больших планов, Игорь решил пораньше прибыть на работу. Ведь служебный рост, при всей вере в силу своего таланта, никто не отменял. На работе Игорь откровенно выслуживался. Но будучи занятым ни писательством, так работой, ни работой, так футбольными статейками, ни ими, так ревностью к девушке, Игорь не замечал своих явных недостатков ни в одной из ипостасей. Зато люди, жившие одной работой, строившие обычные планы на жизнь, не могли не замечать, как отличается Игорь обычный от Игоря при начальстве. Для его же мировоззрения это были все мелочи.
Игорь все еще ликовал перед контрастом и беспринципностью своего обхождения с издателем, врываясь в закрывающиеся двери автобуса.
В будний день, после футбольного матча, машина была переполнена. Приторная, слащавая, как пахучий сироп, игра цветов и отблесков в салоне усиливала тошноту. Потные жёлтые поручни и вовсе пахли чищеной картошкой. Игорю пришлось встать в хвосте автобуса, прямо за какой-то «красавицей». Эта полная приземистая девка, с изогнутым хребтом, напоминала застопорившуюся жабу. Не то чтобы толстая, но скорее полная, и не то чтобы неформалка… Но как-то через затылок виднелся преизбыток макияжа на лице. Волосы короткие, неестественные (что идёт очень не многим женщинам, а эту Игорь вообще как женщину не воспринимал), комплекция, как у тяжелоатлетки, потерявшей всю форму и мышцы. Да и кожа, наверняка, не гладкий шёлк. И только эта, не обвисшая кожа, ещё спасала её, и наполняла одновременно неопределённостью. Игорь знал, что нехорошо так думать, да он и не думал, но и поцеловать её никогда не решился бы. И этого он тоже перед собой не отрицал.
Когда автобус отъехал какое-то расстояние, переваливаясь в тумане, от остановки (от которой Игорь собирался ещё день назад отъезжать с контрактом в руках), у противной девчонки зазвонил телефон.
Считавший себя писателем, Игорь, глядя ей в спину, чувствовал себя полным дураком, в попытках разгадать секрет её поведения.
Что-то волновало Игоря.
Для него - человека, который по приезду на работу займётся первым попавшимся бессмысленным делом, или вообще просидит час в курилке, для него было совершенно непонятно, зачем нужно так орать в телефон на весь автобус, когда окружающие обязательно обернутся. Внутренняя расхлябанность не прибавляла в Игоре непосредственности при людях, а только лишала ее. С таким же успехом, как на работу, он мог бы сейчас отправиться в любую точку города, и провести время не менее полезно.
Раз уж на работе Игорь становился ничем, здесь, при людях, он обязан был быть, напротив, безупречным – от волос (главное, не по-пионерски ухоженных) и позы и вплоть до подёргивания той или иной морщиной и выражения глаз. Страшно, когда человеку надо быть идеальным, чтобы быть человеком. Игорь уже знал, что есть двое самых одиноких из людей: отвратительный и идеальный. Внешность Игоря никогда не вызывала вопросов, разве что писклявое: а как зовут этого парня? Рост и всё остальное было в полном порядке. Вопросов к нему возникнуть не могло.
Игорь не имел твёрдых убеждений в людях вообще, и в девушках, в частности. Он знал, слышал, что девушки бывают разные: милые, скромные, высокомерные, вульгарные и т.п., но для него это оставалось загадкой.
Глядя на девушку напротив, Игорь мог задаться одним вопросом: кто вообще станет общаться с ней? По крайней мере, у него такой вопрос чуть ли не срывался с языка. И всё же, он никогда, ни за что, не сорвался бы.
В чем нельзя было отказать Игорю, так это в писательском копании, и что-то продолжало волновать Игоря. Чего он ещё не мог понять? При всем своем распутном образе, Игорь был человеком набожным, привыкшим к округлению всего остроугольного. И, несмотря на недолговременное сожительство с девушкой, он многого не понимал.
Игорю и в голову не приходило, насколько тонка грань между отвращением и войной. Ему не пришло в голову сравнить ораторствовавшую перед ним девушку с сотрудницей из соседнего отдела его офиса, вместе с которой они друг друга обоюдно ненавидели. Сотрудница была полная и нагловатая женщина с некрасивым, одновременно острым и плотным лицом и всегда подведёнными глазами. Казалось, ее эгоизм выпирал вместе с её острым носом. Конечно, он походил на орлиный, но как хотелось Игорю верить, что он куриный! Она-то, как раз, не ограничивалась одними мыслями в адрес Игоря, часто цепляясь к нему на деле. Смелый же наедине, но вечно стушеванный перед коллективом, Игорь постоянно терпел поражения.
Он мог бы пронаблюдать еще многое, но был уже увлечён разговором, происходившим по левый локоть от него. Какие-то голоса, владельцы которых проминали жёсткие сиденья, обсуждали:
- Ну вот, Уткина к нам залетела. На долго ли?
- Вот вам шанс, продвигайтесь, господа чиновники!
- Ага, уникальный шанс…
- Для мужиков – особенно!
Смех.
«Куникальный шанс. Дъя мувыков офобенно. Хи-хэ-хе…» - чуть не передразнил Игорь. Но промолчал.
Осуждая гуманитариев, Игорь любил втайне составлять, как самый отчаянный гуманитарий, каламбуры: сратьба (отходняк после бракосочетания); коньибал (зоофил, питающийся людьми); stupid – ступит; и т.д.
Но виднеется уже офисное здание.
Сейчас Игорь доедет до остановки, пройдёт к дверям, придерживаясь за приторный жёлтый поручень, передаст деньги и пойдёт к офису по проулку, с внутренней стороны двухэтажки. А если сейчас он совершит какой-нибудь необдуманный поступок?
Автобус пошатывался и гремел.
Игорь продолжал следить за незнакомкой, ее сбитой фигурой и стилем, выдержанным чёрными тонами, атмосферу которых разряжали только розовые полоски на мешковатой кофте. Самым же неприятным было - разглядывать ее открытую, в каких-то рыжих родинках, шею над неуклюжей вздутой спиной, да и самое противное – непонятно, где тут шея, где спина, что-то сплошное и неприятное, какой-то чёрно-розовый клубок! А эта, выражающая последние признаки женственности (тем, что не обвисла), кожа, при всей остальной прелости, окончательно сбивала Игоря с толку.
Выйдя из автобуса, Игорь раскашлялся, как чахоточный.
3
Дым голограммой повис на лестнице.
В курилке, как знак вечности, сидели голубки из офиса Игоря – Каутина с пригородным парнем Гнусоделовым. Непонятно, что привело его сюда раньше времени. Он почти всегда справлял здесь «ненужные» планерки, но никогда не приходил в офис заранее, хотя мог крутиться возле него за несколько часов до начала работы. Каутина таскалась всюду за ним.
Гнусоделов был олицетворением скрытых помыслов людей. Не имея никаких навыков для материальной независимости, и понимая, что так он в ближайшем будущем ничего не добьется, он всегда проявлял внешнюю активность, шёл ва-банк, и терять ему действительно было нечего. В нем действовал, так называемый, человеческий закон, наглости которого Игорь иногда подсознательно побаивался. При любом подвернувшемся случае, Гнусоделов демонстрировал бытовые навыки и знания, полученные им когда-то в своём селе, где независимость давалась легче, а люди были серьёзнее. Ему ничего не оставалось, как заявлять об этих навыках. Из-за постоянных попыток что-то компенсировать, он казался злобным. В офисе он жил по законам спецприемника.
Вокруг курилки стоял прогорклый запах накуренного дыма. Некогда общительная компашка, сократившаяся нынче до двух человек, уже не раз получала выговор от начальства.
При появлении тезки, Гнусоделов принял свою любимую позу, как модель на подиуме, не сводя с оппонента выжидающих чего-то глаз. Губы, очертив подбородок, растянулись в бессмысленной улыбке, окаймили белые зубы. Выпятив грудь, он пропустил Игоря, как пропускают долгожданного гостя, прибывшего на церемонию из высших чинов, и которому он с радостью отдал бы честь, а если надо – и поклонился, если бы это только смутило Игоря. На самом деле, не имея возможности продолжать бессмысленный разговор в присутствии третьего лица, он был вынужден занимать чем-то паузу, разряжать нагнетённую и маревом дыма, и неловкостью ситуации обстановку.
Вообще, этот крепко сбитый Гнусоделов всегда держался так, будто не пережил бы, напади на него кто-нибудь первый. На тасуемых совещаниях он вёл себя тем смелее, чем просторнее был офис. В перерывах, часто принимая позу руки в боки, он резко реагировал на обращения к нему. При воплях какого-нибудь признанного хохмача, он резко дёргал головой в его сторону и расплывался в своей фирменной одобрительной улыбке, в чём-то симметричной полоске лба между бровями и колючей проволокой волос. Иногда лицо Гнусоделова делалось серьёзным – перед праздниками, особенно новогодними. Тогда он расставался на две недели со своим ульем и, возможно, о чем-то задумывался. Тогда Игорь, чувствуя нотки какой-то серьёзности в связках тёзки, уже оборачивался при его обращении, и сам обращался к смыслу того, что тот выдаст.
Каутина старалась не стыдиться поведения своего принца, хотя если уж он заставлял не одного человека судить плохо о ней по себе, она высказывала это своему дружку, но непременно перед всеми.
Так, приняв перед Игорем, как перед зеркалом, воробьиную позу и сияя своей ржущей улыбкой, скорее даже беззвучно смеясь, он так и говорил Игорю: такими должны мы быть перед тобой?
Вместо этого:
- Как дела, Игорь?
«Чьи дела? У меня есть дела? Зачем он это спросил? И что зависит от моего ответа?»
- Супер.
«По-моему, ему послышалось другое… Хм, круто!»
Уже в офисе, обдаваемый мерными наплывами холодного воздуха сплит-системы, Игорь почувствовал озноб и прежнюю тошнотворность. Лихорадочные перепады жара и холода вызывали шторм в голове. Что-то с организмом Игоря шло не так.

4
Придя домой, Игорь не сел за ужин. И не оттого, что надо было привыкнуть сначала к праздности дома. Он утвердительно ответил на предложение мамы наложить жареной картошки, и его “да” проскрежетало, как разряд между штепселем и старой розеткой.
За ужин Игорь не явился. Мать, вечно донимавшая его старческими вопросами и встречавшая резкие короткие ответы, нашла сына, лежащего ничком на кровати.
Игорь резким ударом руки скомпоновал ноутбук, где успела мелькнуть незамеченной надпись: «Не смог вам вживую сказать. Ваш роман – смешон. В нем есть определенные проблески мысли, но пока лучше не тратить время на подобные культмассовые потуги…».
- Сынок, живот опять?
- Нет.
- Что случилось, сынок? – со смиренным простодушием пытала мать.
- Отгул взял. На неделю.
Мать отступила в недоумении. Игорь сам заговорил первый.
- Мы решили с Катей попробовать.
- Опять?
- В смысле «опять»?.. Да – опять. Завтра и перееду к ней.
- Ну, хорошо, и попробуйте. А отгулы вам не оплачивают?
- Нет, конечно.
- Хорошо, попробуй. Все к лучшему, сынок. Ты есть будешь, я подогреть могу.
- Да, спасибо.
Игорь не мог отказаться от ужина, даже после такого обращения с матерью. Ведь он уже несколько месяцев после расхода не видел Катю, и уходить собирался неизвестно куда. Это не входило в его планы еще полчаса назад, в давке общественного транспорта, когда Игорь, оплевывая в приступах кашля окружающих, ехал с работы домой. Но, как только он в шутку предложил самому себе представить, что фан-сектор, писательство, ссоры с Катей, работа планктоном, обида на мать и прочее не имеет для него никакого значения, ему полегчало, впервые с самого утра. Мысль, которая пришла, как шутка, оказалась последним спасительным кругом утопающего. А именно как утопающий, Игорь себя и чувствовал. Только уйдя куда-то, хоть на одну неделю, он мог понять, что действительно важно из груды придавившего его хлама.

5
Временно бездомный был выдавлен морозом в подъезд. Он даже чуть с дверью не подрался, хотя сам нечаянно задел ее. Как нечаянно… Пьяный он был вдребезги. Одно из тех состояний, когда можно почувствовать себя на секунду так, как ведущие здоровый образ жизни чувствуют себя постоянно.
Вот оно – окно подъезда. Теперь только – думать мысли, обсасывая каждую, как таящий леденец. Зимой, во временной дали от весеннего трафарета листвы, всегда наступал расцвет сил этого человека. А теперь еще, прежде глухие его чувства, были обострены и выведены наружу. Горящее морозом лицо постепенно размякало…
Итак, он припал к окну.
На другом конце двора горел чей-то гараж. Странно было видеть в ночной заре сплюснутое лицо с красными ушами, слышать врывающийся в окно мат, с которым парень суетился, спасая свою собственность. Эта проблема рискует отнять у человека слишком многое и сделать его сильным.
Где-то смотрели “Пусть говорят”, с ведущим, смахивающим на Сергея Зверева. Возможно, оттуда же доносились два смеха: женский, упивающийся (видимо, редкий для домохозяйки) – скрипучий, с преобладающим “хе”. Таким смехом хорошенько бы пытать кого-нибудь. И мужской, задыхающийся сквозь закрытый рот, стонущий, надсадный, вообще без гласных – этот смех уже пытал своего владельца. Апогей этих смехов пришёлся на миг, когда женский перешёл в визг, а мужской начал захлебываться в горле.
Кто-то вздорил под самым окном. Непривычно слышать это сейчас, ведь обычно на середину весны приходятся обещания отрезать голову или поставить на колени.
И последнее, что слышал бездомный перед тем, как улететь в бездну мыслей, были упреки злой женщины, предъявляемые, видимо, еще совсем маленькой девочке.
- Твое поведение не достойно женщины. Посмотри на меня. Посмотри, посмотри! В тебе хоть что-нибудь женское есть?
Как это смешно и омерзительно. Как это трагикомично – пир условностей на человеческом прахе. Вот она – колея, сбиться с которой человек не имеет права, по которой он обязан идти, любуясь пейзажами вокруг. Пейзажами, в которые нельзя попасть. И…
И – неужели это все? Неужели эта колея внешней видимости – окончательный приговор? За это, пожалуй, можно ненавидеть человека.
С этими мыслями бездомный отшвырнул с подоконника газету, прочь с глаз. Под газетой лежала книга. “Птичка певчая”.
Ничего удивительного, по сути, не произошло. Такое бывает чаще, чем мы думаем – легкое чтиво на подъездном подоконнике вперемешку с шелухой от семечек. На месте автора абстрактное восточное имя.
Внутри, с диалога в лоб начинается повествование от лица девочки. Пересмотрев красную, сухую и как бы накрахмаленную обложку, с примитивно нарисованным женским лицом, бездомный убедился, что автора не знает. Но на первых страницах помещалась биография мужчины, написавшего книгу от лица девочки. Привлеченный первой страницей, бездомный открыл наугад середину.
Описание сердечного юноши, помогавшего этой же самой, непропорционально повзрослевшей под пластом страниц, девочке перебраться в другой город, напомнило бездомному лейтмотив его, высмеянного одним стариком (а может и вправду опрометчивого), романа.
Вихрь мыслей, вызванный этой находкой, переполнил обмороженные чувства бездомного. Он решил не читать дальше роман, положив, что все нужное, что хотел передать бог, он в нем уже нашел. Что-то новое пробуждалось в его ощущениях.
Он еще раз изучил картонную обложку. Чернобровая девушка восточной внешности, с черными глазами, такими же жгучими волосами, неброскими алыми губами и белым овалом лица казалась воплощенным образом заговорившего вдруг бога.
Чувство, связанное, быть может, с примитивным удивлением от того, как совпали его мысли с необычной находкой, было не чуждо бездомному. Его ни раз и прежде подстерегало чувство возрождения старой веры в те моменты, когда казалось, что настал вечный мрак. Так было и теперь. То самое ощущение, когда в доме резко отключается электричество, гаснет свет, затихает шум электроприборов, а через секунду кажется, что последние секунды перед этим были самыми светлыми и шумливыми в жизни.
Бездомный знал, что ничего важнее, чем эти секунды, в духовной жизни не бывает. Но раньше он не видел их вполне, и тому были помехи. В его жизни встречались такие периоды, когда вера, после сильного подъема, закономерно и естественно затухала на время. Он стремился заполнить этот пробел «новой верой», которая была только фальшивкой. И признаваться себе, что никакой новой веры и ничего нового нет, а есть только выбившаяся из сил и дремлющая старая вера, он научился только в течение последней недели.
Ницше в разделе «О друге» своего «Заратустры» намекал, что нельзя знать сполна, как выглядит твой друг, если ты ни разу не видел его спящим. (Это бездомный вычитал в какой-то общаге, у подоконника). Так и он понял, что никогда не узнает всесторонне свою веру до тех пор, пока не научится любить ее, даже когда она спит.
Раз за разом возвращаясь к обложке и разглядывая примитивный портрет, бездомный испытывал что-то, похожее на поэтическое успокоение, граничащее с безбашенным смирением. Блаженство, от осознания присутствия поблизости невидимого крыла, достигало такой силы, что, без всяких преувеличений, для бездомного мир был до конца сотворен только в этот день. Эта любовь к недосягаемому богу влекла к людям, в чувственную близость.
Бог казался таким сильным, а крыло его таким мирным, что хотелось рассказать об этом самому простому, обычному, подходящему тебе человеку. Первыми на ум бездомному пришли мать, которую он не видел неделю, и Катя. Он не хотел большего, чем теплую ванну, стакан кефира и мышиные русые волосы на робкой фигуре.
Раньше Игорь требовал от Кати подвигов, страсти и невесть каких свершений, теперь же он был рад узнать, что у нее банальные проблемы с компьютером и что ей нужна его помощь.
Остальные призраки затуманились. Игорь больше не полагался ни на любимую команду, ни на издательства, ни даже на карьерный рост и ему казалось, что он дважды пережил того безобидного старика-издателя.