Первая любовь

Автор: Белая ворона Все совпадения в этом тексте с реальными людьми прошу считать случайными. Вымыслом романтичного автора.


Она открыла дверь....

В огромной, пронизанной холодным октябрьским солнцем аудитории, было полно народу, и казалось, рой насмешливых ос разом впился в ее толстое, несуразное тело. Взгляды жалили почти ощутимо, и она сжалась, прикрыв руками школьный портфель.
- И зачем я взяла этот чертов портфель, ведь есть же сумка, вроде даже модная!
Поправив сомнительную стрижку и гордо вскинув голову, которую ей вчера сделала замученная тетка в районной парикмахерской, она храбро прошла вперед.
- А у нас все дома, мадам, - с издевкой, громко, в полной тишине, сказал профессор.
- Извините, - прошептала она и, растеряно остановилась, не зная, куда идти дальше.
Дурацкое платье с огромным жестким, как ошейник, воротом, туфли с кокетливыми бантиками делали ее огромное тело особенно нелепым.
- Зачем я напялила это? Лучше бы джинсы. Они хоть и наши, но из импортной ткани. Сорок рублей мама отвалила, еле достала.

Мама не баловала ее шмотьем. Имея хорошие деньги, огромную шикарную, по последнему слову обставленную квартиру и кучу эксклюзивных цацек, она одевала дочь в свои обноски, перешивая их у частной, правда очень хорошей, портнихи. Это была не жадность. Это была позиция!

Откуда-то сверху ее позвали. "Иди сюда, не стой под стрелой" - услышала она сквозь хихиканье однокурсников. Неловко, раз пять споткнувшись, полезла по деревянной лестнице с невозможно высокими ступенями. Вдруг ее дернули за руку и она, отдуваясь, плюхнулась на сиденье.
- Садись со мной, - голос был хрипловатым и насмешливым, но приветливым.
Скосив глаза, и побагровев всем потным лицом от натуги, она увидела нос. Тонкий, но горбатый, немного грузинский, немного татарский. И смеялись серо-зеленые, слегка раскосые глаза. В глазах блестело и переливалось что-то неуловимое, легкая такая сумасшедшинка. Но он был скорее красив… Была в нем бело-офицерская, немного томная изысканность.

«Привет», - улыбнулся он - « Чего нахохлилась, как квочка. Меня зовут Сергей».
Сердце рухнуло вниз и покатилось по лестнице, гремя и подскакивая на ступеньках, влажно плюхнулось на пол, и очки сразу запотели. Обдало жаром, как будто, напротив, распахнули дверь бани. Она села. Судорожно сняла очки. Лежа на столе, очки казались уродливым, корявым, медицинским инструментом. Сквозь толстенные линзы просочился веселый лучик из окна, и казалось, стол задымился, и дымный туман заволок все вокруг.. Он улыбался.
-Ты же ничего не видишь без них!
- Все я вижу. Отвали!
Фраза получилась беспомощной и злой, как лай.

... Она оказалась совершено чужой в этой веселой, неудержимо разухабистой, студенческой компании. "Разве может девушка курить?" - надменно цедила она сквозь зубы, проходя мимо девчонок, залихватски дымящих в институтском сортире, в котором можно было вешать топор, "Пошла вон, жирная сука» - шипели девки.

Девок было восемь. Они как то сразу разделились на две группы - "Кошки" и "Пандигашки". Кошки были стройными, красивыми, разбитными и циничными. Они заливисто хохотали, крыли матом, и пили портвейн в институтском дворике. Ребята вокруг них вились роем.
В Пандигашки не сговариваясь, слились милые домашние девочки, хихикающие втихушку о чем-то своем. Там была и симпатичная, зеленоглазая Ленка. Ленка была чертовкой, ласковой, веселой и хитренькой. Девчонка подошла к ней - "Слушай, что ты бродишь одна. Иди к нам".

Прошел первый год... Он больше практически не обращал на нее внимания, да и вообще не обращал особого внимания ни на кого. И только ржал, обжимая какую-нибудь очередную стройную попу, в темном институтском закоулке. И что-то шептал такое на ухо, от чего она млела и практически выпрыгивала из тесных штанов.
У нее падало и умирало сердце, когда она это видела.... Она уже совсем пропала тогда.

Пришла весна и мама купила ей огромное бежевое расклешенное пальто. Она была похожа в нем на танк в чехле, но не понимала этого и казалась себе такой элегантной!
Расцветал город, Все залило белым сияющим светом от цветущих в спальных районах, чудом выживших вишен. Новостройки обметало сиренью, которая так сладко пахла по вечерам.

Однажды он подошел к ней и сказал: "Слушай, меня есть билеты в театр. Пошли?" Она одеревенела. Отвернулась и, неожиданно даже для себя, ушла.
« Дура, не ходи. Он же чудной совсем, псих. Ты че - не видишь, что у него не все дома. Да и нахрен ты ему нужна, толстая корова. Он поржать над тобой хочет, идиоткой, теребила ее Ленка» С Ленкой они были уже не разлей вода.

Она пошла.

После сеанса они шли по весенней ночной Москве. Он что-то рассказывал, читал стихи, напевал, делая вид, что играет на гитаре. У нее все плыло перед глазами, и кружилась голова от запахов просыпающегося лета, пряной зелени и его близости. Ну и от того, что вокруг все было в тумане. А попробуйте снять очки
с диоптриями минус 13. И пройтись без них по темным улицам...

Вдруг он подошел совсем близко... Взял ее за подбородок... Раскосый взгляд, странный и обволакивающий, жег лицо так сильно, что оно вспыхнуло, и загорелось как обожженное. «Давай танцевать» - вдруг сказал он. И крепко обнял за талию.
Неуклюже поворачиваясь, повинуясь сильным рукам, она посмотрела на отражение в витрине. Стройный, изящный, полупрозрачный в витринных стеклах, мужчина ворочал тяжелую бежевую глыбу в кокетливой, перекосившейся косынке...

«На хрена он делает это» - шипела Ленка Пандигашкам - "Эта идиотка уже совсем опупела и одурела. Башка не варит ваще. Сессию завалит, придурь. Да еще трахнет ее. Ну точно трахнет на халяву. Она ведь инопланетянка, даже не поймет, что ее трахнули.
Кошки перехихикивались. "Кого, ЕЕ? Да у него на нее только домкратом поднять можно и то вряд ли". Они знали, что он ездит в общагу и до одури трахается там с Венькой, общеинститутской блядью.

А она рисовала очередной цикл развития бабочек в его альбоме и глупо улыбалась, почти умирая от касания к листам, которые трогал Он.
Уходила бездумная московская весна. Полетел тополиный пух, снежно засыпав город. Но лето в ее институте начиналось в мае, когда все группы засылали в лагерь за город. Там была собственная биостанция. Занимались они чУдными вещами. Ловили личинок ручейника, запускали из в маленький котлованчик, высыпали туда бисер и бусинки. И ручейники послушно строили им красивые блестящие домики, похожие на трубки, залетевшие из космоса. Изучали генетические изменения популяции ромашек, росших на соседнем лугу (нормальные назывались ромашками, а покоцанные генетическими пертурбациями - назывались ромашишками). Так и написал дурак- недоросль из соседней группы в своем отчете, после того, как его долго дурили на лугу шкодливые Кошки.
Они собирали гербарий весенних растений, укладывая их в старинные сетки, проложенные пожелтевшими газетами двадцатилетней давности. Накалывали распластанных лягушек на воск в ванночках, которыми пользовались еще в прошлом веке. И слушали птиц в пять утра, во влажном, росистом лесу, в который их водил старый полуслепой профессор. Вернее они водили его, потому что держали с двух сторон за руки, а однажды уронили в канаву, не протрезвев после бурной ночи.
А еще Она училась пить водку, разбавляя ее в пять раз водой в алюминиевой кружке. И курить, кашляя и сопливясь, как старая кошка.

Она влюбилась в эту жизнь с первого взгляда, В старом доме, на биостанции, за которой приглядывала почти спившаяся семейка, жил ворох котов. Они ползали везде и орали по утрам сладко-безумно. Она вставала вместе с полоумными котами и делала зарядку до седьмого пота на мокрой, не проснувшейся траве. Она худела.
Жрать она перестала практически полностью. Ребята этого не замечали. И только Ленка ругалась жутким матом, когда она отдавала ей свою тарелку.

... Голодный обморок случился на танцах. И первое, что она почувствовала, придя в себя, это горячие руки, тронувшие лоб. "Ты совсем холодная"- сказал он. Пойдем я тебя отведу.
Ночь вломилась в ее голову, взорвав мозг запахами трав. Она не помнила, как они дошли до дома. В комнате она молча разделась, сняв все. Уже предчувствуя следующий обморок, легла на кровать. Противное толстое тело, сжимало ее тисками, расплываясь по простыне жирными складками. Она смотрела ему прямо в глаза. Но в глазах было пусто и холодно. Он погладил плечо, накрыл одеялом. "Спи, малыш" - тихонько прошептал на ухо.

Прошла практика, промелькнуло лето. Они не виделись три месяца. Да еще и осенью она заболела, почти месяц провалявшись в постели. Он звонил каждый день. И громко хохотал в трубку, по своей привычной манере: "Привет, Петрова! Кончай валяться, я тебя жду".

Она резко распахнула дверь и вихрем ворвалась в лабораторию. Лаборатории у них были крошечные, с длинными партами, как в школе. Обтянутая джинсами задница, казалось, зазвенит, как тугой колокол от любого прикосновения, кофта-лапша стягивала стройную талию и высокую грудь. Отросшие волосы, густой волной задорно метнулись, и она плюхнулась рядом с ним. Группа взорвалась аплодисментами. Она стала неожиданно, истерически, вызывающе сексуальной.
«Привет», - бросила она, заглянув в раскосые глаза. В глазах, лишь на секунду, плеснулось удивление. "Неплохо выглядишь"- равнодушно произнес он.
Дальше жизнь их пошла в параллельных, почти не соприкасающихся мирах... Наверстывая то, чего она была лишена, она меняла ребят, как перчатки... Он пропадал у Веньки. Похудел, побледнел, тень безумия в глазах все чаще и чаще застилала их пеленой.
Но иногда он брал ее за руку и уводил в город. Они брели по темной Бауманской, загребая листья ногами. Листья шуршали и ломались, ойкая, под ее шпильками. "У тебя устали ноги? "- он повернул к ней, какое-то опухшее, воспаленное лицо. - " Пойдем ко мне".
"Я пойду с тобой, куда скажешь, веди" - прошептала она.

Старая коммуналка в двухэтажном бараке на Бауманской, напротив рынка, похожего на летающую тарелку, была для нее открытием. Она и не думала, что люди еще так живут. Его квартира была прямо над винным, провонявшим застоявшимися спиртными парами, магазином, около которого, несмотря на поздний час, еще толклись грязные, заплесневелые фигуры. Запах одеколона, духов, ворвавшегося осеннего воздуха, причудливо смешался со странной вонью подъезда и стал почти невыносимым. По скрипучей деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. Длинный темный коридор, казалось, был бесконечным. Он был весь запятнан грязными квадратами многочисленных дверей. Самая первая дверь была приоткрыта. «Здравствуйте» - улыбнулась бледная худенькая женщина – «А я знаю, кто вы. Заходите». Он улыбнулся и погладил женщину по руке - "Мам, поставь чайку". На малюсенькой, почти черной от многолетней копоти кухоньке, они пили чай. Чай, почему-то наливали из кастрюли, алюминиевой и тоже закопченной. Она потеряла счет времени. Эта кухонька, эта комната, в которой был деревянный, обшарпанный комод и стол, покрытый бархатной скатертью, этот дом, как будто выпавший с киношного экрана, показался ей раем. Она не задумываясь, поменяла бы свою огромную комнату, заставленную модной мебелью, уютную и привычную, на маленький закуток за занавеской, в котором еле помешался проваленный диван. «Я буду учить тебя играть на гитаре, хочешь?», - сказал он - «Каждый вечер, после института. Придешь?»

Он еще спрашивал...
Блестящие глаза, серые и странные были так близко. И руки были такими ищущими. Они сжимали ее плечи все сильнее... И она уже падала, ее затягивало в этот черный омут сладко и неотвратимо. И вдруг он дернулся и отстранился. "Пошли, тебе пора, я провожу» - прозвучало и ударило, как пощечина.

Всю зиму, он был пустым, холодным и чужим. Он сторонился ее почти демонстративно. Прошла зима, потом весна. Тот старшекурсник, который плача, стоял перед ней на коленях и, дрожа, целовал ее ноги, стал первым мужчиной в ее жизни. Он почти умирал от любви, а она не могла утром вспомнить его лица.
Она играла в институтском театре и пела под гитару на студенческих вечеринках, она стала своей.

Настало лето.

В первых числах июня он привез ей гитару из Питера. И снова началось безумие. Ночи, безумные глаза, горячие руки, гитара ... И только! Он ни разу даже не попытался переступить грань...

Осенью она уехала с группой на картошку. Понимая, что сходит с ума, написала ему длинное, путаное письмо. Писала его всю ночь, трясущимися руками, выкурив, наверное, две пачки противных болгарских сигарет. В письме было много нежности, печали и отчаяния. И последняя фраза - «Если ты не любишь, или просто не хочешь меня, не переживай, не ищи слова, не мучайся. Просто напиши "НЕТ". Я пойму, я постараюсь понять тебя" - была написана почти кровью…

Она получила письмо. Даже через конверт просвечивали три большие жирные буквы

Дальше она помнила только картинки, рисованные, как в мультфильме. Они и сейчас иногда пунктирно вспыхивают в ее голове. И трясина... Ее засасывало в трясину. И она задыхалась от вязких вонючих глыб...

Несколько месяцев анестезии от белых юрких таблеток, которые насыпала ей, пряча заплаканные глаза мама, вернули ее в Москву из полуобморочных, тянущих вниз, глубин. И она снова улыбалась во весь яркий рот, сверкая глазами. Вот только стала еще худей, а в глазах, сквозь смех, плескалась истерика, и проглядывал край какой-то стены... Грани.

Его она больше не замечала. И режущий взгляд сумасшедших, слегка косящих глаз, наталкивался на грань. И не мог проникнуть глубже.

На последней картошке, она на спор с Кошками, в несколько часов привела в состояние полного ступора молодого врача, приехавшего к ним на практику. Месяц бешеных ночей, доводящих ее своим исступлением до раздраженной и брезгливой дрожи, был похож на болезнь.
Горячий и страстный татарин умудрился совсем не вызвать отклика ни в теле, ни в душе. Она уехала, не спросив даже фамилии, не зная ни телефона, ни адреса и не оставив свой.

Чертов доктор ее нашел! Стоял на пороге, смотрел умоляющими глазами, улыбался жалкой улыбкой. Держал в руках огромный мохнатый букет астр и пакет с остро, хризантемно –новогодне пахнущей антоновкой. На запах антоновки выскочила мама. Оказалось, что судьба ее дочери похожа на приблудившегося пса. Но маме молодой перспективный врач из хорошей семьи понравился сразу.

Свадьба была шумной, все нажрались до опупения. Он на свадьбу не пришел. Уехал куда-то, в одному ему известные края и, как всегда, никто не знал куда. «Бродяжничество - первый симптом шизофрении» - вроде так цедят, буравя сквозь прицеливающиеся очки, видавшие виды психиатры.

Платье уже натянулось и округло сгладило ее, ставшую угловатой фигуру, когда она снова появилась на курсе. Появилась ненадолго, вскользь. Все прошло мимо, ГОСы, распределение, все мимо и все в тумане. И Ленки, ее Ленки, отчаянной, заполошной и верной подруги уже не было. Она тоже ускользнула, промелькнула, оставив тонкий след, как будто на небе сквозь облака прочертила линию быстрая птица.

В пустом коридоре, по которому она брела, пробираясь через туман малознакомых лиц, горячий серый взгляд прожег насквозь. «Я думал ты другая. А ты – как все» - презрительный шепот добрался до сознания и на миг рассеял туман «Но знай, ты все равно всегда будешь со мной».

Прошло три года. Эти три года примирили ее с новой жизнью и с мужем. Маленькая дочурка с татарскими карими глазками была желанной и любимой. Все было бы хорошо. Но в новогоднюю ночь, после того как отзвенела последняя нота боя курантов, раздался телефонный звонок. Трубку сняла свекровь. Даже в комнате было слышно, как знакомый голос проорал: «Позовите ее».
«А зачем ты звонишь сюда, она замужем, у нее дочь?» - растерялась бабка. «Звоню, потому что люблю! И всегда любить буду!» - кричал сквозь новогодние пьяные крики и грохот петард полубезумный голос.

Она взяла трубку, и минуты три слушала забытые ноты, почти не разбирая слов. "Вы ошиблись", тихо сказала она и положила трубку, так осторожно, как будто боялась ее разбить.
Муж смотрел на нее взглядом побитой собаки. Он ничего не сказал.

С этого дня безумие нахлынуло на нее с новой силой. Она металась вечерами по новому району на окраине Москвы, где ему дали квартиру, расселив коммуналку. Дома она рассказывала дурацкие истории о сдаче бесконечных отчетов и приходила к полуночи, истерзанная, замученная, с жалкими, заплаканными глазами. Бездомной собачонкой она отиралась у подъездов одинаковых домов, лишь приблизительно зная, где он может жить. Эти знания она собирала по крупицам, униженно выпрашивая их у Кошек, которые еще до сих пор общались с ним, встречаясь в студенческих компаниях. Она ни разу не согласилась поехать на эту вечеринку. Она боялась там умереть. И только случайная встреча, нечаянная, на запорошенном февральским водянистым снегом, крыльце ну, например, магазина, казалась ей спасением. Муж молчал. Он не сказал ей ни единого слова. И только ночью, очередной раз, переворачивая обжигающую подушку, она понимала – муж тоже не спит.

Его она не встретила ни разу. Бог отвел

На десятилетний юбилей окончания института она решила пойти сама. Красивая, уверенная в себе, женщина, чуть за тридцать, циничная и немного развратная она уже умела держать себя в руках. Очень влиятельный и обеспеченный любовник показал ей, чего она стоит. И она больше не боялась встречи.
Она пришла поздно. В дымной комнате за столом сидели... малознакомые люди. И только глаза и голоса были прежними. И серый взгляд узких глаз, напротив.
Суета вокруг нее началась сразу. Кошки кричали что-то восхищенно пошлое. Ребята шумно двигали стулья. Он молчал. Серые глаза связали ее, обмотав руки и ноги чем-то похожим на сеть.
Она умела держать себя в руках, и она держала. Да и в сердце что-то лишь тупо ворочалось, почти не больно, лишь слегка онемело. Они танцевали и о чем-то говорили. Все было и ничего больше не было. Глаза были горячими и такими же безумными, но уже не жгли. Она ушла, одна, никому ничего не сказав.

Еще десять лет, он звонил ей на Новый год, день рождения и восьмое марта. Еще десять лет он ловил ее в переходах метро и в самых невозможных местах. Цветы, бешеный шепот о том, что все еще будет, и что он все помнит. Слова обжигали, но кожа уже не была такой нежной. Цветы она выбрасывала в ближайшую урну.
Она не могла понять, что творится в ее странной душе.

Уже не было прежней семьи, доктора она бросила безжалостно, после двадцати лет совместной жизни. И был человек, которого она любила. И жизнь была совсем другой. Она затянула, почти до белых рубцов, старые раны.

И еще прошло время... Много времени прошло. Не будем считать, сколько ей было. И сколько было ему (ведь он был старше почти на десять лет). Она знала, что он почти сошел с ума. Превратился в неопрятного, одинокого и пьющего старика. Но Он звонил. Он всегда звонил. Он кричал в трубку - "Ну что, Петрова. Ты еще помнишь, что мы все равно будем вместе. Ты еще помнишь, как я люблю тебя".

Она помнила.

И снова ночью, во сне, дряблое постаревшее тело прожигал безумный, горячий, слегка косящий серо-зеленый взгляд. И она знала - так будет всегда, до самой последней минуты. До грани...