Портвейн. Часть 2

Автор: Юра Дзоз 2. Встать с кровати меня всё-таки заставили. Горелкин перевернул мой матрас, и я упал на пол погребённый под собственной постелью. Я лежал и вдыхал запах свежей паркетной мастики, а надо мной горлопанил этот самодур. Самолюбие его было явно задето. Он приказывал мне встать, а я был рад не подчиниться. Когда он наорался и понял, что это не помогает, то пнул матрас и поднял меня за шиворот. Я щурился от света ламп и смотрел на лица, а лица смотрели на меня: все разные, но как один взъяренные и усталые. Я чувствовал, что становлюсь объектом всеобщей ненависти.

Это ведь хорошо, когда есть объект всеобщей ненависти, всегда найдется тема для обсуждения или развлечение какое-то. И каждый из массы, - той самой, осуждающей массы, - почувствует себя уютно и обрадуется тому, что он - здесь, на этой половине, в строю. И никто из них, даже если будет видеть явную неправоту большинства, не заступится за объект всеобщей ненависти, потому что боится приблизиться к нему.

Каждый боится встать на место общественного порицания, потому что на месте этом его никто не услышит, а значит, он будет лишен возможности говорить.

Я смотрел на строй ровным и спокойным взглядом. Мне было неприятно, было страшно, но стыдно не было.

Горелкин вычитывал меня, а лысый, с которым я недавно дрался, смотрел на меня и улыбался. Вот так, с самого первого дня пребывания в училище я оказался на отдельном счету, как у командиров, так и у боевых приятелей. Боевыми они у меня вскоре стали в самом прямом смысле слова.

Утром пришла баба Катя, парикмахер. Пришла и сразу взялась за дело: устроилась в бытовке и стала стричь. Это была старая, слепая и глухая женщина. Всю свою жизнь она только тем и занималась, что оболванивала кадетов. Даже генералы, выпускники училища помнили, как она резала волосы на их головах. Я не знаю, кто и при каких обстоятельствах назначил эту женщину на её цирюльничий пост. Наверное, тогда она была молодая и проворная, но теперешняя её квалификация вызывала сомнение и опасение даже.

Был у неё прибор, отдалённо напоминающий парикмахерскую машинку. Зубцы на этом приборе двигались неторопливо и были тупые как ножи в доме одинокой женщины. Они просто жевали волосы до тех пор, пока баба Катя не срезала их ножницами. С точки зрения функциональности он был совершенно бесполезен, однако, вероятно, был необходим для важности, для образа. Мол, я - настоящий парикмахер и не пиздеть мне здесь!

Возле бытовки образовалась длиннющая очередь, но мне повезло: оказалось, что те, кто заступают в наряд, имеют право подстричься без очереди. А в наряд заступал я, в столовую. Забыл, кстати, сказать: в ходе ночного допроса по факту драки с моим участием я упорно убеждал Прутова в том, что никакой драки не было, что я споткнулся, упал, ударился о землю и больше пояснить ничего не могу. Прутов же, в свою очередь, пообещал мне, что все наряды на будущий год – мои. Он мне как бы безлимитку по нарядам включил, all inclusive.

Моим напарником назначили тихого паренька с громкой фамилией Брежнев, Вова Брежнев. Вова был типичный паинька-отличник. На нём тоже криво сидела форма, и глаза у него были грустные как у лошади.
Входим мы с ним в бытовку, а остальные наблюдают за происходящим из коридора. Первым сажусь я. Баба Катя накидывает на меня простынь и начинает ожесточенно рвать мои волосы, сильно возмущаясь их длиной. «Понаотращивали гривы!» - говорила она, выдирая копну за копной. Прическа, которой одарила меня эта мастерица, называлась жертва тифа. Это когда на лысой голове повсюду островки оборванных волос. Такое ощущение, что волосы просто выпали, но ещё кое-где остались.
Процесс создания моей стрижки произвел мощный эффект. Кадеты (те, кто наблюдали) стали доставать собственные ножницы и остервенело стричь друг - друга прямо в коридоре. Очередь у бытовки сократилось вдвое.

Я долго смотрел в зеркало и пытался убедить себя в том, что прическа сойдёт. Да, по сравнению с бабой Катей, Прутов оказался законченным гуманистом. Оставался только один выход: побриться наголо. Всё, пиздец!
Я повернулся. Рядом, возле соседнего зеркала стоял Вова Брежнев и тоже рассматривал несчастную свою голову. На нём, бедном, бабка и за меня отыгралась. Мы договорились, что Вова мне голову побреет, а я - ему. Одному-то с одним зеркалом неудобно. Итак, к моему новому образу добавилась ещё и выбритая лысина. Блеск во всех смыслах! Но всё на этом не закончилось, нет-нет, всё только начиналось!

Мы с Вовой заступили в наряд. Нас привели в столовую и выдали специальную форму, робу. Похожа она была…. ну вот если бы мешковину сутки отмачивали в помоях, потом пинали до окраины города, а затем высушили и погладили. Не стирая! Воняла она неповторимо отвратительно и блестела от жира. От толстого - толстого слоя жира. Он пропитал каждый миллиметр этих лохмотьев, и выстирать его не смогла бы уже не одна машинка. Хорошо хоть подшивать не заставили….

Потом появился человек, дежурный по столовой. Это был не прапорщик, это был мичман. В черной форме, на которой блестел знак: «За дальний поход». Это был человек начисто лишенный эмоций, его будто что-то проело изнутри, казалось, что он полый, только кожа на скелет натянута. Он холил ровно, будто ему в задницу лом вставили, взгляд у него был спокойный и уверенный. Не смотря, однако, на внешнюю сухость мичман был не лишен чувства юмора, правда, своего, флотского, специфического.

Весь тот день я метался по столовой как бешеная такса. Отвратительный запах проел меня до костей и на руках моих был жир, так как не только форма, но и всё к чему я прикасался было покрыто толстым его слоем.
И когда после ужина, оставалось только помыть полы, в зал зашел мичман, а за ним два сержанта со старших курсов с вёдрами в руках. «Ну как, бойцы, справляемся?» - Поинтересовался он. Вова сделал страдальческое лицо, глубоко выдохнул и ответил: «Справляемся, товарищ мичман». Я мыл столы в другой части зала, но их разговор слышал хорошо. «Не устали?» - спросил мичман. «Устали сильно» - Сказал Вова и вытер пот рукавом. Он явно хотел разжалобить дежурного по столовой, и вдруг тот сказал: «Понимаю что устали. Ладно, бойцы, сегодня полы мыть не нужно!»

Мы оба выпрямились и переглянулись. Время остановилось, вся планета застыла в этот момент: перестали петь птицы и мухи летать перестали. Эмоции человека выигравшего миллион в лотерею - ничто, по сравнению с тем, что мы чувствовали тогда. Мы смотрели на него исполненными благодарностью глазами. Вот, – думал я, - вот он – человек! Первый кто проявил к нам сострадание, первый кто понял нас. «Спасибо, товарищ мичман!» - робко произнёс Вова. «Спасибо!» – Повторил я. «Да, - сказал мичман, - мыть полы не надо, просто вымокайте воду».

И тут как по команде два старшекурсника шагнули веред и вылили в наш зал вёдра с водой. За ними стояли ещё двое, и тоже с вёдрами. В конечном счете, воды налили по щиколотку, даже выше, кораблики можно было пускать. Больше мичман не сказал ни слова, а развернулся, и громко отстреливая шаг, ушел по своим делам.

Вова упал на стул и схватился руками за голову:
- Ну зачем? Зачем они так делают? Зачем издеваются? - Он заплакал.
Я, честно говоря, и сам не сразу опомнился, но эмоции Вовы отрезвили меня.
- Тебя за что сюда впёрли? – Спросил я его. Он посмотрел на меня с удивлением.
- Ни за что. Просто мы с мамой решили, что мне лучше военным быть, как отец. Папа умер, когда мне десять лет было. Он генералом был.
- Ты откуда?
- Из Киева. Я здесь рядом, в центре живу.
Я смотрел на Вову и дивился: наивный и ранимый парень. Отличник. Вот нахрена его было сюда сдавать? Ладно я родителей с детства пугал, но его-то зачем? Чем вообще его мама думала? Какой к чёрту из него военный? Ему ученым нужно быть.
- Ладно, Вован, не раскисай. Смысла нет, я это вчера уже понял, около двух ночи. Давай воду вымачивать, а то до утра здесь просидим.

На следующий день, после обеда, наш наряд закончился. Я снял свою сальную форму, вернулся в расположение роты, но там, ни одного человека не было. Встречный прапорщик сказал нам немедленно бежать в класс, что там через пять минут начинается встреча с психологом. Прапорщик был по виду сильно пьющий я, было, подумал, что он что-то перепутал и переспросил на всякий случай: «С кем встреча? С психологом?». «Бегом марш!» - Заорал прапор и на мой вопрос не ответил.

Ну, блядь, заведение, думаю, ну и дурдом! Психолог! Они что, американских фильмов насмотрелись? Лучше бы они психолога пригласили на тренировки наши, тогда бы психологу психолог нужен был бы. Но досадовал я зря, встреча с психологом оказалась приятным занятием.

Психолога звали Эльвира Романовна. Она ждала нас в классе, сидела у раскрытого настежь окна и перебирала какие-то бумаги. Ветер бережно трепал ей волосы, а на её лице застыла умилённая улыбка. Как будто она читала любовное к ней обращение, а не деловые бумаги. Это была аккуратно полная девушка лет двадцати восьми. На ней было лёгкое летнее платье, её большие белые груди только на половину скрывало декольте.

Взвод шумно заходили в класс. Олигофрены, увидев женскую грудь, громко присвистывали и ржали за спинами у своих друзей. Эльвира Романовна изредка поднимала голову, улыбалась случайно проходящему мимо кадету и снова опускала взгляд в свои бумаги. Она было очень женственна, она просто светилась добротой, которая, казалось, навсегда исчезла их наших жизней. Она завораживала. При этом если бы я увидел её ещё неделю назад то, наверное, прошел бы мимо, не обратив внимания. Но теперь эта женщина была гостем из другой, нашей привычной жизни. Она была человеком не одетым в форму, она отличалась.

Я проходил мимо неё и остановился, просто замер на месте. Мне хотелось, чтобы она посмотрела на меня, я хотел заглянуть в её глаза, но она не обратила на меня внимания.
И я вдруг вспомнил, как несчастен, как не хватает мне чего-то своего, личного: своей комнаты, своей ванны, своей одежды, своей девушки. Я вспомнил, что совсем недавно был уникальным для своих родителей, они любили меня, я был центром их мира. А теперь оказалось, что я один из восьмидесяти человек, которых никто не любит, и все они составляют один мир – мир в котором нет центра. Мир, где всё однообразно, всё на виду и нигде нельзя укрыться. Даже мысли твои, кажется, слышат все, и только ночью ты можешь думать свободно.

Я смотрел на Эльвиру Романовну, и она казалась мне недосягаемой как Бог. Мне хотелось любить её, хотелось схватить и увести её куда-то далеко, там построить дом с БОЛЬШИМ забором и жить с ней. Всю свою жизнь жить только с ней вдвоем. Я любил её, любил всем своим заёбанным сердцем. Уверен, что в той или иной степени что-то подобное к ней чувствовали и остальные.

Мне очень хотелось сказать ей: «Эльвира Романовна, смотрите на меня, я другой, я не такой как эти долбоёбы. Вы не смотрите что на нас форма одинаковая и что подстрижены мы как под линейку. Уверяю Вас, милая моя, я – другой. Я может быть хуже, да, но я отличаюсь чем-то большим, чем синяки на всю харю. Разглядите это, умоляю. Спасите меня, улыбнитесь мне, подмигните, как-то выделите из массы! Как угодно! Мне это необходимо».

Но Эльвира Романовна смотрела на нас как на воду. Каждый хотел урвать часть её внимания, но она не выделяла никого, просто ходила по классу и рассказывала, что нужно потерпеть и что очень скоро у нас будет всё хорошо. Она говорила и говорила, она искренне пыталась нас утешить, приводила всякие плюсы нахождения в училище, а я смотрел на её губы. На них слегка поблёскивала бледноватая помада.

Эта женщина разбудила меня, взболтнула как медсестра ампулу. Она словно вывела меня из транса, не сказав (мне лично) ни слова она попросила меня подумать. И я вдруг осознал, что пробыл в училище всего два дня. Два! И они показались мне вечностью. Я ясно понял, что не смогу выдержать здесь три года, понял, что не должен быть здесь, что всё это совсем не моё. Что я не понимаю и никогда не пойму того, что происходит здесь. Что я никогда не смерюсь с этим, а значит, меня будут беспрерывно третировать, ломать.

Именно тогда, смотря на эти пухлые губы, я решил как можно скорее сбежать из училища домой, но до этого непременно встретиться с ней, со спасительной Эльвирой Романовной. Один на один. Я хотел увидеть её на той стороне, за забором. Я хотел знать действительно ли она такая волшебная, или это просто показалось мне после тревожной ночи и утомительного наряда.
И я воспарял духом. Окрылённый новыми идеями я стал планировать, как выберусь из училища и представлять нашу с Эльвирой Романовной встречу.