Ереванский роман. «Берега»

Автор: Кохареш Лечхумский Посвящается, малому брату, который не прожил на этом свете и нескольких дней после рождения. Так порой страдает его выживший брат, рожденный после него, в ожидании, и в печали. Таковы их детские сердца.

Глава 1

«Бессонное утро»


Проснулся рано. Наверное, в пять утра. Во рту сухо, голова распухла от сухого и жаркого воздуха в комнате. У меня дыхание ужасное. Сон отсутствующий. На белом экране темные изображения расплывчатых тел. Отсутствие кислорода в легких наступает, из-за переживания. Будильника. Храпа. Вечного счастья в моем же груди. Улыбки на лице, не сходящей по моей природе. Часто во сне, мне сияет перевернутая черно белая радуга. Таю от видения скалистой радуги выпучивающая бледные щеки, из-под глубокого небосвода. Настраиваюсь помереть спокойно, если таковое должно произойти. Осознаю, что, утра нет. Нет зари, нет воскресенья. Нет обрезанного ноготка от мизинца, скрыто лежащего в пыльном углу, манной комнаты. Нет слюны, вытекшей за ночь на подушку из-под куриного пуха.

Глазами впился в замурованное окно.
«Опять спазмы в нервной голове» подумал я, хихикнул и продолжил, размышлять.
«Опять, Константин… Переборщил печью на максимальную мощность жары. Вот же человек прелюбодейный, любит все свои пожелания.
А спроси меня. В чем заключается моя прелюбодейность»?
Потер нос и…приступил поковырять, сей мыслю в голове, чмокнул, целуя переспелыми своими губами, воздух пронизанными потом и микробами. Затем чуть шепотом произнес. «Спасительная мысль моя такова. Дабы не раздавить мнением о собственной немощи, стараюсь проронить, взгляд на происходящее через призму собственных слабостей свою же возмущенность».

Зевнул.
«Боже мой! На что челюсть способна. Словно «поглотитель шаров», если таковой существует, раскрыла пожирающий инструмент, и прихлопнуло кусок огромного пирога виртуального, полного начинок вымышленного фрукта варения. Разинула челюсть пасть, и пытается челюстью, рта гнома, поглотить вздутую резиновую оболочку шара, тесемочкой подвешенного за тот виртуальный пирог. Получается с трудом».
Еще раз вздохнул, и тут, наконец, в легкие попадает светящаяся смесь хоркотини и ржавого кислорода. Смешанная азотом и слащавым перегаром»!


Скрестил руки на груди.
«Мысль моя стремительно мчится стайерским бегом вперед, и легонечко оглядывалась назад. Классное видение. Предпочитаю оправдание неуклюжего моего здоровья, чему-то печального. Должно быть, и Костя в чём-то прав. На улице, в частности в Аэропортовой зоне ночью ноль градуса. При такой погоде человека старше 45 лет не примерно тянет к теплу. Логика, елки палки. Старость. Санаторий. Лечебница. Грязи. Ну, а мне? Таким варварам как я, по душе, только и только прохлада».
Устал, опять закрыл глаза. Мелькнуло. «Слава Богу, мое мысленное бурчание никто не услышал»!

Так проснулся я в то утро мысленно сам себе над ухом, приговаривая всякую всячину, и не заметил, как бурчание переросло в молитву. Хочу покаяться. Молитва моя кратка. Обычно находясь вне Храма, и икон молитва моя горячая, но малая, скорая. Как бальзам, капелька, свисшая с бокала, стекает по краю стеклышка и пробираясь сквозь трещинки въедается в уста. Придавая вкуснейшее ощущение человеку, наслаждая его творением полезного наследства вина варения. Так и молитва моя кусочек хлебушка для заматерелого сердца. Пища манна. Молитва, позволяющая утру наступить для меня вообще.
«Тело скончалось. Ум, взлетел. Зарю взбудоражило. Что-то слезное мне снилось в эту ночь. Что? Вспоминай. Вот оно……».
Мысль извлекается от молитвы. Тяжело, и нехотя. Ум цепляется за странности не естественного положения дел, выводя, из глубин моего подсознания, «что-то очень тревожное, и не лёгкое на восприятие, скорее всего, страданий телесных переходящих в боль души потаённой и произрастаний. Эта самая страшная и нелепая суть моего существования на земле. Что-то не сбившееся во мне живет и стонет».
Память не подводит, и вспоминается даже голос, и цвет сна. Думается, это был желтый цвет. А может даже грязно-коричневый. Нет! Это глиняное свечение красок дрёма, самый верный подбор световых гамм на тот период, когда страдаешь и переживаешь за кого ни будь.
Вот он и сон.




Глава 2

«Сон»
Мой же голос:
«Где «я»? Что «я»? Почему «я»»?
Вопрос, «почему «я»? Выкрикиваю, особо настойчиво, ибо не могу понять, действительно, почему именно я. Не могу, и всё. «Почему?».
«Что это за место? Мне думается, это то место, которое я не могу принять? Недолжен, или не могу? Ах. Болит голова, страшно болит голова, а в глазах тревога. Моя, их, и её. И «её» тоже. Хотя меня сейчас, во главу угла, тревожат, напряжённые лица, «их»! Страшно. Пасмурно. На дворе зимняя туманность вечера. Болит голова, от непонимания, болит от странного ощущения одиночества. «Охохонюшки». А что это за слово то такое? Оно, врезалось мне в мозг, и живёт и тревожит меня, уже давно…Оно такое удрученное, но совершенное тепло. Тепленька, как сама говорит «она». Разве тепло может удручать? Разве тепло может вздыхать? Разве тепло может разрывать сознание на тысячу мелких и недосказанных мыслей? О, да! Может и, наверное, ещё как. И я могу похвастать, что подобное тепло, умеющее удручать, и ранить, в виде этого слова слышал, чувствовал, и переваривал, будучи совершенно ни каким. Оно проросло во мне, и оставило великие и совершенные корни, ласкового весеннего покоя, покачивания веточки, налетевшего ветерка. И смысл его мне не был понятен, пока не пропитался этим теплом, пока не осознал его значение. Пока «она», мне его не дала. Тепло, это наша душа. Тревожная. И ранимая. Не раньте мне его, душу то мою, никакую, и я произведу свечение, и восклицание цветущих душистых цветов, райского сада. Ах, Боже мой, да разве сад, который мы представляем в образах, всплывающих в нашем уме, это тот сад райский? Это всего лишь сад опавших листьев. Райский же сад гораздо выше и больше, невероятно больше, в своей значимости, и Божественного естества, нежели мой, да и ваш ум может расписать в сознании.
Прозвучав всего лишь разочек, из «её» уст, слово теплое, мне надолго пришлось его запомнить, почти навсегда, как молитовку, и песню, звучавшую от арфы красно струнной, её сладчайших губ. Совсем недавно, мне было тепло, уютно, и сыто. А теперь? Теперь, совершенно не понятно, и самое главное голодно. Ах, какой я голодный. Как мне голодно, я плачу от этого, и слёзы меня захлебывают, я страшно рыдаю, и надрываю жилы, малые и такие ощутимые, какие есть, а ведь совсем недавно всего этого не было. Мои мысли сейчас одиноки, и сколько бы я не взывал, меня не слышат, и почему-то напряженными и бледными лицами обходят меня стороной. Проходят мимо. И самое страшное, меня орущего, никто не желает воспринять. А я ору. Я страшно ору. Боже мой, как громок мой голос. Как невероятно остр мой выкрик из моего сердца в ваши сердца, и сознание, в глубину небесного покой, как невероятно назойлив я в своём говоре и шуме, но этого не слышит, никто. И вот мой очередной вопрос. Почему меня никто не слышит? Почему меня все обходят стороной? Взглядом спрашивают себя, и особенно «её». Взгляд многословен, мол, «Кто ты? Почему такой словно не живой, что ли?
Теперь спросили меня. Да, да, да, вот именно меня «все». Радостно. Заговорили. Особенно настойчиво спрашивает «она». «Ты не живой? Спросила она и отвернула от меня голову. «Она» снова смотрит на меня. А как тревожно знаете ли? И так ласково, что мне не по себе. Я в чём-то виновен? Я что-то сделал, такое, что меня надо ненавидеть? А может это любовь? Может это любовь нужная всем. Может у «неё» есть любовь, а я не могу любить? Но почему? Может потому что я не живой? Да как же не живой, коли я дышу, живу, и значит, я люблю. Моя любовь, поля, духовные, без плевел. Любовь, моя чистейшая и пока не замаранная жизнью. Страдающая любовь, которая Бога зрит. Быть везде, и всех любить, многозначительно. Это не то, чтобы, быть везде всех любить, и всех ко всем любовью пронизываться, что бы полюбили тебя. Я не умею любить везде. Я умею любить всех. Там, где я есть, любить то тех, то других не способен. Я люблю вместе. Особо тех, кто меня разноместною любовью любит, не могут.
Любовь ко всем, любовь к единственной. Не разное. Целое. То там, то тут, а то и обратно. Мне любить можно особо, всецело, и без изменено, любовью святою, и нежно духовною. Но, я некогда добровольно от любви ко мне отказался. И теперь добровольно отказываюсь. В преданности не уверялся, и свято верил, что любят, а вот добровольно отказавшись, еще больше все полюбил во сто крат более. От какового положения, преданность ко всему возрастает, а от преданности доверие. А там и страх в сердце появляется, чтобы не огорчить. Святой страх воцаряется.
А «она», преданна, более меня. Такую преданность невозможно исчерпать ковшами семи мерными. И страх святости и в ней до удивления велик. Так буду любить её всем моим безумным умением, чтобы и она, полюбив меня, не взирала на времена, ни на расстояния. Что бы полюбила во мне не растление телесное, а духовную спасительность на раменах, как в теле, так и в духе. Это правильное возложения на рамена свои, ига особого благословения. Всё на свете одно, и всегда на свете всё одиноко. Можно, конечно же, развести философию. Но и «она» брана перед вечным. «Озирающийся назад, не войдёт в ига благодатное». Она оглянулась, и меня за собой потянула. Ну, так-то ж человечество. Ту можно и понять. Всё одно. И любовь она одна. И мы одни от любви. Так мыслю я и думаю. Так верю, так люблю. И, я хочу? Страстно, и свято. Страшно, и тихо. Молча, с порывом. О, это не голод телесный, это, скорее всего голод духовный. Это не хватка любви, не до люблен, не до целован, не до выношен. Не до предан до конца, не страх, вошедши во мне.
И так, меня передёргивает, бросает в конвульсии. Меня начинает рвать на частички атомов, и причинять неимоверную боль. Чувствую, что я теряю связь, с чем-то мирным и чем-то ласковым, и до удивления родным. На меня напала спёртость воздуха, и невероятное озлобление существования. Я стал чувствовать, что я отрыгну, и, вышвырнут вон. К телесному и духовному голоду, добавилась одна из самых невозможных страданий. В меня перестает поступать тепло. Та ласка, которая живительна. В меня поступает мир. Холод, которого не вероятно победить. Оскал свободы от уз. Жизнь, живительный кислород, источаемый небесами, параллельно со светом и красотой воздушных Ангельских масс. Я стал чувствовать, в отказе «воздуха», сытости, и понимания. И до этого не существовало ласки и улыбок, ни от кого. Но была «она». Так теперь нет вообще никаких живых эмоций. Есть наблюдение перед полнейшим и медленным исчезновением.
Но вот меня очередной раз взяли на руки. Я начинаю веселиться, но по-мертвецки прогибать тело, и опрокидывать голову. Меня куда-то понесли, а там поместили на холодное и мокрое место, наверное, предназначенное для малого времени пребывания. Стали переворачивать на животик, стали спрашивать «её», мою родную и самую любимую, та, которая меня в месте, уюта, сытости носила. И частенько озиралась назад. Но все равно мне с ней было хорошо, и тепло. От неё, то я все красноречие, да и слышал, от неё, воспринимал связь с миром неведомым и печальным, полным горем человеческим. Её голос был пусть скуп на эмоции, и ласку, но я чувствовал, что она беспредельно меня любит, и ласкает какими только возможно ласками. Она очень строга и благородна, не проявляет свои целования, пока я там внизу, и меня нет на этом свете. А теперь я чувствую, что я теряю связь и с «ней». И поцелуев не будет вообще. Если я не ошибаюсь, эту потерю называют смерть.
Я умер? Да, покачивает головой сосед, малютка по коечке, мальчик в белом и светлом. Я умер, и на этом закончилась мое с вами и в «ней» существование. У меня пропал голод, у меня пропало страшное предчувствие моей красоты, которая может и была бы во внешнем моем теле. Жаль у меня не будет бороды, или даже красивых длинных волос, видимых мной в мире ином. У меня не будет пуза, не будет худобы, не будет сытости и опьянения, от плодов земных. Не будет солнца, не будет тумана, дождя и рук, ласкающих прекрасное тело женщины, её сосцы, её невероятно ласково пахнущего центра.
Что со мной? Что с моей памятью? Где вы? Где я? Где все? Что будет после меня? Кто будет после меня?
Но, чу, слышу. Да именно. Слышу голос.
«Ещё один такой же, как ты, будет жить более тебя. Его хотят, ему суждено».
А у меня вопрос.
«А то, что я не надоел? Не до пил? Теперь уже можно сказать и не до целовал. Как же будет то? Он, то будет все это? И его будет, любит «та», которая меня так скупо любила»?
А что это капает мне на лицо? Это нечто странное течет из глаз, и капает кому на пальцы, кому на передник и фартук. А от кого-то и просто на пол, на котором они так шатко стоят. И она почему-то плачет. Раньше я такое уже видел и слышал, но, то было другое. Тогда было легкое волнение. А теперь услышав о моей смерти, заплакали как в аду, скупо, и редко. Как старый летный и уставший дождик, проронил свои скупые капельки, так и не родившегося дождя. Она прослезилась над моей головушкой, обвисшей на постельке, влажном и временно, скупо. По плачу полной слёз и терпения.
Слышу голос.
«Будет любить, как и тебя без особых эмоций. И он об том пожалеет, и даже однажды скажет так: «Кабы я знал, что мои родители не попадут в рай, я бы вообще не родился». Скажет, отрыгнет мысль, в угаре оскорбления своих мечтаний, и получит наказание. Беспредельную любовь к детям. Она! Эта самая любовь к детям, заставляющая слышать его, их славные голоса при их страдании, будет пребывать в нем до его скончания, и будет мучить денно и нощно его душу. Получит любовь к своим детям, заставляющий его переносить страшные боли в сердце за её не рядом нахождения. И его будут малые так же любить, за то же».
«Ясно, спасибо, за ответ, выданный мне за мои святые глупости». Ответил я и окончательно умер, пожелав, чтобы тот другой, выживший после меня, имел все, что мне не достанется. Веру, брюхо, и любящую женщину, чудно и тихо пахнущую».


Глава 3

«Любимая»
Тело подбросило с кровати с высь в гигиеническую зависимость. Слава Богу, утро наступило. Прохладное, туманное, сырое. Осознал. Это мы вчера говорили о дожде, и его производном. Говорили столько, что вот дождик и решил проявиться всеми выше, высказанными предположения и заключениями. Как странно может материализоваться высказанное. Кто мог предполагать, что после жаркого и душного дня в городе солнечного края, знаменитого суджухом, из цельного, спрессованного и выжатого мяса, покрытого в основном красным перцем и солью. Городе, славящийся своими коньячными марками, Ахтамар, Ной, Арарат. Пошёл безутешный, холодный и жутко хлесткий дождь, и вся земля намокла мгновенно, превращая землю в одну большую мякоть, вялость, которая заставляет приподыматься на цыпочки, дабы не замызгать внешний и опрятный, как бы сказали в Армии, вид. Земля стала пронизанной шаловливыми накатами водяного строения одного из разновидностей атмосферного явления, сходного с квантовыми делениями, на частицы капель.
«Мы сегодня, скорее всего, встретимся. Я уговорил моего начальника по Еревану, и после не долгого раздумья вот уже собираюсь в мой излюбленный город. А ты моя любимая женщина об этом на сию минуту не знает». Выкрикнул мысль, и бросил взгляд беглый и трезвый, в сторону твоего пребывания, и ужасно стесненный своим парадоксальным пребыванием на юго-западе от тебя, понял, что сие нужно держать в тайне. Да бы в дальнейшем, тайное, проявилось в приятной яви.
Стало невозможно. Моральная чахотка пробралась в горло, и духовно пережала все мои страсти и силы. Полюбилось на мгновение, и хлыстнуло по спине тростью моих бед. В памяти возникла красавица штангист, которая бьется на помосте от боли, у которой выпала тяжесть, и «шандарахнуло» по шее. Слава Богу, женщина оказалась сильная, и мощь в шее остановила штангу, которая обычна в тот момент давит высоченно, пробирает и склоняет содрогнуться человека, и низко поклониться спорту. И у меня тоже выпала из рук тяжесть. Сердце впало в разнобой. Руки сотряслись. Я представил, как прикоснусь к тебе. Боль не меньше чем у чемпионки, может и более.
Я брякнул в тебя:
«Здравствую родненькая и сладенькая моя коровка. Кудрявая и рыженькая. Та самая коровка, которая мне так по душе, та, которая всю мою странную и полную волнения, особенно в детском возрасте, жизни, радовала меня и забавляла, потому что первое впечатление от животного мира, большая и рыжая корова, представшая перед моими округлёнными, от невероятного впечатления глазами. Запала в мою детскую и хрупкую душу и осталась в ней, превращая мои впечатления, в определённый, и вот уже материализованный облик. В тебе. Мысль моя, корочка и мякушек хлеба моего. Здравствуй спящая моя девица».
Тут я немного покраснел, и даже кашлянул. К горлу подкатил сложный и болезненный ком страсти и слёз.
«Побеждающая страсти бессонницы, Ты… - продолжал я говорить громко. – Склоняешь головушку на подушечку, дабы потом не оторвать его от сна режима. И спишь, и спишь, как мое летучее воображение. Хитренькая моя. Любящая спать, как сладкую мармеладку маленький человечек ребенок. Целую, целую, целую, целую, с утра тебя, вовсе миллиметры твоего домашнего тела, и в губки целую, в лёгкость тебя целую, и в тяжесть твою целую. В разбросанные туфельки целую, и в разбросанные носочки целую. Целую тебя постящуюся, целую тебя бодрствующую, по плоти своей. Что бы потом никогда себе не говорить, что не до целовал, чтобы никогда в жизни не почувствовать, что отогнал тебя, и причинил боль. Нет, боли более не будет. Не будет страстей наваждения, которые вредят человеческому терпению, и, применяя невероятную боль, приводит душу в страдания. Не хочу и не произведу. Да и ты меня пожалей с этой стороны. Разговариваю с тобой. Имею невероятное желание разговаривать, имею невероятно большое желание, изрыгать из себя мысли, которым полон мой пустой и только изредка шевелящийся мозг. Ну да разве это мысли, разве это рассуждение? Я замечаю, что я очень скуп, я не красноречив на слова, склочен. Часто повторяю одни и те же слова и выражения. Мысль моя одно мусоленная. Буксую, торможу. В потоке мысленных веяний, не могущих вырваться из моих глупостей, в виде клавиатурных печатаний. Творчески страшно холоден, и бренен. Но ты потерпи на мне, и я выучусь грамоте, более раскрою свою душонку, и запою тебе более, сладенькую и слаженную песню. И письмо мое к тебе будет как поток дождевой, льющийся из огромного неба, истекающий из его центра, под названием Вселенная. Ты моя Вселенная на сей момент. Моя любимая и красивая женщина».
Иду по трассе жизни от гостиницы к аэропорту.
В этот момент, я заметил, что в мою сторону побежала наша дворовая шалунья собачка, которую глупо прозвали «Ванюшка». Собачка уставилась на меня и неожиданно подпрыгнула на встречу, испачкав своими грязными и мокрыми лапками куртку и огромную сумку. Простить собачку оказалось самым нужным делом в этот момент. И она, заметив моё не возмущение, сама сбежала в сторону доносимого лая её сородичей, взывающей ей своим странным нечеловеческим зовом.
«Ты. Не многословная, красивая, и ровная. – Продолжил я, говорить с тобой весь в заботе. - Пахнущая, мокрая. Ты у меня есть, и ты моя, ты вся принадлежит мне. Спишь так красиво и рас положительно, что любо дорого смотреть. Как тебя потревожит?
Нет, буду смотреть на тебя, и целовать ручки, за то, что ты появилась, и разрешила себя на руках легенькую носить. Любить, и быть тебе верным, и быть любимым. «Держи», говоришь ты мне сладенько «и я буду хорошей», сказала мне и такую радость причинила, что я умер. Так вот и держу тебя, люблю, и ты любишь, и всё гадкое покроет, эта самая любовь. И в пост к тебе буду приезжать, и в горе, и в счастье, буду с тобой, и ты со мной».
Хихикнул, я на сей мысли, и страшно побледнел. Чувствую, как мороз по коже прошелся, словно крапива обжарила меня по конечностям. Действительно, думалось мне. С ней буду, пока позволит, а погонит и скажет. «Всё увидала я твое дно, и не привлекателен ты мне больше. Я уйду. Радостный и гордый, что довел её до берега реки под названием, «брега радужного рассвета». Где более нет дождей, смерти, и есть только счастье и понимание, её прекрасной, и раненой души, которую мало кто может понять и принять, ибо суровость в ней давнейшая, и сухость нажита от непосильного страдания за ближних своих. И треснута её жилочка и надрыв у неё на сердечке, только из-за того, что верная она очень. Шалунья, от невероятной обиды ей некогда причиненной, нами по отношению к ней. Да разве можно ошибиться, видя её и слушая, её речи? Нет.
Буду любить её, и буду, верен ей. И буду хотеть этого всегда, и всем сердцем, так, как и я полон, стал с нею всеми моими не бывалыми ощущениями и чувствами, которые не бывали во мне только из-за их отсутствия, во мне вообще, как пустоты глухой. Люблю её реальную, ту, которая есть, всю и не раздельно. И хочу, чтобы наш диалог был полным и красивым, что бы ты была та, которой себя ощущаешь и видишь со мной. «Ты захотела, чтобы я говорил, так научи меня не останавливаться и заставь мне тебе посвящать самые красивые и верные слова, и монологи полные естественного многогранного смысла. Раскрой моё сердце ты, и расцелуй его, чтобы оно, помня тебя и твои ручки, знало всё, и обо всём догадывалась, чтобы говорить самому и в тебя. Всё знать о тебе, и давать познать себя».

Глава 4

«Прибытие»

Регистрация прошла быстро, и буквально через несколько минут, лайнер мною же обслуженный, понёс нас и 30 пассажиров в небеса. В небе чутко хочется спать. Глаза невозможно удержать. Наверное, Божественное спокойствие прокрадывается в наши тела, и ты словно человек с чистой совестью, мирно, не воспринимая грехи, тебя теребящие, засыпаешь. Но что-то нас безгрешных слишком много. Спим, досыпаем, высыпаем свои дремы. Тут что-то другое. Может на высоте мыслей и Ангельского лик стояния. Опасностей нас ожидающих, господь нас на время полета делает святыми.


Прилетел.
Мои губы не отражали улыбку, и я шёл тебе на встречу очень серьёзный и полный печального воодушевления.

Ты:
«Печальный, думающий. Он об этом мне рассказывал, но таким я его не представляла».



Я:
«Сейчас я, такой как есть, а так... иду всегда неуклюже, всегда сильно склоняя голову низ, с глазами всегда полными ветра, из-за слезливости и наверно засорения глазных, вернее слезных протоков. Так по крайне мере мне сказали. Чистил, не помогает.
Ты:
«Этого он не говорил»

Я:
«Именно, этого никогда не заметишь на фотографии, про этого не расскажешь в письме. И вот ты, видя меня такового, через столько лет, сильно этому изумилась, потому что, хорошо зная обо мне и многое от меня же слывшая, о некоторых вещах просто напросто не предполагала. Да и то правда, что видеть живём человека, всегда предположительно окажется такое, о чём никак не мог выстроить в голове».


Ты:
«Дорогу переходит, не засматриваясь на машину, а коли обращает, на какую ни будь, становиться ребенком, и начинает теряться. В этот момент его надо вести, а если он на переходе, то, крепко взявшись за его массивную руку, указывать, чуть ли куда ступить своей 44 размера ногой. Но, успеть это нужно до того пока он сам не продел руку под локоть рядом с ним идущего. Тогда его это ручище начинает тянуть вниз и крепко сжимать локоть. Больно…
Как хорошо с мин ходить, когда он сам себе на уме. Но, ужасно, если растерян, то застенчив и неуклюж».

Всё-то время пока мы выходили аэровокзала, мы молчали. Не говорила ты, молчал я. Ты смотрела на меня настороженно, и раскрасневшимися щеками, я же был немного бледен и постоянно отводил лицо куда-то в сторону. Я, появившись в зале ожидания, и за видя тебя, почему-то не улыбнулся, и показался тебе очень серьёзным и печальным. Мои глаза отражали тепло некоторое стремление проникнуть в тебя своим отчужденным и не смелым видом. Лицо было бледно. Щетина, покрывающая мои щёки, была колючей, и поцелуй краткий, получился смазанным и жёстким.

Я:
«Не прикасайся ко мне рукою своею нежною, пахнущею самых невероятных запахов радости, и бархатистости. Рукой растущей, ветвью виноградною от самых истоков, сосцов и телесной упругости. Славного твоего обще недоступного тела. Я чумазен, и не благороден, в странных стечениях обстоятельств мной выражают смысл огромного падения, и этим самым, я могу тебя уколоть. Очернить. И уколовшись об склочность моих щетин, ты истечёшь кровью и моралью, падёшь мною. От тебя останется то, что я из себя представляю. А ты разве этого достойна? Желаешь? Даже если ты ответишь да, я тебе этого не дам…я жаден. В своей к тебе любви полон, но не перешагиваем, в преградах, которые создал не я. А может и не ты. А может…И этот пересчёт не кончаем. Причина в простом. Ни в чём»!
Маршрутное такси вело нас к месту моего пребывания, молниеносно набирая скорость и километры пробега, приближая моё в транспорте пребывание, к окончанию, и финалу. Ты сидела рядом, ты прижималась ко мне. Положила мою руку себе на коленки, и мы так и ехали.

Ты:
«Где он? В чем он? Не здесь! Ору ему, и слышу, слышу, как орет он. Он и меня слышит. Но! Слышит ору, и слышит, как орёт сам. И ни здесь. Нигде. Но со мной, и тут, же далеко в сердце своем. В любви своем. Ко мне ли? Ору, ору, ору, ору. Слышит орущую, и орущего слышит, как бы орал бы сам. И мне ли не орать, коли слышит он? Мне ли не слышать про себя орущую, словно ору в такт его крика? Мне ли не быть ему в доверии, потому что он доверие моё? И вся доверенность его во мне. Как истекание сладости, текущая из недр глубинных моих. Мне ли не выносить его выносимого. Он носит, то, что и носиться мною. А он легок. Так лёгок, что вне массы. Легко! Да, он легок, и я с ним легка. Ему ли не быть у меня во внутренностях, и мне ли не быть в его глубине, своим слушанием, и криком во смелостях моих. Он так не вероятно проявляется в яви, что не появиться во все. Совсем явным не станет, не будет, не был, а мне его ждать то, уж и не можется. Как мне орать и дать понять, что ору во всех моих недомыслиях. Нуждах моих. Как мне не впустить его так глубоко, что бы он был там часто, и не скажу вечно, потому, что вечный тоже может проявиться в нем в не яви, а может уже и есть. А место мое в нем слушающее, крика и выкрика. Неужели он не реален»

Я:
«Когда-то я проснусь рано утром, и увижу тебя, счастливую, обласканную, и полную моего зерна. Выпитую мной и лежащую на моем теле в чреслах расположенного. И попрошу дать тебя, ещё раз испить, твоего желанного сока. И самое важное, стану для тебя любимым и проникновенным. Я не разорю твоего счастья, я не разведу мосты, которые ты так долго строила. И если пожелаешь, что бы я стал для тебя верным слушающим стану им, и, конечно же, смирюсь, чтобы быть для тебя большим человеком. Ты верь мне, и просто меня желай, как человека тебя могущего обласкать, не в банальном желании, а в смелом поступке. Ребёночек я, мало понимающий, потому и луплю правду и глупость, перемешанную со странными афоризмами не к месту. У меня есть одно желание быть в тебе, и смысл мой хоть так понимаем, но порой сложен, и немного глубок, как колодец, вырытый на малом расстоянии.
Низко голову склоняю. Глуп скорее, нежели вежлив. Скромен ли? Наверное, почти не в мире, потому, что пока, и не полностью оторвался от жизни и тянет меня сей красивый и ровным мир, полный такой земной красоты, что с птичками здороваюсь, и с собаками да кошками разговариваю, со смущением и со стыдом. Тебя ли не пойму, тебя ли не отпущу коли ты должна будешь уйти? Тебя ли не смогу удержать и быть для тебя всем, если ты просто этого сможет пожелать? Ты скажи. Ты выразись во мне и испей меня. Разуй свои красивые ножки в моём сердце. Многое говорю, и больше того, что могу сказать молчу. Покоя, ласки, нашего союза ищу в потаенном свете черно-белого экрана, желая сделать его красочным …»
Я сидел рядом у окна, ты же так рядом, что мы, наверное, занимали одно место за место положенного двух. Я слышал твое сердцебиение, твой внутренний жар, который проникал в меня через сорочку, и начинал возгораться сам. Слышал сильное и радостное приветствие, рвущееся из твоей красивой груди, и мое сердце начинало улетать. Ты тянулась своим маленьким носиком к моей шее, и пыталась прикоснуться к моим ушам и волосам, и я закрывал от наплыва приятных ощущений глаза, хотя, отмахнувшись, поправлял взъерошенные волосы, отгонял не тебя от себя, словно не замечая, что это ты. А скорее себя от тебя.

Глава5

«Реальное»
Вот и наступило сплошное утро, менее тревожное, менее напряженное, ровным счётом то, после чего всегда наступает очередная волна беспокойств, или же великого затишья, разрывающее своим молчанием оболочку лица, комкающееся от желания рыдать и стягивающееся от удержания, выражаемое в децибеле треске в ушных перепонках. Вот где самое большое испытание души и морали человеческого существа, прозванного долей, производиться на туже самую душу, переплетенную с долей. А, поди, да понеси, сию усталость устоя морали, поди, да вынеси из пекла агонии распаленное сердце и душу, горящую в сомнениях. Поди, да не погони, её судьбинушку прочь, что бы от неё духа не было, пахнущего цветочками из чужого сада. Поди, да удержи в себе самое главное чувство человечества. Любовь, пусть даже самую не заурядную. Не говориться любовь к Богу, которая в основе своем всегда не заурядна. И в этот момент, самое главное для человека, это вынести и выдержать все печали, припирающие его к стеночке, словно тыкнули в бока вилами туманного утра. А на горизонте сплошного утра, полного самых неизвестных и не терпеливых минут, восходит невероятное желание разрешения всех недоговорённостей и суматох. Моя мысль становиться, многопланова, выражаемая, то в сигаретном дыму, а то и ранними восстаниями на работу, и выпиванием самых крепких кофейных доз. И даже холодной студеной водицы, со сладкой конфеткой «Взлётные» во рту, позволяющие произвести прилив живительной глюкозы, к моему и твоему сердцу, которому не достаёт единственное. Сладости, на фоне сухости и серости наступившего утра.
Сплю мало. А кое-кто не спит вообще. Вот она биологическая связь душ сродных, а может даже и родных, смотря кого, что объединяет, и кому что в наследственность от чувств перешло. Сила моего восприятия на это утро находиться на вершине своего вдоха, очень спокоен, и выдох мой приятен на слух и вид. Я наблюдаем, и наблюдателен. В своих мечтаниях, полон полноты и сосредоточенности. Полон поразительной нежностью, и восприятием всех своих и твоих болячек, и болезней. Полон понимания, полон глупенького красноречия. Но мне до сих пор не открыты, не ведомы, и скорее всего не до мыслима не одни черточка твоих печалей. Слышит душа сие размышление, и желает его производства, и просит сердцам быть внимательней, и сочувственней.
И мне подумалось, разве не чудо иметь такую любовь? Разве не чуда она, могущая это чудо произвести своим существованием. Я счастлив, я останусь с ней до конца дней моих. И буду с ума шедшим мужчиной, и сочувственным её жизни человеком.
Потом, что, я её люблю! Потому что не любят меня. И это счастье.