Кара Гиппократа

Автор: Марина Левандович Медицинская кара
Поступил я в столицу, в медицинскую бурсу на фельдшера сразу, с первого экзамена. Так мне почувствовалось. Уж раз с химией ненавистной я в три счета расправился, то за литературу любимейшую и вовсе не переживал. И вот отучился я первый год, да так скорбно отучился, что самому стыдно. Как-то первая неделя еще ничего, жить можно было, а со второй уже понял я, что не быть мне фельдшером, не лечить телесное в нас - бездуховных. Противно мне было изучать эти хрящи, позвонки. Противно и непонятно зачем. Ну разболелись у человека хрящи? И что? На погоду, может, крутит, или помирать уже скоро. Чем тут поможешь человеку? У нас в деревне спокон веков так было, что ежели что заболит у кого, сразу понятно: смертушка о себе напоминает. А может дождь будет. На дождь у меня у самого руки-ноги выворачивает, жизни нет. Старожилы еще знают, что все болезни от греха, и что надо пойти в церковь, поставить свечку за здравие и все обойдется. Есть и такие, которые народными методами болячки лечат. Травами там всякими, сборами, молитвами да заговорами. Но это надо хорошо еще присмотреться к человеку, потому что много кто с нечистью в связи. Вот, как бабка моя: завела с нечистым договор, мол, хочется ей стать лучшей знахаркой на всю округу. Сбылось. Приходили к ней люди со всей околицы, действительно, а она им говорит, мол, я то вас полечу, но враги ваши все равно не угомонятся. Вот вам водица - покойника ею омывали, вы под двери врагам своим налейте, да при возможности в чай добавьте, и больше вас никто не тронет. Люди как подурели, ей богу. Одна так и мужа своего извела. Долго, говорит, думала, кто больше всего мне бед приносит, а муж как раз пришел хорошо датый и замахнулся на меня, чтоб отлупить заранее, пока кричать не начала. А та сразу поддобрилась с чайком, и через неделю у мужика только пяты замелькали под землей. Били мою бабку часто и продуктивно, но нечистый ее всегда оберегал. "Господь бы так не опекал", - всегда говорила бабка, и вышивала долгими зимними вечерами чертей да русалок, когда руки не были сломаны.

Как только я поступил, сразу начали трезвонить мне все родственники, мол, теперь у нас в роду будет свой доктор, будем к тебе обращаться. Еще чего, - подумал я, - больно вы мне нужны со своими болячками. Разве я ради этого поступал в медицинскую бурсу? Я вовсе и не думал о лечении. Мне хотелось поступить на службу в наш районный журнал "Лес, культура и здоровье", где неплохо платили за статейки. Причем, я ориентировался во всех направлениях этой газеты. И деньги немалые, как для района. Но это даже было не главное. Любил я по ночам писать рассказы, стихи. Иногда представлял себя главным редактором какой-нибудь газеты (пусть даже этого журнала) и сидел в своей съемной комнате, перебирал бумажки, тихо бормоча себе под нос: "Так, это хорошо, достойно, достойно, а это никуда не годится. Разве уместен такой длинный заголовок?". А потом садился и писал статью - вот, мол, как нужно, уважаемые работники. И писал поток мысли, только чтоб отойти от бренного своего бытия и погрузиться в интересное мне дело на полную мощь. Иногда, правда, писал и серьезные статьи, пользовался статистикой, фактами, которыми оперировали наши преподаватели в бурсе, а мы за ними записывали на лекциях. После рассылал свои статьи нагло по всем издательствам, и ни одно мне за все время не ответило, потому что, видимо, недоумевало, да и не нуждалось вовсе в моих умозаключениях. Но я был горд собой, и ощущал себя деловым человеком. Даже стал носить очки для солидности и начал курить через мундштук.

Учеба мне давалась тяжело. Ничего у меня не задерживалось в голове, кроме каких-то абсурдных историй из медицинской практики. Были такие преподаватели-сказочники, которые могли увлечь студента в свои миры, рассказав, как пошел он однажды в морг на вскрытие, а мертвая женщина взяла да на бок повернулась. "Она всегда любила на левом боку спать", - сказала мать бедной усопшей, будто ни в чем не бывало. А одна дама любила рассказать, как не осталось у нее уже больше подруг, потому что всех кремировали. И ходит она теперь к ним в колумбарий, жалуется на своего мужа. А кремировали всех потому, что они еще в детстве договорились так, мол, не хотим, чтоб червяки нас ели и при жизни, и после нее. Одна она осталась, и всем ходит намекает, чтоб, мол, когда она помрет - чтоб ни в коем случае ее тело не предали земле и венков этих ужасных не покупали на деньги профкома. А сама такая еще, что колком не добьешь, и нас переживет. Были и такие преподаватели, которые любили запугать, мол, поставите неправильно диагноз - придет к вам родственник пациента и набьет морду. И я тогда подумал: я что, экстрасенс, чтоб 100%-правильные диагнозы ставить? Нет, не по мне такая работа.

И чего это вообще так любят люди лечиться?, - думал я. Спасу от них нет. Голова заболела - бегут в больницу; палец порезал - тычет уже его в лицо доктору. То ли дело - хламидиоз. Так у кого хламидиоз - тот тихонько себе сходит к венерологу, и тихонько оттуда выйдет. Венерическими болезнями болеют люди аристократичные, мыслящие, - думал я тогда. А что палец? Ну порезал - промой, подорожник приложи. Да и велика ли потеря - палец? Их вот целых десять. И на ногах еще. А то бегут с этим пальцем, аж противно смотреть. Нежинки. Любят люди болеть - медом их не корми. А потом сходят к врачу и сразу все - герои. Жалей их, места им уступай в очередях. Они-то себя пожалеют еще так, что диву иногда даешься. Стоял вроде возле тебя нормальный человек, а потом вдруг как разжалобился о себе, что стоишь и не знаешь - что теперь делать и как теперь дальше жить. В общем, понял я еще во втором семестре, что ходят люди к доктору от глупости и тщеславия; от невежества да от скуки. Другой причины я и не найду.

От крови я морщился, а когда повели нас показать, как пьяному мужику пятку пришивать будут - жаркий пот покрыл меня всего, как в бане, и вышел я на ватных ногах в коридор. Потом еще одному голову зашивали, причем, в тот же день. И он тоже пьяный лежит, наркоз на него не действует. Врач-весельчак давай анекдоты рассказывать, чтоб разрядить обстановку, а этот побитый лежит на операционном столе и говорит: "Вы, доктор, неправильно анекдоты рассказываете. Очень много воды льете. Анекдот должен быть лаконичным и с моралью. Вот например: Василий Иванович спрашивает у Петьки, мол, Петька, а ну-ка засунь мне руку в штаны и проверь, что там - говно или пластелин? Петька засунул и говорит:"Тьфу на вас, Василий Иванович, говно конечно", а тот отвечает: "То-то я думаю, откуда у меня в штанах пластилин?". Все со смеху так и покатились, а врач тоже смеется и приговаривает: "Долго жить будете, уважаемый. Вот я по живому шью, а вам хоть бы хны". А я вышел. И не смешно мне было вовсе с его анекдота.

В бурсе все меня называли по-доброму "космонавт", потому что летал я где-то в своих облаках, мог даже не поздороваться с товарищами по учебе, с преподавателями. Но не от гордыни, а от тяжелого потока мысли, который уносил меня в далекие и неизведанные просторы Меркурия, Венеры, Плутона и остальных, чуждых человеческому разуму, планет. Так, чтобы расслаблять мозги, научился я разговаривать сам с собой, и вдруг обнаружилось, что человек я весьма умный, интересный и довольно таки разговорчивый, чего раньше за собой никогда не замечал. Правду мудрые люди говорят, что динамика беседы зависит от собеседника: ежели собеседник интересный, можно и ночь проговорить, и две. Бывало и такое, что я по пару недель не выходил из дома, не появлялся на занятиях, потому что хотелось мне с собой поговорить много и обо всем. Утром я одевался в вычурные одежды, варил кофе, доставал давно зачитанную газетку, и представлял себя английским джентльменом. К обеду я уже был развязным типом, который курил через мундштук, а сплевывал сквозь щербинку зубов, как босота. А к вечеру начиналась у меня литературная продуктивность, и я так много писал и разговаривал с собой, что потом неделями отходил, лежал в депрессиях, даже помышлял о суициде, задумавшись однажды, что жизнь моя пуста и нелепа. Товарищи стали стучаться ко мне, волноваться. Но я стал бояться и ненавидеть людей, потому не открывал, хотя специально мог чем-то погриметь, чтобы они поняли, что я дома, позлить их. И это доставляло мне удовольствие. Но потом я приходил в себя, и снова становился активным, веселым, за все брался, везде пытался успеть, помелькать своей рожицей, даже помышлял о том, что надо взять большие деньги и открыть свое издательство, а после деньги отбить, долг отдать, и жить в удовольствие. Но как только я ставил точку на исходном плане, как снова накрывала меня депрессия, и снова я лежал без чувств.

Однажды повели нас в психиатрическую, показать душевно больных. Вот там мне понравилось. Тишина да благодать. Все какие-то прям свои, родные. Сразу нашел я общий язык с врачом: тощий такой, чистенький, задумчивый, а потом пришел санитар и говорит ему: "Снимай, Жорик, халат, и дуй на процедуры. И так сегодня тебе много дозволено". Все тогда смеялись с меня, и я тоже смеялся. Вот, думаю, и со мной хоть что-то знаковое приключилось в этой бурсе. Начал я после того случая много читать по психиатрии. И дочитался до того, что начал бояться темноты, потому что всюду мне чудились разбитые головы, оторванные пятки, запах мертвечины; я истощал, один нос от меня остался; разговаривать с собой стал реже, а однажды и вовсе мне показалось, что разжился во мне второй Я - намного интереснее первого, и даже чуточку красивее, решительнее. На пары ходил один Я, а домой возвращался другой. А однажды так мне стало тяжко, что пошел я на Почтовую и снял себе там проститутку. Всю ночь ее трепал, а потом не мог выспаться. И как-то загулял в женском обществе надолго и безшабашно, пока вообще не впал в глубочайшую депрессию и не подцепил хламидий. Ходил я так, ходил, страдал, пока не направили меня из венерического кабинета в психологический, а оттуда уже в психиатрический. "Маниакально-депрессивный психоз", - сказала приятная доктор, пахнущая свежими хлебобулочными изделиями, и сразу же выписала мне красивые упаковочки таблеток, которые я пил с большим удовольствием, и здоровье свое за короткое время значительно поправил. "Не берите так близко к сердцу медицину, молодой человек. Что же вы так себя измучили? А ежели не ваше - бросайте, иначе беда будет и вам, и пациентам вашим". Я после ее слов приуныл, испугался. То-то же, так и с ума сойти недолго. А может и правда - не всем же медицина показана. Это как аллергия на акацию. Или на мед из акации. И когда я за мед да за акацию вспомнил, захотелось мне домой, в свою деревню. Столица-красавица манила мое духовное остаться, но изнеможенное телесное больше уже не выдерживало. С горем напополам прошел я медицинскую практику, прогуливая безбожно смену за сменой, а потом за шоколадку решал свои бюрократические вопросы с податливыми медсестричками. И вот - долгожданные каникулы, и я бегу уже на вокзал так, будто гонится за мной чей-то родственник, желая отомстить за неправильно поставленный диагноз. В электричке я даже думать ни о чем не мог - уснул. И впервые пропустил все живописные просторы, ибо не до них мне было.

Мать и отец мне были рады, но тревога в их глазах смущала меня. Они обглядывали меня со всех сторон, будто не узнав своего единственного сына. Мать потрепала меня за щеки и посмотрела в глаза:
- истощал, бледный сделался. Ты, часом, не снаркоманился там, сынок? Может, пьешь?
Отец засмеялся.
- да куда ему еще пить, мать. Он у нас и так не от мира сего.
Пить и наркоманиться я действительно не очень желал, потому что отпил свое еще в школе. Да и неинтересно мне было постигать эти алкогольные миры. Другое дело - миры сознательные, глубокие. Но я, право, так устал, что даже не ответил ничего матери на сей счет. Даже если бы она утверждала, что я наркоман - я бы не стал с ней спорить.
- задают много, - сказал я спустя несколько минут, и плюхнулся в любимое клетчатое кресло. В нем и просидел до прихода гостей, как мешком по голове ударенный.

И вот за столом собрались все родичи мои, все дальние, ближние, и особенно те, кто только и ходит к нам по праздникам, в надежде пожрать, и чтоб еще сумку еды с собой дали по окончании трапезы. Этих, кстати, побольше будет. Они по всей видимости только ради того и размножаются, чтоб по гостям ходить и таким образом запасы свои харчевые пополнять. Смотрел я на них грустно, без интереса, сидя за столом при полном параде, и нехотя ковырял окуня в сметане. Тощих окуней в этот раз наловил отец. Тощих и некрасивых. Вот отправили бы меня лучше родители на какой-нибудь рыбный факультет - всегда бы подсказывал, в каких местах водится крупный окунь, мясистый, жирный. А что толку от фельдшера? Фельдшеру-то и на рыбалку некогда съездить, судя по всему. Нет, я бы изловчился, конечно, но начнут потом на суде клятвой Гиппократа попинать, совесть ложечкой выедать, мол, как же вы, Феликс Андреевич, бросили своих односельчан хворающих, и пошли средь бела дня на рыбалку, окуней ловить? А что бы я сказал? Да и не сказал бы ничего. Стоял бы и хлопал глазками, как девка, потому что это я сам с собой поговорить - герой, а на деле менжуюсь, совесть во мне просыпается. На суде... Да черт бы меня забрал с такими мыслями. Какой еще суд? С чего мне суд этот придумался, да еще за таким торжественным столом? Окунь может и худой, но вот на буженину мать сил и вдохновения не пожалела. Справная буженинка, ароматная. Всего в меру, и не сухая. И лимон вот вижу в ней, и лаврушку, и перец-горошек. Жаль только, что к концу трапезы оттяпает мать большую половину гостям этим ненасытным, распихает по сумкам, и только и видали эту буженину. Пусть бы лучше окуней. Окуни проклятущие, костлявые еще. Еле кость горбушкой хлеба продавил, а то так бы и окочурился за столом. Нельзя, потому что, хватать до обеда. А бабка моя вообще говорила, что когда ешь рыбу, надо ноги скрестить, чтоб кость не попала в горло. И я так в детстве всегда делал, и вера мне всегда помогала не удавиться. Великое дело - вера. Главное, верить в такие приземленные вещи, которые всегда под рукой, например, в ноги. Голова бывает и то не при тебе, а ноги всегда при тебе, в них верить как-то органичнее. Еще я всегда верил в русалок всяких, в домовиков,в бесов. Но это бабкино влияние. И еще в то, что гнойник хорошо выводить прожаренной луковицей с медом. И синяки она неплохо убирает. Так во дворе всех детей лечил, и сам будучи дитем, а родителям моим потому-то и показалось, что я хочу воздать клятву великому Гиппократу и спасать телесное в нас бездуховных. Тьфу ты, знал бы, что такое будет - лучше бы спины детям переламывал через колено. Послали бы тогда в мясники, наверное. А потом бы все равно перевели на рыбный факультет, потому что рыбы у нас больше в деревне, чем животинки. Но понадобился им этот фельдшер, будь он неладен. И как это никто из родни во мне литературного таланту не разглядел? Хотя, чем дальше, тем сильнее я и сам сомневался, что есть у меня сей талант, потому что издательства по-прежнему молчали, и хоть бы что плохое ответили - я бы и тому был рад.

Так сидел я тогда за тем столом и думал обо всем на свете. И даже о милой белокожей Анне - одногруппнице моей. Она мне все конспекты носила, все на путь истинный настраивала, мол, ты, Феликс, парень толковый, только ленивый больно, вот на тебе атлас анатомический да справочник физиологический, да маслица не жалей, мажь на хлеб хорошо, не стесняйся, будь как дома. И так она мне надоела этой своей заботой, что один раз позвал я ее на свидание только для того, чтобы прогнать навсегда. Как она тогда рыдала, как причитала. А мне она маменьку мою заботливую напоминала и хоть ты убей. А как бы я с ней в постель ложился, зная, что она на маменьку похожа? Нет-нет, обошла меня вся эта фрейдовская муть, слава Гиппократу.

И вот, наконец, подняли первый тост за гостя, т.е., за меня. Дядя Велимир - толстый солидный юрист- единственный еврей в нашем роду, сказал: "Хорошо, когда в семье есть доктор. Это благодать божия. Это счастье матери и гордость отцу. Это честь для родни и для страны. Выпьем же". И все выпили.

Отец мой сказал как всегда что-то невнятное и косноязычное, но все делали вид, что слушают его внимательно, и прямо поедали глазами. А как же, хозяина надо слушать, чтоб буженины потом в сумку положил, чтоб не пожлобился. Вот и я не спроста так рассуждаю уже, выучился на лицемера к двадцати годам.

Тетя Марина - неудавшаяся наша актриса, в последствии - бухгалтер овощного магазина, подняла рюмку и сказала: "Может и на рынке работать, санитарный осмотр производить. Выпьем же". И все выпили.

"А зверье лечить тоже придется, наверное. Вон у нас фершал был - и свиней колол, и котов кастрировал, и лошадей осеменял. Выпьем же", - сказал мой дед по отцовской линии. И все выпили.

И пили все, пили, пили до утра, а я и слова не промолвил, только глядел на них и головушку свою бренную кулаком подпирал, не покидая стол из вежливости. Вот не хватало еще, чтоб я лошадей осеменял. Я и бабу-то еще ни одну не осеменил. Смотришь на нее издалека - красавица, стерва роковая, зеленоглазая, а как только начинаешь подживать у нее, так и подкладывает в тарелку угощений своих калорийных, стало быть - прикармливает. Потом не успеешь и свистнуть, как отцом сделаешься, а она будет толстеть, пострижется коротко, завивку сделает химическую и все - пропала жизнь. И куда только подевается ее роковой взгляд, ее стервозная прыть? На рынке осмотр проводить, говорят. Это ж неспроста так говорят. Что там смотреть? Что я, мяса не видал? Или творога? Это же тетя Марина из характера своего жлобского такое придумывает, чтобы тыл у нее свой был. А там, если совести нет, можно мясника шантажировать, мол, если не отстегнешь грудинку - напишу в бумагу, что у тебя бычий цепень на мясе. Так мясника, чего доброго, и в могилу свести можно от волнения. Не того я склада темперамента человек.

Переступив через пьяные тела, которые после гулянки расположились в нашем доме кто где, я поспешил в свою комнату через кухню, где увидел единственного живого человека - опохмеляющегося дядю Велимира. Он кивнул мне как-то грустно, будто извиняясь, что приходится ему опохмеляться в столь тяжелые для страны времена, и закусывать бужениной.

Под утро я пошел за огород наш. Там лесок молодой, елочки да березки. А вокруг - старый лес, такой глубокий зеленый цвет, что аж глаза выедает. И страшно мне в открытом пространстве, и интересно. Лес шумит своими лапами, как будто обнимает меня моя Анна, а я от нее вырываюсь, что есть сил. Вспомнилась мне еще культуролог одна молодая - Наташа - только в институт поступила, а уже на должности лаборанта. Какая-то самодурка, ей богу. Я ее на свидание позову - она то не придет, то придет и сбежит через пол часа. Дела, - говорит, - изучаю фольклор Черниговской губернии. Глаза горят, а сама аж задыхается от вдохновения. Не баба, а дракон какой-то в юбке. И уловить нельзя: то она в Чернигове, то в Киеве, то напилась с какими-то художниками и три дня ее рвало кровью. И так она меня заинтриговала этой своей прытью, что я даже извелся весь. Может даже и полюбил, не знаю. И я как-то раз надумался я ей духи подарить, а она обиделась. Что я, говорит, воняю, что ли? Вы бы мне лучше, Феликс, сигарет хороших принесли, а то курю всякую дрянь. Зарплаты пока дождешься! А потом показал я ей свои стихи, так она так посмотрела на меня многозначительно и сказала: "Стихи у вас плохие. Вы как будто их из нелюбви к людям пишете, чтобы жизнь им споганить. А вот проза у вас тут на обороте хорошая, даже смешная. Вы бы прозу писали, Феликс. Только стихи не пишите. Такой из вас поэт, как фельдшер. Вот вы мне вчера сказали, что у меня ангина, а у меня просто температура поднялась, потому что я только после аборта. А вы и не определили, что у меня аборт был. Не от вас, не переживайте. Это я на фестиваль духовой музыки в Полтаву ездила". И я тогда в нее еще больше влюбился: самостоятельная, честная, открытая. Вот такую бы мне женщину, - подумал я тогда и сразу же испугался своих мыслей, погнал их прочь.

Что касается ангины, то здесь я действительно переигрывал, всем диагностируя именно ангину. Просто, ничего я больше с обучения не запомнил, кроме ангины и хламидиоза, и то, если бы сам не заболел вторым, так и не запомнил бы эту болезнь. Был у нас один врач-хирург, который преподавал инфектологию, - Сергей Алексеевич Наливайкин. Работу он свою любил, но больше всего вспоминал свою фельдшерскую практику в деревне в Сумской области, где хоть и начал безбожно пить, но зато получил бесценный медицинский опыт. Этим опытом Наливайкин с нами охотно делился, и делал это так вдохновенно, что некоторые студенты выходили из учебной комнаты с огромнейшим желанием ехать врачевать в село прямо сейчас. На меня эта магия не распространялась. Я всего лишь выписывал его цитаты в свой маленький синий блокнот и рассматривал его спившееся, но интересное рельефное лицо.

- Если приходит к вам человек с болезнью, а вы и понятия не имеете, с какой, - сразу спрашивайте у него: ангиной болели? Болел, - ответит человек, и сразу проникнется с доверием к вашему уверенному тону. А вы тем временем так устало зевните и скажите: ну вот, так я и знал. А дальше уже не имеет значения, что вы будете делать и говорить. Вы, конечно, пациента пропальпируйте, проперкутируйте, проаускультируйте, осмотрите кожные покровы, соберите анамнез, а дальше отправляйте в город, например, к ЛОРу. Ну или к окулисту. Оттуда его к терапевту отправят, конечно же, если руки-ноги целы, но вы сразу к терапевту не отправляйте. К терапевтам мы все горазды отправлять. А вы к окулисту отправляйте, чтобы человек понял, что вы глубже в него смотрите, а не на поверхности делаете выводы. А коли напишут вам из города, что мол фершал - дурак, послал зрячего к окулисту, так вы им ответ сию минуту напишите, мол, сами вы там все дураки. У человека генетическая предрасположенность к катаракте. Ну а дальше уже не ваши заботы.
А мне-то вообще заботиться не хотелось. Не дай бог мне в село фельдшером. Я же там и людей погублю, и сам вздернусь. Колонку в сельской газете вести - это пожалуйста. Только бы не лечить. В общем, стоял я в этих молоденьких елях и березках, и такая тоска на меня обрушилась, что чуть я не заплакал. Учиться еще 3 года - штаны протирать. И как же учиться, когда не нравится все это? И люди не нравятся, и лечить их - сподобиться нет сил. Вот лежат там в хате родственники - пьяные морды. Их, что ли, лечить? Да хоть бы окочурились все, плюнул бы, горсть земли у гроба бросил и аля-улю. А на практике как я прятался от обязанностей, как в курилке просиживал часами, лишь бы не идти к доходягам этим неблагодарным. Ты его полечишь, а оно тебя еще обвинит в том, что руки у тебя не из того места, откуда надо, потому что после твоего укола у него гематома на заду размером с дыню, хоть пол задницы отрезай. А что ты? Ты разве виноват, что к его 99-ти годам у него уже кровь плохо сворачивается? Правду говорил Наливайкин: "Надо идти в морг. С мертвыми легче и приятнее. Ты его до ума доведешь, так он хоть морду потом не воротит". А дети эти? Меряешь его линейкой, мол, 52 см, а мать зверем ревет, мол, как так - вчера 56 было, куда, сволочь, 4 см украл? А мало ли, чем они его там дома меряют? У нас такая линейка, и все тут, без разговоров. И я все таки заплакал. Просто от безысходности. Как не огорчать родителей да рожи эти пьяные, признавшись, что в гробу ты видал всю эту медицину, и что ты чуть ума там не лишился за первый год обучения, и что манит тебя великая литературная работа. Такое сказать - это же крест на себе поставить, потерять лицо перед родителями, которые из последних сил в тебя верили, халат тебе купили медицинский, папку. Но а что делать? И хоть бы альтернатива какая была, но крыть было нечем: никому моя литературная работа и даром не была нужна. И от этого я заплакал еще сильнее, обхватив колючую ель, будто неуловимую свою Наташу.

Так я кое-как пережил свои экзистенциальные каникулы аж до конца августа. Не брился, не знался ни с кем. Отпустил шикарную бороду, написал целую папку статей на различные темы. Маменька моя выстирала и накрохмалила мой белый халат и повесила его на дверях, и я, внезапно обернувшись, чуть со стула не упал. Так он мне был ненавистен, что я представил, будто сейчас вспыхнет он ярким пламенем и только пепел от него останется. Я даже попытался сжечь его силой мысли, но маменька, будто учуяв неладное, суетливо повертелась и перевесила халат в шкаф.

А к обеду вдруг пришла наша почтарка и принесла на мое имя огромный конверт, в котором была какая-то очень плотная красивая бумага. Я без интереса распечатывал его, предположив, что там ничего важного, ибо давно уже ничего важного и, главное, интересного, не подкидывала мне судьба. Ну, правда, кроме сдержанных писем Наташи. Первые строки печатного письма прочел я мельком, но вдруг зацепенел: писали в письме, что статьи мои контора эта (я и названия-то не удосужился прочесть) получила, даже прочла и осталась в восторге, и что немедленно они ждут меня в столичной редакции с трудовой книжкой и с не менее трудовым энтузиазмом. Перевернул я конверт, и прочел название конторы: журнал "Искусство лечит тело и дух". Киев. Ул. Крещатик, 22. Выскочил я во двор в чем был, с тонкой сумкой, в которую утрамбовал налету деньги, документы, папку и запасные штаны, и бросив родителям короткое: "Я щас буду", - убежал быть. И опять гнал меня в спину воображаемый чей-то родственник, желая отомстить за неправильно поставленный диагноз, только я его уже почему-то не боялся, а наоборот, периодически останавливался, чтобы он нарвался и получил от меня от всей души. И вот вокзал, электричка, и я - взъерошеный, очумевший, с билетом в руках. Впервые я обратил внимание на то, какой у нас красивый старый вокзал, и как пахнет акация - то ли медом, то ли детством. Впервые я почувствовал в себе силы жить и благодарность своим родителям за мое рождение. По пути в столицу смотрел я в окно, поражаясь красоте живописной наших просторов, и радовался, что пристало мне жить в такое славное время и ехать в такой прохладной не особо людной электричке. Вспомнилась мне зеленоглазая моя неуловимая Наташа, которая на прошлой неделе прислала короткое холодное письмо, мол, занялась фотографией. Фольклор защитила. Пить бросила. Приедешь - сходим в музей аптеки. Я улыбался, вспомнив, что мой белый халат так и остался висеть в шкафу. Полно мне этого маскарадного костюма, - думал я, - полно этого бессмысленного карнавала. Я ехал быть.