Курица

Автор: Денис Любич Я лежал на кровати, сконцентрировав все свои силы на то, чтобы не думать о водке. Я пытался забыть её вкус, цвет, запах. Стоило лишь вспомнить её сладковатую горечь, её обманчивую прозрачность, её погружающее, обволакивающее, многоступенчатое действие, как к горлу подкатывала тошнота. Голова шла кругом от одной мысли о водке, о том, что ещё несколько часов назад я её пил, и пил с удовольствием. Отвращение к водке тесно переплеталось с отвращением к самому себе. Меня тянуло блевать от самого себя, и я почти что добровольно был готов подвергнуть себя новым истязаниям около унитаза, я сам хотел вывернуть себя наизнанку только за то, что я эту водку пил, за то, что пытался её переварить и до сих пор переваривал.

Я лежал на кровати и не мог пошевелиться. Каждое движение вызывало тошноту. Единственное, что могло заставить меня встать, - это желание пойти в туалет поблевать. Я вспомнил, что когда-то я нажрался у Алёны - в эту ночь я узнал, как хорошо, когда в твоей квартире есть специальный проблёвочный тазик. Я мог валяться на полу, не вставать с места, не двигаться и одновременно блаженно извергать содержимое пропитанного ненавистной водкой желудка в этот тазик. Это было изящно и практично. Это был настоящий комфорт. Но дома у меня никакого тазика нет, и поэтому каждый раз, когда тошнота меня одолевает, я вынужден вставать и идти к толчку. Это рвотозависимое мельтешение по квартире делает моё состояние ещё тошнотворнее. С одной стороны, мне дискомфортно в освещённом белоснежной, почти что больничной, лампой туалете, целуясь с унитазом, в который кто-то из моих родных вчера хорошенько продристался, но именно в таком положении я могу не сдерживать себя и, отдавшись рвотным позывам, хоть как-то облегчить себе участь. Но с другой стороны, мне неприятно и лежать в постели, чистой, мягкой, уютной постели, потому что я знаю, что стоит мне немного с собой не совладать, стоит немного помедлить, и постель моя уже не будет чистой и уютной.

В течение нескольких часов хорошо мне не становится ни на секунду. Прошло уже часов семь с того момента, как я пил, но мне кажется, что я до сих пор пьян. Но если семь часов назад я был пьян счастливо и озарённо, то теперь я пьян мучительно. С каждым проблёвом я как будто выжигаю себя, я становлюсь всё ничтожнее, и всё меньше у меня остаётся моего я. Зубы мои дрожат, глотка, помимо тошноты, извергает какие-то жалобные, то ли звериные, то ли детские стоны; глаза слезятся от боли и унижения, и да, это безумное унижение, потому что потерять контроль над своим телом - это всегда унизительно, даже если ты в квартире один.

И самое страшное, что рвотные позывы приходят только вместе с воспоминаниями. Когда у меня получается не возвращаться к событиям сегодняшнего дня, не проигрывать их по кругу, не вспоминать лица, вкусы и запахи, тогда тошнота отступает, и я снова становлюсь живым. Но у меня нет сил, чтобы на что-то отвлечься. И мыслей в голове никаких нет. Я абсолютно опустошён, думать мне не о чем. И я лежу, смотрю в потолок и чувствую, как мой мозг снова начинает вспоминать, просто потому что ему нужно что-то делать, потому что он не может бездействовать. И воспоминания проступают, и проступает вкус водки, и подступает тошнота.

Чтобы снова ожить, мне нужно сравнять себя с трупом - никакой мозговой деятельности, никакого движения. Это можно было бы назвать нирваной, если бы это несло с собой хотя бы подобие озарения или благословения. Но моя нирвана - это не утверждение, а отрицание. Это не состояние, а отсутствие состояние. И я вовсе не хочу чувствовать себя хорошо. Я просто не хочу чувствовать себя плохо.

Я долгое время считал водку лекарством. Возможно, я буду считать её лекарством и завтра. Но сегодня я знаю, что водка - это яд, и даже хуже, чем яд - это грязь, заключенная в прозрачную, чистую воду, грязь ехидно улыбающаяся тебе, обжигающая горло, оставляющая неизлечимый привкус.

Воспоминания заполняют мой рот. Сначала где-то в глубине глотки, потом они подходят к нёбу, потом обволакивают язык, и наконец меня выворачивает ими, и, как только тебя вырвало, тебе уже не избавится от тех вкусов, от которых ты так хотел сбежать. Помимо вкуса водки меня изводит вкус курицы с чесноком - он не оставляет меня в покое, он живёт у меня на языке как верное напоминание о том, что скоро придёт рвота, что рвота неизбежна. Это фантомная боль обеда - курицы уже давно нет в моём желудке, да и вкус её, недопереваренной, преждевременно исторгнутой из моего организма, я всеми силами старался зажевать жвачкой и чем-нибудь запить, но призрак этого вкуса, смешанный с горечью блевотины и спиртовой сладковатостью водки, этот призрак сводит меня с ума, превращаясь в настоящую вкусовую шизофрению.

Вкус курицы с чесноком - это ещё и совесть. Не надо было её есть. Это была не моя курица. А я её всю съел. Оставил мужиков без обеда. Неудивительно, что они хотели меня отпиздить. Но, с другой стороны, чего они хотели - от пьяного? И не более ли я нищ и голоден ли, чем они? Что они обо мне знают? Они сами меня угостили. А я, ну какой с меня спрос - двадцать лет, молодчик, да ещё и пьяный. Человек добрый над таким бы только посмеялся, да и сам я так хотел обратить это в шутку, мне было с этими работягами так хорошо, я бы ещё с ними поболтал. Но эта рожа, свиная и озлобленная, на меня пасть разевающая, этот удар по лицу... Как же всё это противно, как же всё это тошнотвор... Вот, опять началось. Только не на кровать! Только бы добежать...


***

- Бежим! Бежим!
- Куда? Зачем?
-Торопитесь, пожалуйста!
- Но зачем?!
- Потом объясню!

Пароход “С праздником, Москва!” проплывал мимо нас в своей безмятежной туристической сладости. Довольные прогулкой семьи сидели за столиками на палубе судна, слизняково медленно карабкующегося по грязным водам канала, в то время как я бежал от легиона рабочих - сотни сотен бригад гнались за мной, стуча своими грязными ногами в шлёпанцах по этому выступу на этой гладко лакированной набережной. Я не хотел бежать один, и я звал друзей. Нас было четверо - я, Ларри, Луиза и Лера, все на Л, если меня называть по фамилии, как меня обычно и называли. Я отбежал уже достаточно далеко, почти добежал до лестницы, чтобы покинуть этот поганый выступ, который ещё десять минут назад был безопасным, а теперь зрел гноем безжалостной бойни. Я почти спасся, но, обернувшись назад, я увидел своих друзей, плетущихся далеко и медленно, и я крикнул им:

- Господи, неужели нельзя побыстрее?!

Я не хотел их бросать. Глупцы, они не ведают опасности, и поэтому ведут себя так опрометчиво! Не знаю, откуда взялось столько рабочих. Сначала было три - а потом как стали множится, и уже где был один прораб, стала сотня прорабов, где была одна рожа - стала толпа этих рож, и все злые, все оскалившиеся, и все на меня идут, и все меня хотят, бедного, ни за что затоптать, ни за что - отпиздить. И я вернулся к своим друзьям, молниеносно проделал весь тот путь прочь, который мог бы меня спасти, и обратился к ним то ли с призывом, то ли с мольбою:

- Быстрее, быстрее, РАДИ БОГА!
- Что за херня, Денис? Ты объясни сначала, почему МЫ должны спешить? - скривила презрительную гримасу Лера. Я знал, что это она не даёт Ларри и Луизе поспешить за мной. Ларри и Луиза всё понимают. Но Лера хотела мне что-то доказать. Показать свою власть, свою силу. И она думает, что я тоже что-то показываю. Что это моё своенравие велит мне торопить их, это моё своенравие разыгрывает перед ними комедию, но, вашу мать, всё серьёзно, всё чертовски серьёзно, и я ни в коем случае не врал, когда говорил, что надо бежать. Я хотел одним единственным движением прекратить все наши временные неурядицы с Лерой - да, сегодня я несколько раз перебил её, потому что уж очень она ПРОСИЛА, чтобы её перебили, она хотела этого; да и она сама за этот день раз пять назвала меня мудаком, ни за что ни про что, а я проглотил: и набережную я выбрал не ту, и говорю-то я не то; и демагог я, и лжец, и извращенец; и в женщинах не разбираюсь, и в жизни не понимаю; и вообще, весь день из-за меня у неё испорчен, но сейчас я готов был всё это забыть лишь бы спастись. Перед лицом опасности мы все равны, и я тронул Леру за плечо, чтобы этим жестом показать ей, что хотя бы в эти короткие мгновения нам необходимо быть друзьями. Но она оттолкнула меня и тоном грубым и прямо-даже скотским одёрнула:

- Не прикасайся ко мне, Денис!

Я был ошеломлён! Да что она о себе возомнила? Она подумала... Да ёб вашу мать, что за извращение - это же я только к плечу притронулся, да в такую минуту, а опять старая шарманка - не трогай меня; у меня есть парень; кто ты такой, чтобы меня трогать! Это же всего лишь акт коммуникации! Безобидный жест, жест, призывающий к доверию, жест, призывающий прислушаться! Жест дружбы, жест товарищества! Плечо! Ну надо же, а? Скоро и руку женщине не пожмёшь - будешь по морде получать! И как же противно мне стало от всего этого, как же скучно, как же банально, как же всё роботизированно, запрограммированно, что в любых ситуациях, в любом состоянии, на одни и те же действия ты получаешь одни и те же бессмысленные, неадекватные реплики. Совсем что ль все в этом мире с дубу рухнули! Каждый на своих рельсах, каждый играет свою роль - но ведь есть ещё МИР, есть ещё обстоятельства, есть жизнь, в конце концов! И я не выдержал, так стало обидно и гадко мне:

- Да ты совсем уже охуела что ли?! Я тебя, как друга, за плечо, чтобы ты поторопилась, а ты опять свою херь! Да надо мне тебя трогать!

Голос её стал ещё более металлический, включила паскуду:

- Успокоился быстро! ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ НИКАКОГО ПРАВА КО МНЕ ПРИКАСАТЬСЯ!

И тут она взяла пакет недопитого апельсинового сока и попыталась на меня его вылить. Я увернулся, оттолкнул её слегка, совсем уже ошалевшую, и тут в голову мою вся горечь ударила, и я об опасности позабыл, и вообще обо всём в этом мире позабыл, и стал я опускаться всё ниже и ниже, чуть было в лужу сока апельсинового, только что пролитого, не рухнул, и как не рухнуть было, когда как будто небо на меня навалилось. Прижался я к белому кирпичу и увидел церковь, Храм Христа Спасителя, и подумал я: “Что же за людей ты, Христос, спас? Ни милосердия, ни понимания, ни любви! Любовь превратили в мундир, а где же добрые самаритяне?”. И как будто сила на меня снизошла, и тут заговорил во мне не я, а заговорило во мне всё наболевшее, водкой приправленное:

- Отчего же не имею? Что ты, принцесса, что ли? Что, кожа у тебя королевская, что прикасаться к ней нельзя? Ты что вообще о себе думаешь? Скотство всё это - вот что! Я - по-человечески, а ты... Да ты заебала меня уже за этот день! Будто я кусок говна какой-то. То же мне, блин! Ну вот прикоснулся я к тебе, и что? Что, растаяла? Что, парня своего позовёшь? Да позови всех своих блин мифических парней, пусть они будут пиздить меня за то, что я к плечу твоему притронулся!

- Зачем мне парни, - отвечала она, - я и сама тебе врезать могу!
- НУ ТАК ВРЕЖЬ МНЕ! - не выдержал, заорал я, - ВРЕЖЬ, ДАВАЙ, ВОТ ОН Я, БЕЙ!

Я ревел на всю реку. Слизняк-пароход “С праздником, Москва!” ещё никогда не видел таких сцен. А солнце грело меня своими лучиками, и ветер приятно обдувал. И тут я почувствовал, как речь моя несётся на всех парусах в ещё неведомые никому океаны, и с каждым словом голова моя дурманилась всё больше.

- Господи, ну да чего вы все скотские! Напридумывали себе невесть что! Возомнили о себе! Думаете, что, приехали в Москву, поступили в МГУ, и теперь всё - самые крутые? Теперь можно вести себя по-сучьему? НИ ХУЯ! Ни черта не изменилось! И нет здесь принцесс, и Москва - не королевство, а такая же помойная яма, и это вы о ней всё выдумали, и это вы себя в ней выдумали, а на деле - гавно в гавне плавает, и в эту выгребную яму всё больше дерьма вливается. Эх, народ! Идите вы все в пизду! Ни черта вам всё равно не понять, никого вы не стыдитесь!

И пошёл я прочь. Я уже не бежал, я шёл спокойно, и знал, что Бог меня от всех опасностей убережёт. И с каждым шагом становилось всё легче. Казалось, я в небеса возносился. Я включил музыку на айподе и пел, громко-громко. Шёл по мосту через Москва-реку, смотрел на храм, любовался тем, как солнце его купола целует, и пел! И пошёл в пизду весь этот народ пафосный, из своих баров и клубов идущий, работающий в Восах, Дождях, Афишах, и ЛАМах! Пошли в пизду все эти бородатые и безбородые, с рэй-бэнами и без рэй-бэнов, МГУшные и ГУ-ВШЭшные, артистические и творческие! Пошли в пизду все эти непонятые гении с их блогами и подписчиками, с их вечеринками и тайными кружками! Пошли в пизду богачи в Icon’ах, клеящие тупых тёлочек с накачанными силиконом сиськами и губами, и их машины чёрные и блестящие, кожаносалонные, пошли их в пизду всех, Господи, аминь! По сравнению с ними со всеми, я - человечище, и человечище я потому, что ничтожней их всех, и могу петь и плакать на этом мосту, потому что понял я счастье и горечь этой жизни.

Я захожу в пиццерию Академия поссать, двери распахиваются передо мной чинно. Я спускаюсь вниз по лестнице, красным бархатом светящейся, и иду в туалет, в котором чистота и роскошь, и я просто ссу, потому что у меня уже нет денег на общественный туалет, и приходится ссать в ресторанах. От моей мочи пахнет водкой, и я славлю Водку и славлю мочеиспускательный процесс. Кажется, уже ничего плохого со мной произойти сегодня не может. Я отрёкся от человечества, я послал всех людей в пизду, и теперь мне осталось только добраться домой и укутаться в мой собственный мир, в котором есть всё, что мне нужно, и даже больше того. А суета пускай остаётся в центре этого грязного и лицемерного города, в котором так много храмов и так мало Бога.

***

На набережной, на которую я привёл своих друзей, велась стройка. Я ожидал, что мы посидим тихо и романтично, а тут - стройка, шум и пыль, а все приличные места заняты хиппарями из художественных школ.

- Ну и мудак ты, Денис! Куда ж ты нас привёл-то! - словно плевала мне в лицо Лера, а я улыбался и виновато оправдывался. Вообще, Лера - хорошая, но что-то в этот день вела она себя зло, совсем не под стать солнцу, и всем нам, празднующим окончание сессии. Казалось бы, лето, молодость, друзья - живи, радуйся - но как будто заноза ей какая-то в душу впилась и спокойно этот день жить не давала.
- И куда мы теперь пойдём, а, Денис? Здесь дерьмовее некуда! - кричала она.
- Не знаю, где угодно можно, можно дальше пройти.
- ДАЛЬШЕ?! Да мы и так уже тридцать минут прошлёпали, чтобы прийти к этой ебучей стройке!

Я и правда чувствовал себя немного виноватым. Заставил ребят идти от Библиотеки имени Ленина до Кропоткинской, а тут такая лажа. Но ведь в прошлый же раз здесь было хорошо! И очень хорошо! Свежо, под мостом скамеечка стояла, и набережная - главное, набережная, моя любимая набережная, свежая и воздушная, и величественный Храм Христа Спасителя! Это я и пытался объяснить Лере, но она в ответ:

- Что за хуйню ты несёшь?

У меня опускались руки. Я был даже плакать готов. И за себя было обидно, и за то, что ребят так подставил.

- Да вон хоть там давайте сядем! - предложила Луиза, добрая, длинноногая, улыбчивая Луиза, и указала на выступ набережной, где, правда, уже тусовались двое загорелых сорокалетних мужчин.
- Там уже сидят, - буркнула Лера.
- Ну так выступ же большой, мы с другой стороны! - убедил её Ларри, и так мы и порешили остановиться на этом выступе.

Мы прошли мимо двух загорелых мужчин, и я увидел, что они на этом выступе занимались тем же, чем собирались заняться мы - мужчины пили водку. Вот только водка у них была чуть подороже нашей, и ещё у них была закуска - курочка с чесноком. Я ничего не ел со вчерашнего дня, и живот мой недовольно заурчал.

Наконец мы примостились на другой стороне выступа, так, чтобы эти двое нас не видели и не слышали, чтобы мы с ними никак не пересекались, чтобы мы могли выпить в нашем узком студенческом кругу. Никаких скамеек, естественно, не было, и мы сели в угол, прямо на прогретую солнцем каменную поверхность выступа. Лера морщилась:

- Вчера здесь, наверное, спал какой-нибудь бомж.

Из сумки она достала несколько листочков, и, подложив их под себя, села. Но листочков под попой ей показалось мало, и она достала ещё и уложила ими также всё пространство вокруг себя, чтобы ни одна частичка её тела не соприкасалась с каменной поверхностью выступа.

- Ну что, пить-то будем? - спросила Лера, и Ларри тут же, как по приказу, достал из сумки водку Пять Озёр, апельсиновый сок и пластиковые стаканчики.

- А моя где? - гаркнула Лера, и Ларри, хлопнув себя по лбу, мол, извини, забыл, достал из сумки Лерин вермут. Это была даже не бутылка, а колба с желтовато-зеленоватой жидкостью. Лера наполнила ею свой стакан и сразу же принялась пить. В отдельные, запивочные стаканчики, Ларри разлил мне и себе апельсинового сока, а Луиза попросила налить ей сок в тот же стакан, в который потом нальют водку - она будет не запивать, а смешивать. Потом Ларри разлил себе, мне и Луизе водки.

- Надо бы какой-нибудь тост сказать! - сказал Ларри и заулыбался. Все, кроме Леры, подняли стаканы, Лера же молча и как будто не обращая на нас внимания продолжала пить свой вермут. Не помню, что за тост был у Ларри, помню, что шуточный, и все мы засмеялись. И этот тёплый, дружеский смех был отличной закуской к водке.

У меня и Ларри первая рюмка пошла хорошо. Луиза поморщилась:

- Чего-то водка, по-моему, какая-то совсем жёсткая.
- Нормально! - ответил я. - Зато быстрее напьёмся.

Лере не сиделось спокойно. Она не смотрела на нас, смотрела куда-то в сторону со злым прищуром.

- Скучно, - бубнила она. - Надо о чём-то поговорить, что ли.
- Зачем разговаривать? - ответил ей я. - Слова ничего не стоят. Мы сидим здесь, на этой прекрасной набережной, смотрим на Храм, любуемся тем, как ползут корабли и пьём водку, которая окутывает нас своим нежным теплом. Что же ещё?
- По-моему, Денису уже вставило, - смеялась Луиза.
- Нет, просто он входит в своё естественное состояние, - ответил ей Ларри.
- Подлей мне ещё, Ларри, - сказал я. - За молчание!

Я допил до дна и запил апельсиновым соком. Водка была гадковатая, со сладким привкусом, ну да ничего, зато тепло у неё глубокое, душу обволакивает. И стало мне хорошо. Ветерок дул, река отдавала нам свою свежесть. Я подумал - а хорошо всё-таки, что я русский, что водка - мой родной напиток, что церковь моя - православная, а никакая другая. Хороша Москва в её строгой, старинной серости, лишь слегка украшенной золотыми куполами церквей и позолоченными солнцем жестяными и прочими крышами. Водка рождает в душе то ощущение, которое так хочется назвать верой - верой в Лучшее, верой в Высшее. И нет, не надежда это, а именно - Вера, что всё здесь не зря, что даже в бедах наших есть соль мудрости, и горечь этих бед - сладостна. Потому что для настоящего человека беда - это ещё один шаг вперёд в изучении самого себя. И водка тоже - тебе самого себя открывает. Как же хотелось мне поделиться этим ощущением со всеми! Но чтобы поделиться им, не нужно было произносить слов, напротив - нужно было замолчать, но замолчать не скованно, не позёрствуя. Это молчание похоже на безвкусность и бесцветность водки, у которой вроде как нет ни вкуса, ни цвета, но всё же они есть! Отнеситесь к ней чуть повнимательнее, и вы увидите, что отсутствует цвет у неё - особенно, а вкус у водки и вовсе уникален. Он есть; это те, кто не любят водку, говорят, что вкуса у неё нет. И в этом вкусе сокрыта горькая истина русской жизни, от которой слёзы на глаза наворачиваются, а ты всё-таки пьёшь её жадно, и с каждым глотком чувствуешь, как ты всё больше её любишь, как ты всё больше к ней причастен, как ты всё больше ею опьянён.

- Нет, всё-таки скучно. Какая-то вы тухлая компания, ребят, уж извините меня, - не унималась Лера.
- А что ты хочешь от нас? - спросил я у неё.
- Не знаю, давайте поиграем во что-нибудь, - ответила мне Лера.
- Поиграем? Мы что, в детском саду? - засмеялся я.
- Да хоть в Я никогда не... На выпивание! Это очень весело!
- Ой... Ничего весёлого в этой игре нет. Каждый же может наврать, никто не проверит.
- Денис, вот зачем кому-то врать?
- Да хоть чтобы понты погнать!
- Глупости! Ты просто врёшь - комплексы удовлетворяешь.
- То, что я осознаю, что существует такая возможность - врать, ещё не делает меня лжецом.
- Никому никогда не нужно в этой игре врать.
- Блин, да напрягает меня эта игра! Все бахвалятся кто чем, а на деле-то можно себе приписать что-угодно. Я никогда не трахался в космосе! Было, было дело. И выпиваешь. И все думают - ну надо же, он трахался в космосе!
- Просто ты, видно, часто врёшь.
- Хорошо, пусть так, Лер. Я всё время вру. Так какой интерес со мной играть? Что за детский сад? Мы на четвёртом курсе! Мы можем просто спокойно посидеть, выпить и расслабиться?
- Но надо же что-то делать!
- Да ничего, ничего не надо делать!
- Надо придумать какой-то интересный разговор, какую-то интересную беседу. Давайте рассказывать истории!
- О, я знаю много историй, - включился в разговор Ларри.
- Знаем мы твои истории, - осекла его Лера, - ты сейчас нам, небось, будешь опять притчи рассказывать - про Христа да про апостолов. А я во всю эту чушь не верю. Мне больше по душе Хокинг. Я верю в большой взрыв!
- Мне кажется, ты сравниваешь несопоставимые вещи - христианство и математизм Хокинга, - сказал я Лере.
- Почему же? Не хочу я верить в этого бородатого дядьку на небесах, который всё решает и за всех всё знает. И в потоп не хочу верить, и в Христа. Христос, кто? Фокусник, волшебник! И не более того. Курам на смех! Сделали из Копперфильда сына Божьего!
- Как ты не можешь понять, - пытался я объяснить Лере, - что дело не в чудесах и не в мифологической стороне христианства, а в его философско-этической доктрине!
- Сказки это всё, Денис, сказки!
- Пускай и сказки, Лер, но ведь те мысли, которые эти сказки несут, они же очень сложны, их нужно пропустить через себя, чтобы хоть немножечко понять. И как бы Хокинг не объяснял вселенную - никакая теория большого взрыва не скажет никому на этой планете столько, сколько говорит притча об Иосифе Прекрасном или Книга Иова! Или вон даже... о добром самаритянине! Это же вечно, это же - саму душу нашу насыщает. А весь этот математизм - мёртв, бездушен и бесплоден.
- Я не хочу верить в эти сказки! - долдонила своё Лера, и я понял, что она совершенно не слушает, что я ей говорю. Я выпил ещё.
- Поэтому если Ларри есть что рассказать, - заключил я, - я бы с удовольствием послушал христианские притчи. Тем более, перед нами - Храм Христа Спасителя, а души наши согревает водка!

Ларри улыбался. Я смотрел ему в глаза и как же мне хотелось, чтобы он действительно нам что-то рассказал. Ларри - хороший парень. Несколько лет назад он подрался с футбольными болельщиками на стадионе, и они выбили ему все зубы. На первом курсе Ларри ходил без зубов, но потом приобрёл вставную челюсть. Теперь он хвастается, что на любом концерте может протолкаться прямо к сцене, просто показательно вытащив вставную челюсть. “Когда ты вытаскиваешь челюсть, люди понимают, что всё серьёзно, что им лучше с тобой не связываться”, - говорит он. Жаль, что озверелые фанаты выбили Ларри зубы. Он очень любит улыбаться, и улыбка у него - светлая и добрая, а главное - искренняя, настоящая. Зубы человеку выбить можно, но вот улыбки у него не отнять. И сколько людей в этом мире улыбаются своими зубами, но не своими улыбками.

Вообще, мне жалко Ларри. Жалко потому, что он может рассказать гораздо больше, чем люди могут выслушать. Люди сейчас вообще ничего не хотят слушать. Да и рассказывать большинству - нечего. А вот Ларри есть что рассказать. И слушать он тоже готов. А люди, мудаки, ни черта не понимают и не ценят.

- Хорошо, тогда Я расскажу историю, - сказала Лера, и начала длинный рассказ о том, как она когда-то с кем-то напилась. Я пытался слушать, но не мог. Моё сознание рассеивалось. Ларри и Луиза слушали не более внимательно. Всем действительно больше хотелось молчать. Наконец, мы начали шёпотом переговариваться друг с другом по каким-то пустякам.
- Вы меня не слушаете!!! - возмутилась Лера.
- Нет, нет, слушаем, очень внимательно... - попытался успокоить её Ларри.
- Да ну вас к чёрту! Не умеете вы общаться, ну и хрен с вами! - совсем обиделась Лера.
- Не дуйся ты, Лер! - утешал её я. - Мы выпили, наши мысли растекаются, мы не виноваты в том, что наша внимательность сейчас хромает на обе ноги. Просто расслабься. Услышь, как журчит вода. Прислонись к этим тёплым камням. Почувствуй, как медленно идёт время. Нам некуда спешить, не о чем говорить. Все разговоры сейчас - бессмысленны и бесцельны. Это разговоры ради разговоров. А мы придаём столько значения нашим словам, нашим оценкам и оценкам других. Мы все хотим жить в каком-то фильме, хотим, чтобы наши реплики были записаны, но тому, что происходит, нет никакой ценности, и в том, что мы говорим, тоже ничего нет. Поэтому можно расслабиться. Вот видишь, я говорю и могу так говорить бесконечно, и в этом не будет ровным счётом никакого смысла, это просто физиологический процесс, процесс извлечения слов, процесс крепления одного слова к другому, образование словосочетаний, предложений, монтаж их в единый, якобы осмысленный текст...
- Ой, Любич, вся эта демагогия! Как же она меня достала!
- Да, именно что демагогия. Демагогия ради демагогии. Демагогия в собственном соку!
- Денис, хватит перетягивать одеяло на себя! - гаркнула на меня Лера.
- Да ничего Денис не перетягивает, - заступилась за меня Луиза, - он просто пытается объяснить...

Ларри засмеялся:

- Он так НЕ перетягивает на себя внимания, что ты, Луиз, пересела от Леры - к нему.
- Там просто дует, а тут - солнышко, - отвечала Луиза.
- Ага, солнышко! - буркнула Лера.
- Спасибо тебе, Луиз, за поддержку! - сказал ей я. Луиза была в короткой юбке и от непосредственной близости её прекрасных ног, я почувствовал себя ещё теплее, ещё радостней.
- Какие же у тебя всё-таки красивые ноги! - сказал я Луизе. - Уже полдня не могу решиться на то, что тебе об этом сказать.

Луиза застеснялась:

- Да и зачем об этом говорить?..
- Нет, об этом как раз нужно говорить. Даже нет, не говорить - кричать!
- Ну, красивые. Это же не моя заслуга... Красота - это то, что...
- От Бога, правильно? Нет, Луиз, ты ошибаешься! Вернее, нет, не ошибаешься, это действительно - от Бога! Но это ещё не значит, что к красоте нужно выказывать безразличие, нельзя делать вид, что ты не замечаешь её. Пусть это не заслуга, это - дар, но человек, этим даром отмеченный, заслуживает восхищения и уважения. Даже преклонения он заслуживает! Ведь если тебя сотворил Бог, то как можно стесняться того, что он сотворил тебя красивой? Как можно стесняться Божьего творения? И зависит от тебя это или нет, это неважно, но это твоё, это ты, и твои ноги - намного больший шедевр, чем все те слова, которые мы сегодня можем произнести!
- Любич, хватит пороть ЧУШЬ! - крикнула Лера, и так мне надоело её недовольное жужжание, так надоело мне это вопиющее, выставленное напоказ непонимание, что вдруг я почувствовал себя одиноко. Хотя Ларри и Луиза вроде как поддерживали меня и сами не понимали, почему Лера сегодня такая взбешённая, мне почему-то стало чертовски грустно. Я замолчал. Мои слова уже не были просто бессмысленны - они шли мне во вред. Я смотрел на храм, вернее, на ту его часть, которая не была скрыта мостом. И я подумал, что лучше бы я был сейчас здесь один, лучше бы не было этих людей.

Вдруг почему-то все встали.

- Пойдёмте на солнышко! - скомандовала Лера, и все пошли в другую часть выступа, как будто бы прочь от меня. Я встал, чтобы пойти за ними, как неожиданно, справа от себя я увидел тех двоих, которые пили на противоположной стороне выступа. Я даже не заметил, как они перешли к нам. Один из них звал меня к себе рукой и улыбался. Я решил подойти.

- Воо, наконец-то Вы к нам подошли, - заплетающимся языком сказал мне он. Был он толстый и всем своим видом напоминал здорового, откормленного борова. Глазки его были узенькие, чёрные волосы торчали ёжиком. Он всё время ехидно улыбался, а когда он говорил, каждое слово как будто выплёвывалось из его неприятно пухлых губ. Одет он был в серые шорты и чёрную футболку, обтягивающего его по-женски полные груди. - Вы уж извините нас, ребят, но мы вас подслушивали, правда, Миш?

- Правда, правда! - смеялся второй. Он широко улыбался, и я увидел, что все зубы на верхней челюсти у него - золотые. Из-за этих зубов он был как будто обречён на вечную улыбку, эти зубы всё время выпирали и били в глаза своим сиянием, стоило ему лишь приоткрыть рот, и было в этой улыбке что-то пугающее. Щёку его украшал маленький, ярко-красный шрам галочкой. Волосы у него были цвета подгоревшей соломы. На нём была ярко-красная майка и синие джинсы - сочетание яркое, особенно в композиции с золотыми зубами.

- Вы знаете, - выплёвывал слова тот, что был похож на борова, - вы так интересно разговариваете. Просто заслушаешься.
- Да!.. - отвечал я. - Пустые слова. Слова ради слов.
- Нет, не говорите так. Нам бы так, как вы, рассуждать! Выпьете?
- Не откажусь!

На бортик выступа они поставили всю свою провизию - белоснежно-матовую бутылку водки Drova, целлофановый свёрток с курицей и, для запивки, чай Липтон Айс Ти зелёный с жёлтой крышечкой. Боров налил мне в мой стакан водки, и я тут же его осушил. Водка пошла плохо. Я поперхнулся, в горле заклокотало и захрипело, и я чуть было не блеванул.

- Аккуратно, аккуратно, - похлопывал меня по спине боров. - Если поблевать, то это всегда пожалуйста! Не стесняйтесь! Все свои!
- Да нет, - откашливался я, - всё в порядке. Просто водка тёплая... Надо было запить.
- Так что же не запили? У нас и запивка есть, - сказал боров и щёлкнул своими толстыми пальцами по зелёной бутылке чая.
- В следующий раз запью. День-то длинный! - сказал я, и мы втроём засмеялись громким гогочущим смехом.
- Как зовут? - спросил я всё более краснеющего от водки борова.
- А-лек-сандр, - с расстановкой ответил мне он.
- А вас?
- Михаил!
- Меня - Денис! Очень приятно! Выпьем же...
- За знакомство! - перебил меня боров, и мы осушили рюмки, после чего каждый приложился к зелёной бутылке чая. Вторая рюмка Дров пошла легче.
- А слушать вас всё-таки было очччень интересно! - всё захваливал меня Александр.
- Ой, да ладно уж!
- Нет, всё-таки образование - великая вещь! Мы вот, кто мы с тобой, Миш, только техникумы заканчивали? А тут сразу видно - ОБРАЗОВАНИЕ!
- Ни при чём здесь образование! Мы прогуляли больше лекций, чем посетили. Всё самое важное, необходимое и полезное мы получили вне университетских аудиторий. Университеты не дают ни черта! Вы же, небось, в техникуме учились?
- Учились, конечно! - вступил в разговор златозубый Михаил, - Как же, если не учиться, ты потом строить-то будешь?
- А мы вот ни черта не учились! Так что вы, мужики, ещё образованнее, чем я, будете.
- Нет, зря ты так, - отвечал мне Александр, - вот ты кто по образованию, скажи?
- Я? Журналист.
- Вот то-то оно и видно!

Мы выпили ещё по одной, понятное дело - за образование.

- А про профессии вы кто? - спросил я мужиков.
- Тут, на стройке работаем.
- Ну, это дело важное, не то что наше.
- Ещё бы!
- Ты это, закусывай, у нас тут вот чё есть, - сказал мне Михаил, указывая пухленькой рукой на курочку в целлофановом свёртке. Мой голод же уже настолько раздразнила водка, что я сам которую минуту ждал этого предложения. Я тут же вцепился в нежнейшее, прочесноченное куриное филе, стараясь зачерпнуть побольше ароматной, покрытой специями кожицы.
- Спасибо, спасибо вам, мужики, огромное!.. Замечательная курочка! Особенно кожица. Кожица у курочки - это, пожалуй, самое главное.
- Закусывай, закусывай! Действительно вкусно. Угощайся! - говорил боров-Михаил, довольный тем, что мне понравилась его курица. Очевидно, в магазине выбирал её он.
- Давайте ещё выпьем! - предложил я. Мы выпили, запили Липтоном, и я тут же закусил. После водки я прямо набросился на курицу. Я старался не эксплуатировать гостеприимство рабочих, но мои пьяные руки сами тянулись к ней и отламывали от неё хотя бы по маленькому кусочку.

- Нет, всё-таки курица с чесноком - это прекрасно, - не унимался я. - Лучшее сочетание! А девушки... Девушки все - дуры. Вон у меня была одна. Вообще ничего мне с чесноком есть не давала. Ну да и в пизду её! Нельзя так жить, нужно делать то, что нравится.

- О, - сказал Михаил златозубому Александру, кладя ему руку на плечо, - а паренёк-то - наш человек!
- Дык а чем ж не ваш? - воскликул я. - Все ж мы - русские!
- Но ты-то, небось, москвич?
- Я? Да. И что с того? А вы, мужики, откуда?
- Из Новокузнецка.
- Ну и прекрасно! Наверняка, этот город намного лучше, чем эта дыра -Москва.
- Да, хороший город, - с ностальгической улыбкой заключил Михаил, и мы все втроём выпили - за Новокузнецк.
- Всё равно, - продолжил я, - бабы сейчас пошли. Ууу...
- Что ж ты женщин бабами-то называешь? Нехорошо это, неправильно! - сказал златозубый.
- Да потому что они именно бабы, а ни хрена не женщины! Такие ломучие, такие ненатуральные, а главное - ни капли женского. И мужского тоже - ни черта. Ни то ни сё людишки, и правильно ты говоришь - не бабы они, и не женщины, а так, вообще ничто.
- Эта-то, блондинка-то, выёбистая, да? - спросил меня златозубый про Леру. Очевидно, они давно за нами следили и видели все наши с ней препирательства.
- Ещё как! - ответил я, подумав, что наконец-то нашёл понимающую душу. - А главное - кто ей право выёбываться давал? Да никто! И в Москве - все такие.
- Да они же не москвички!
- Нет, а я и не говорил этого... - удивился я. - А как ты понял?
- Да сразу видно! Они как разодеты-то. На подиум блядь вышли! Немосквичка в Москву приедет, вся разоденется - уф! Королева! Как на витрину себя выставит. А москвички-то нет, они не такие! Они ходят - спокойно, в обычной одежде, никак не выделяются. Это их город, чего им выкобениваться?

Я поразился мудрости Александра. О борове я почти забыл, повернулся всем корпусом к Александру, и Михаил, видимо, обиженный, как будто исчез. Потом я понял, что он действительно куда-то ушёл. Мы остались вдвоём с Александром.

- Вот моя скоро приедет... Маруська! - продолжил златозубый. - Ох! Москва, берегись! Крассавица! Ноги - о! Длиннющие! Волосы - копна! Эх! Приедет! Всё! Москва... Москва ещё таких красавиц не видала! Только и следи за ней! Всех к своим ногам положит. И ох, расфуфыренная, разодетая тут будет! Прямо даже и не узнать, но всё-таки - моя, моя родная Маруська!

Глаза Александра осоловели, и уже как будто в них заиграло золото. Понравился мне Александр. Захотелось мне побольше о нём узнать. И стал я о жизни его расспрашивать.

- А чего вы здесь строите?
- О! Мы такое тут делаем! Вот, посмотри на мост.
- Смотрю.
- Видишь провода на нём, между фонарями?
- Нет.
- То-то. Потому что они спрятаны! Теперь нужно по всей набережной такое сделать. Вот мы провода под землю и выводим. Спросишь - зачем? Да чтоб на виду не были, чтоб и красивше было, и безопасней. Чтоб если бомбёжка была, город без электричества не остался.
- И правда - важным вы делом заняты.
- А то!
- Так выпьем же за это!

Выпили.

- И как за это за всё платят, ты мне скажи?
- За что?
- За то, что вы всё это строите.
- Да, знаешь...
- Знаю-знаю! Потому и спрашиваю!
- Пока полтора месяца строим, и ни хуя не заплатили.
- Во-во. А я так и знал. Сам на работу пытался устроиться, и отец мой устраивался, и везде - кидалово. Три кожи с тебя сдерут и ни копейки не заплатят.
- Да, кидают. Но что ж поделать-то? Работать надо. Говорят, потом заплатят.
- Заплатят! Счас! А живёте-то вы как здесь?
- На свои.
- Кошмар. Обворовывают, грабят вас! Не щадят народ! Всех нищими делают, и не стыдятся! Будто в могилу загнать хотят! Эх!

Выпили ещё раз.

- У меня отец, - начал я, как только горло моё справилось с водкой, - весь в долгах. Всего лишили. Квартиру продали. И вся семья - на работу устроиться не может. Кошмар! А на улицах все - улыбаются, расфуфыриваются, делают вид, что всё прекрасно. А ведь скольким людям не платят! Скольких без последнего куска хлеба оставляют!
- Кстати про долги, - другим, как будто протрезвевшим голосом сказал златозубый, - у меня тут в Москве есть человек. Он мне денег должен. Я ему кое-какие работы сделал, а он мне не заплатил, кинул меня. Вы ж все, журналисты, интернетные. Ты бы мог мне помочь найти этого человека?
- Ты что, из него деньги выбивать собираешься?
- Нет, вовсе нет. Мне просто надо его найти, переговорить с ним просто, в глаза этому человеку посмотреть, понимаешь? - сказал он и ухватил меня за лацканы моего пиджака, и я сразу же понял, что означает для этого работяги просто переговорить.
- Да как ты не можешь понять, Сашка! - совсем уж запанибратски ответил ему я. - Что не виноват тот, кто тебе должен! Ну придёшь ты, посмотришь на него, даже морду ты ему набьёшь - нет у него денег. Были бы, вернул.
- Ага, нет. Сам-то на машине ездит.
- Да что эти машины? Половина в кредит, половину - продадут через месяц-другой. Может, это и не его машина вовсе. Сейчас всё - сплошная игра, сплошное лицедейство. Люди стараются быть чем-то бОльшим, чем они являются на самом деле. А по правде, все - нищета и голодрань, катящаяся по наклонной вниз. И не тот, кто тебе должен виноват, а те, кто его в долги загнали. И не ему надо бить морду, не из него надо деньги выбивать, а из тех, кто из него всё до копейки вытряс!

Я почувствовал, что моя речь заходит всё дальше. Слова увеличиваются, и уже передо мной - целая река этих слов, и в водах этой реки я захлёбываюсь, не в силах вынырнуть и выйти на берег. И мечтаю я лишь о том, чтобы стать гусём, и выйти сухим, выйти с тем же, с чем я пришёл, целым и неотпизженным.

Из какого-то неведомого пространства материализовался боров с каким-то ещё рабочим. Третий рабочий был в форме, и я почему-то сразу решил, что это их прораб. Один глаз у него был то ли подбит, то ли выбит; по-моему, заклеен пластырем и замазан зелёнкой. Помню, что зелёнка очень смешно сочеталась с жёлтым жилетом и красной футболкой. Прораб походил на светофор. Я говорил, а они все слушали, а на лице борова всё явственнее проступало отвращение - по-видимому, ко мне. Но я говорил не для них, а для Александра, и Александр - этот златозубый униженный и оскорблённый святой - он, кажется, меня слушал, и, кажется, оставался моим другом до самого конца. Неожиданно моя речь была прервана, и прервана она была плюющимся голосом борова:

- Вы посмотрите на него! Он всю курицу нашу сожрал! Ишь ты! Последние деньги на курицу потратили, а он её всю сожрал! Что же за паскуда ты, а?

Боров набросился на меня, и схватил меня за пиджак.

- Да кто тебя звал? Откуда ты пришёл? Откуда? - кричал он на меня.
- Оттуда, - спокойно ответил ему я, осознавая, что, если уж мне суждено быть отпизженным, то пиздюлей я, как ни выкручивайся, получу.
- Вот и иди туда! Пшёл вон! - плюнул в меня боров и ударил меня ладонью по щам. Я отшатнулся.
- Хорошо, ухожу.

И я побежал.

***

Сравнимо с эякуляцией ощущение, когда ты, долго сдерживая блевотину в себе, наконец даёшь ей волю. Я долго сдерживался, но в метро я почувствовал, что меня нехило укачивает. Вокруг были люди, и мне было стыдно. Но тошнота сжала меня в тиски, задурманила мне голову, и я уже не мог её остановить. Она вырвалась, вырвалась на волю. Я пытался сделать всё, что мог, я даже закрыл рот руками, чтобы хоть как-то ограничить извержение этого потока, но это были самые настоящие рвотные водопады, которые молниеносно просачивались сквозь мои пальцы так, будто мои ладони представляли собой пару чайных ситечек. В метро было народу немного, и мне ещё до этого удалось сесть. Я сидел, держа сумку на коленях, и когда я разродился блевотиной, вся сумка моя оказалась залита. Казалось, человеческий рот не может столько извергнуть, ан нет - может! Блевотина стекала с моего подбородка, с воротника моего пиджака, с его пуговиц, но больше всего пострадала сумка. На сумке уместилась вся извергнутая мною закуска - та самая курица с чесноком, из-за которой я чуть было не пострадал. Куски курицы ещё совсем не переварились, и, белоснежные и скользкие, они облепили чёрную кожу моей сумки. Я посмотрел на всё это и блеванул ещё раз.

Во рту стоял вкус куриного бульона, но такого куриного бульона, который не в воде был сварен, а в спирте. Люди все предусмотрительно от меня отошли. Удивительно, что вместе с блевотиной, я изверг и стыд. Стыдно мне уже не было совершенно. А главное - когда меня вырвало, мне стало намного легче. Ко мне вернулась парящая лёгкость, которая наполняла мои чресла, когда я впитывал вселенские откровения около Храма Христа Спасителя. Я помнил эту ясную мысль отречения от всего человечества, и теперь мне казалось, что сам организм проводит меня через церемонию этого отречения. Я погрузился сам в себя, в содержимое собственного кишечника, и моё я, таким непосредственным образом вынесенное наружу, отгородило меня от всех остальных. Я стал неприкасаемым. Я провалился на бесконечное дно, но если отказаться от оценочности, то это дно было и вершиной.

Единственное, что меня беспокоило, это закон. По закону меня имели право выпереть из метро, да и вообще я представлял собой опасность для добропорядочных граждан. Тело моё покрывали пачкающие одежды, да и само тело моё было пачкающим. Я понял, что необходимо предпринимать срочные меры. Если я так и продолжу сидеть в собственной блевотине, то кто-нибудь вызовет полицию, и тогда мне несдобровать. Поэтому я вышел на следующей же станции, чтобы хоть как-то обмозговать ситуацию.

Станция была Алексеевская. Слава богу, на ней есть скамейки, и скамейки эти не в центре зала, где патрулирует контролёр. Я сел на скамейку и решил немного почиститься. Первоначальные приготовления я мог сделать руками - я стряхнул кусочки курицы с сумки и с пиджака. Я помнил, что салфеток у меня нет, но зато у меня была почти не начатая тетрадка для записей. Я открыл сумку и достал тетрадь и принялся вырывать из неё листки. Эти листки я использовал, как салфетки, и кое-как вытер сумку, пиджак и ботинки, однако, когда я поднял ногу, я обнаружил, что вся задняя сторона моих брюк покрыта белёсо-бежевым блевотно-куриным месивом. Я понял, что никакие салфетки с таким не справятся, и решил, что, возможно, эти шматки на ляжках не так уж и заметны.

Я был готов принять новый бой и, как мне казалось, вернул себе презентабельный вид. Я вошёл в следующий же вагон и сел между почтенным мужчиной в тёмно-синем офисном костюме и нарядно одетой женщиной лет сорока. Они от меня не отсели и даже не поморщились, значит листки из тетрадки поработали на славу, а блевотина на задней стороне брюк действительно незаметна. Странно только, что от меня не воняло, но вообще у моей блевотины есть удивительная особенность - если она извергается из моего организма в течение часа после того, как я поел и выпил, то она не пахнет ничем, кроме, собственно, еды и выпивки. Желудочные соки ещё не успевают приняться за процесс пищеварения, и поэтому от моей блевотины блевотиной не пахнет.

Так я доехал до ВДНХ, вышел из метро и, как ни в чём не бывало, сел в автобус. Я нашёл уютное место в хвосте и воткнул в уши наушники, чтобы послушать моих любимых The National. Но, проехав две остановки, я почувствовал, как на меня снова накатывает. Я уже понял, что сдерживать это бесполезно, и отдался тошноте полностью. Все мгновенно повскакивали со своих мест и перешли в другой конец автобуса. Не перешла в другой конец автобуса только молодая девушка, армянка. Она встала достаточно близко ко мне, но так, чтобы её не залило содержимым моего желудка. Однако этот приступ рвоты так быстро не кончился. Меня рвало мучительно, почти что смертельно. Я уже проклинал водку, я хотел снова протрезветь, хотел вернуться домой, и жить трезво и в одиночестве, чтобы больше никто меня не распинал и не мучил, чтобы никто не вызывал во мне отвращения, чтобы ни от кого меня не тянуло блевать. Я знал, что выживу, и знал, что должен через это пройти, это мой последний путь, последний шаг в новую жизнь, которой я заживу, когда доберусь домой. Только бы добраться домой. Только бы не забрали в ментуру. Только бы не оказаться посреди дороги без денег и без проездного. Только бы не попасть в больницу, где тебе обязательно воткнут шланг в глотку, и попробуй ты их уверить, что тебе уже хорошо! Я хрипло шептал: “Простите, простите...”. Мне не было стыдно, но я хотел хоть немного выглядеть перед людьми приличным и порядочным, чтобы они меня не отпиздили, не вытолкали и не сдали в участок. И как же я хотел бы остаться в этом автобусе один! Хоть бы ещё час блевать, но только в одиночестве, только в безопасности! Я хотел, чтобы меня просто не трогали, чтобы люди меня пощадили - мне не нужно было ни спасения, ни гибели от них - только бы оставались они ко мне безразличными, только бы делали вид, что не замечают меня. Но в конце концов, армянка, которая была поблизости, подошла к дверям автобуса и подала мне знак рукой.

- Вам нужно выйти, - говорила мне она.
- Нет, мне нужно домой.
- Нет, вам нужно выйти.

Она так уверенно, так серьёзно это сказала, что я подумал, что люди за моей спиной уже решили, что будут со мной делать, если я не выйду - я подумал, что это сговор, и что если я не выйду с этой армянкой, то ко мне выбежит какой-нибудь мужичок в форме и, армейским голосом обругав меня, ногами (чтобы руки не пачкать) выпрет меня на улицу. Я подумал, что лучше уйти с женщиной, чем уйти ни с чем или с пиздюлями. Я встал с места и, весь облепленный водочно-куриной массой, вышел с ней на улицу прямо напротив памятника Рабочему и Колхознице.

Она шла впереди меня, но не очень далеко, как будто бы она мною совсем не брезговала.

- Вы отравились?
- Нет, я напился.
- Что ж, с каждым бывает.

Да нет, не с каждым! Ничтожеством нужно быть, чтобы так напиться! И не нужно это оправдывать! Зачем такому, как я, помогать? Зачем такого, как я, вытаскивать? Есть столько хороших, чистых, трезвых и умных парней, которые бродят по этому городу в поисках девушек! И таким парням есть, что сказать. С такими можно чувствовать себя уверенной, с такими можно строить дальнейшую жизнь. И они ходят одинокие и несчастные, а им даже улыбнуться никто навстречу не может. Такие парни заслуживают того, чтобы им помогали, чтобы их спрашивали на улице: “Молодой человек, что вы такой грустный? Что вы такой расстроенный? Давайте познакомимся. Меня зовут Аня!”, они заслуживают этого знакомства, заслуживают дружелюбно протянутой руки. А что я? - заблёванное, загаженное ничтожество; пустышка, занимающийся самоуничтожением, потому что ему попросту нечем заняться; извращенец, получающий удовольствие, погружая себя во всё большее дерьмо. Не надо такому, как я, помогать. И топить такого, как я, тоже не надо. Меня просто надо обходить стороной, надо дать мне пройти по тому пути, который я сам себе выбрал, но нет же - всегда находится женщина, которой хочется почувствовать себя святой, хочется кого-то спасти, кому-то помочь. Но сильный и святой не тот, кто жалеет слабого - воистину силён тот, кто способен посочувствовать сильному. Ничтожество всегда найдёт к чьей бы груди припасть, а к человеку великому никто не проявит нежности, никто не разрушит его одиночества - все смотрят на него и думают, что всё с него, как с гуся вода, что он - глыба, а глыбе-то, на самом деле, многое хочется! И глыбе нужна любовь гораздо более самозабвенная, более самоотверженная, чем опущенной, блевотной немощи.

Добрая армянка купила мне салфетки и две бутылки воды. Я вытерся, воду выпил, и тут во мне затеплилось что-то вроде благодарности. И благодарность эта проявилась в том, что мне захотелось не так скотски перед ней выглядеть. Я начал себя отрезвлять, пытался сказать что-то разумное, что-то вроде: “Я сам не понимаю, как оказался в таком положении”, но врал я, врал, ведь знал я, как оказался в таком положении, и уже с утра знал, что в таком положении окажусь. Ночью мне приснился сон, что я пью с бомжами в дорогом баре и играю с ними в карты. Посетители бара смотрят на нас с ужасом, но мы продолжаем вести себя похабно и развязно, потому что у меня есть деньги, и я плачу за всех. Один из бомжей мне запомнился особенно - он был в шерстяном свитере, чёрных брюках, пропитой, конечно, но вроде как интеллигентный. Мы с ним разговорились, и на двоих выпили всё, что нужно было распределить на всю компанию. Мы решили выйти вдвоём в магазин, и, раскрыв двери бара, перед нами разверзся Арбат с его матовыми фонарями и звучной мостовой. Мы пошли в Смоленский Седьмой Континент, там закупились бухлом, а когда вернулись, никого уже не было. Бар был пустой, и мы с интеллигентным бомжом решили поиграть в пьяницу. За окном светало, а мне было больно и стыдно за то, что я до такого докатился, но вместе с тем я понимал, что иначе и быть не могло, что, кроме как пить, в этом городе делать больше нечего.

- У вас проездной есть? Вам не купить его?
- Да, есть.
- Хорошо, если что, говорите. Я рядом буду.

Чуть ли не за руку меня взяла. Да и взяла бы, стоило лишь мне подойти поближе, но я сам сторонился. В автобус вернулся чистый, но уже не возвышенный. Второй бой мне давался с гораздо большим трудом, чем первый. Армянка встала напротив меня. Я прислонился к окну и по-собачьи высунул голову. Я думал только о том, как бы поскорее добраться домой. Я достал наушники и снова включил музыку. С музыкой я чувствовал себя немного в большей безопасности, чем без неё. Я боялся, что тошнота снова вернётся.

Я даже и не заметил, когда армянка вышла. Я просто бросил взгляд на то место, где она стояла, и увидел, что её нет. Без неё мне стало одиноко. Не думал, что можно привязаться к человеку за десять минут.

Через несколько остановок я вышел. Тут я, наконец, дал себе волю и вдосталь наблевался. Я выблевал всю ту воду, которой меня напоила армянка, - мой организм проходил процедуру очистки. Я увидел испуганный взгляд велосипедистов, стоящих на пешеходном переходе. Я приближался к ним своим блевотным шагом, оставляя за собой огроменные рвотные лужи. Я подал им знак рукой, мол, я всё понимаю, и остановился на безопасном для них расстоянии.

Я возвращался домой. Мне до сих пор было плохо, но согревало меня осознание того, что через несколько минут я окажусь в родном туалете, смогу окончательно опорожниться в унитаз, а потом принять душ, и всё смыть, всё почистить. Я шёл мимо церкви, и церковные колокола били неистово, но я их не слышал. Мои уши были заткнуты наушниками, а о звоне колоколов я мог только догадываться по истерически дёргающемуся силуэту звонаря, выжигаемому закатным солнцем. Я шёл вдоль шоссе и горланил песни. Мои ботинки подпевали моему пению своим заблёванным хлюпаньем. Я был грязен, но улыбка моя была чиста. И голос мой был звонок и громок, и пускай все люди думают, что я юродивый - I won’t fuck us over, I’m Mr.November, I’m Mr.November!