Изнанка [8/10]

Автор: Арлекин 47н:

Груда тел, огромное кладбище, куда сползлись все трупы мира, замерший бассейн мутной воды, не отражавший в себе небо. Но возможно, это и было отражение – небо, столь же мутное, плотное и чёрное, как все эти люди. Полмесяца они непрерывно двигались, не успокаиваясь ни днём, ни ночью, им было тесно, им едва хватало места, чтобы стоять... Потому я и сравнивал их с неспокойным водоёмом глубиной в человеческий рост, с обширным полем волос, будто ряска, колышущаяся на поверхности. Наверное, с высоты холмов возникало именно такое впечатление: долина, устланная волосами; не видно ни одного лица – все смотрят вниз, сосредоточенные на своей функции. Перемещаться в этих водах было невозможно, но у всех получалось.
И опять я вернулся к вопросу: как? Как такое вообще может происходить? И опять никто не отвечал, а голову раскалывала внутренняя пустота. Знать бы, что за молоток стучал по зубилу вакуума.
В течение недели все люди только спали. Не рационально вначале отдавать все силы, изнашиваться и перенапрягаться, а потом просто упасть на землю и дружно погрузиться в многодневный сон. Еда и вода иссякли позавчера. Нас больше ничто не питало.
Самые невинные, самые безболезненные мысли, они не причиняли мучений. Однако были и другие, более серьёзные и важные вещи, которые я хотел выяснить, но о которых не мог думать.
Стоять и, тем более, двигаться им было тесно; теперь, когда легли, они настолько переплелись и запутались друг в друге, что уже вряд ли смогли бы когда-нибудь встать. Но я знал, что они смогут – эти туловища приучили меня заменять понятие «невозможность» на полярное ему понятие, которое, в свою очередь, произрастало из нового опыта, из повреждённых узлов, где любая парадоксальная мысль представлялась естественной и наоборот. И если перегной сознания силился иногда выдавить из себя росточек трезвой мысли, его тут же закатывало в асфальт безумие, подменившее собой ум. Отсутствие чего-то могло встать на место присутствия – могло, в этом пасмурном и тихом мире...
...Я бежал прямо по телам, ощущая под своими ногами мягкие животы и твёрдые хрупкие головы. Поначалу я старался никого не травмировать, но сделав только десяток шагов, преодолев десяток метров, я забыл обо всём, забыл о людях, судорожно выдыхающих, когда я наступал на их грудные клетки, резко вскрикивающих, если я ломал им кости или суставы. Я не слышал их. В кромешной темноте я увязал в их телах и падал. Кто-то просыпался и тихим, беззлобным голосом просил встать с него. Я с трудом поднимался на ноги и бежал дальше. Я кричал. Звал тебя. Я бы не отыскал тебя в этом могильнике. Было так темно, и многие люди почти полностью прятались за другими телами. Я не смог бы тебя найти. Я звал тебя, давя людей ногами и задрав голову вверх. Мой крик резонировал с тучами и распылялся над долиной. Когда я выкрикивал твоё имя в очередной раз, оно звучало в унисон с эхом моего предыдущего крика – и вопль становился всё сильнее. И потом он снова удваивался – и так до тех пор, пока всю долину не накрыли звуки твоего имени, вибрации от которых колыхали мёртвую поверхность спящих тел.
Я уже ничего не слышал, только эти звуки, и откликнись, я бы не узнал. Я впал в панику и просто не мог остановиться. Кричал, падал, вставал и снова топтал людей ногами. Сознание померкло.
Кто-то схватил меня сзади и повалил на тела. Я бешено извивался, стараясь высвободиться, вырваться и побежать, я кричал, уткнувшись лицом в чьё-то бедро, а сверху кто-то прижимал меня, придавливал моё тело к чужим костям.
Я бесновался, пока не закончились силы, и удивился, что меня хватило так надолго. А когда я затих, неизвестный укротитель убрал с меня свой вес. Я перевернулся на спину, приподнялся, но никого не увидел. Если кто и был, то он уже лёг. И я лежал. Лежал, не шевелясь. Люди подо мной спали.

47д:

Я дождался рассвета и только тогда встал. Все лежали – это делало меня неуместным и чужеродным. Я почувствовал себя неестественно свободным. Одна моя нога покоилась на чьей-то груди, другой я вковыривался в наслоения тел, стараясь добраться до земли. Я чувствовал острую необходимость упереться в неё, коснуться чего-то материального – миллиарды спящих тел лишали всё достоверности. Я нуждался в контакте с чем-то настоящим и бесспорным, – потому что здесь, в этом мире, который меня окружал и неизымаемой частью которого я сейчас являлся, не было ни метра, ни грамма правды. Пространство и время существовали в рамках некой метафоры, куда я оказался помещён, как в пластилиновый мультик, где всё живёт своей особой, не похожей на мою жизнью и подчиняется действительным только здесь пластилиновым законам. Всё состояло из образов, символов и идей, всё наполнялось ими и формировало себя из них. Этого эфира было с избытком, так много, что он вытеснял из мира осязаемые, не требующие опосредования предметы. Окружающий мир, наши города, дороги, природа... наша дорога, наша утопленная в холмах долина – были чёткими до мелочей, стройными и постоянными, и ненатуральными. Подчиняясь здешней пластилиновой логике, смысл приобретал категорию небытия, полного отсутствия. Так легко и так запросто.
До земли я не добрался – всё время упирался в чьи-нибудь кости. Бросив это занятие, я пошёл по телам. Куда? Куда мне идти? Мне некуда было идти, не к кому и не для чего. Я шёл просто ради того, чтобы перемещаться по кладбищу вопреки кладбищенскому закону, где сказано, что я должен неподвижно валяться вместе со всеми. Ведь вся эта груда тел теряла свою целостность без меня – неотделимого компонента. Это был бунт. 

48н:

Я шёл весь день, пока не стемнело, и продолжил идти в темноте. Я подворачивал ноги на телах спящих, но мне не было больно – я вообще ничего не чувствовал. Моё тело начиналось где-то над шеей, а всё, что ниже, уподобилось корням – они долго тянули меня вниз, но потом высохли и омертвели. А холмы всё не приближались. Долина была обширнее, чем мне представлялось, и ходить по людям получалось не так быстро, как я привык.
Что-то снова во мне надломилось. Уже столько всего себе переломал с тех пор, как ушёл из города, уже не осталось в теле ни единой целой косточки, ни одного сухожилия, которое я бы не надорвал, ни одной не потянутой мышцы – и всё равно в какой-то момент предельно ясно я ощутил очередную травму. Я остановился и прислушался к себе. Вокруг тьма, подо мной люди. Сверху медленно плыли низкие чёрные тучи; они не рассеивались так давно, что я забыл, как выглядит синий. Стояла тишина. Изредка где-то раздавались сдавленные стоны, и это только подчёркивало всеобщий могильный сон – впрочем, лишь такой и могла быть тишина на этом грандиозном кладбище. Трупы тихо постанывали, и где-то среди этих тел постанывала во сне ты.
Возникло желание снова, как прошлой ночью, отторгнуть рассудок, завопить и бежать по мертвецам, зовя тебя. Но – уже не подчиняясь внезапным неодолимым импульсам, когда я не мог не то что сопротивляться им, а даже захотеть попытаться это сделать, когда голову заполнял только многократно усиленный холмами собственный крик, и я мог лишь орать, орать, орать. Сейчас я размышлял об этом спокойно, просто желая, но не предпринимая ничего. Я знал, что кто-то меня поймает, уложит на неудобную постель из костей и кожи и, укрыв одеялом собственного неподъёмного тела, заставит утихнуть. Но не сможет заставить уснуть.
Я просто стоял в кромешной темноте, а под моими ногами вздымались и опадали дышащие туловища с хрупкими и ломкими каркасами. Я хотел тебя отыскать, пробудить от коллективной комы. Не всех, только тебя одну – и, обняв за плечи, увести отсюда. Не знаю, куда. За холмы. Вон туда, там мы не были и оттуда никто не сошёл. С той стороны. С севера.
Холмы, стенки этого человечьего бассейна, окружали меня со всех сторон, и я чувствовал себя взаперти. Все люди смыты в отверстие стока, на дне остался лишь осадок их ещё не умерших скелетов, что продолжают жить вопреки логике. И я один посреди пустыни, замурован здесь, под открытым небом. Одинок в темноте, единственный живой в тотальном могильнике, похороненный вместе с другими.
Что там, на севере? Никто мне ничего не говорил, но о многом я догадывался сам. Я точно знал, на севере что-то есть. Я точно знал, спектакль – нечто большее, чем театральная постановка с миллиардами актёров, миллиардами сценаристов, но вообще без режиссёра. Я точно знал, память покрылась язвами не просто так, и если я найду способ обратиться к своим воспоминаниям, не скончавшись в агонии... Я точно знал, моя бессонница – не телесный и не психический недуг, причина в чём-то другом, я её не вижу, но она где-то на поверхности, совсем рядом – нужно только протянуть руку в правильном направлении.
Одиночество принесло с собой такую тоску, что я чуть не взвыл. Впрочем, меня ничто не сдерживало – просто не хватило сил набрать в лёгкие воздуха для воя.
Мы не умрём здесь. Мы будем жить. Наши гангрены давно исчезли, наши тела, изуродованные голодом и жаждой, всё ещё двигались. Наши батарейки никогда не сядут. Мы – бессмертные существа. Могли ли седые китайцы знать, что бессмертие подразумевает и безжизненность тоже? Мы перестали быть формой жизни и превратились в мёртвую органику, которая только и годится удобрять бесплодные земли в этой долине.

48д:

Наступило новое утро, и восходящее солнце, с трудом пробивая непроницаемые облака, осветило долину, и я вновь оказался одиноко стоящим посреди своей пустыни, а песок бессмертных людей, разглаженный коллективной усталостью, бездумно дышал, не вызывая в моём сердце ни малейшего отзвука. Они все были мне чужими. А ты, лежащая где-то здесь, реальная ты, тоже уснувшая вместе с ними после долгой и трудной работы, не имела ничего общего с образом, который хранило моё выцветшее сознание, сохранившее лишь подобие контуров, по которым я определял предметы. Неожиданно для себя я почувствовал жажду. Это меня доконало. Я упал на колени, обрушился прямо на чьё-то горло, вызвав сдавленный конвульсивный кашель моей жертвы. Я сжал голову в ладонях.
Слёзы проедали дорожки на щеках и заставляли кожу дымиться в своих руслах. Не продукт работы желёз, не реакция на раздражители – меня рвало в клочья.
Я лёг. Стало очень хорошо. Подо мной лицом вниз лежала девушка. Я уткнулся носом ей в затылок. Понемногу я успокаивался. В ласковых и тёплых волосах я искал укрытия от чего-то непостижимо мыслящего, что творило этот кошмар вокруг меня. Я почувствовал, что засыпаю...
Я плыл в дурмане твоих ароматов. Что-то мешало мне провалиться глубже, и сознание тлело, но не угасало. Я глубже врылся в твои пряди, они щекотали мой влажный нос и сухие, запечатанные какой-то белой дрянью, губы. Откуда было взяться слезам в моём сухом теле? Едкая влага причиняла боль, заново проедая тоннели в ссохшихся каналах. Медленно, но неуклонно меня заполняло ясное осознание своей смерти. Это была чистая, непластилиновая логика. Я мёртв. В этом не было сомнений. Я только не знал, как давно я умер.
Всё было хорошо. Я чувствовал себя прекрасно. Я вспомнил: я плакал, когда нёс тебя на себе, когда вынул тебя вместе с Самуилом из-под ног идущих. Жаль, что Самуил так и не дошёл – он бы мне помог, он ведь искренне пытался хоть что-нибудь прояснить... Но он сделал неверный выбор – поверил в хреновую обувь, – а тех, кто падает, став жертвой собственного выбора, не жалеют. Но всё равно было жаль.
Такая жалость, такая жалость, мы все обречены жить вечно, не живя, но и не умирая совсем. Мы прокляты существовать.
Мы все в чём-то виновны, и несём бремя своих наказаний.
Нас никто не спасёт, о нас никто не знает. Нас никто не пожалеет и не погладит. Нам остаётся только самим гладить себя и прижиматься к тому, кто ближе, чтобы ощутить немного тепла.
Девушка подо мной застонала во сне. Я узнал этот стон. Его невозможно было спутать с другими.

49н:

Мы пытались бежать, увязая в костях и плоти. Бежать быстро не получалось, но я тянул тебя за собой изо всех сил. Мы ориентировались на северные холмы, тускло прорисованные на фоне чуть менее тёмного неба.
Ты не говорила ни слова, и мне не верилось, что ты можешь видеть своими широко раскрытыми глазами. Ты была слишком послушной и тихой. Ты не выспалась.
Под нашими ногами трещали кости, а перед глазами – утопали в темноте далёкие холмы.
Спящие люди теряли свои формы вдалеке и сливались, образуя поверхность безликого ландшафта.

49д:

– Рассвет, – сказала ты. Это было твоё первое слово, вообще первые звуки, изданные тобою.
– Ты не устала?
– Я не устала.
– А холмы всё не приближаются, как будто, да?
– Холмы всё не приближаются. Да.
В твоём голосе не было интонаций, глаза по-прежнему ничего не выражали.
– Ты хорошо себя чувствуешь? Что с тобой?
– Я устала.
– Давай присядем.
– Нет.
– Ты же хочешь отдохнуть.
– Я хочу отдохнуть.
– Давай присядем. Давай, не вредничай.
– Я не хочу сидеть на них.
– Но они же везде... Хочешь, садись на меня, а я на них буду.
– Я хочу отдохнуть.
– Да, правильно – хочешь. Потому что ты устала.
– Я не устала.
Внезапно ты остановилась. Я продолжал тянуть тебя за руку, но ты упиралась.
– В чём дело? – спросил я ласково, избегая смотреть в твою сторону. Я не хотел думать о том, во что ты превратилась.
– Куда мы идём?
– Туда, к холмам.
– К холмам.
– Да, нам нужно на ту сторону. Нам уже пора уходить из этой долины. Праздник закончился. Видишь, все умерли.
– Они спят.
– Делают вид.
– Мы пока не можем уйти.
– Нет, мы можем. Мы это делаем прямо сейчас. Мы поднимемся на холм, спустимся по ту сторону и покинем это место навсегда. Идём же, будь умницей, пошли.
– Спектакль.
– В жопу спектакль! Не будет никакого спектакля! Пойми, никакого спектакля здесь уже не будет. Разве что, он уже начался.
– Он уже начался, – тупо повторила ты.
– Да, начался – в то утро, когда мы вышли на дорогу. Только это цирк уродцев, а не спектакль. Пойдём, пойдём. – Я силой потащил тебя за собой, но ты вырвала руку из моей слабой ладони и снова остановилась.
Забывшись, я посмотрел в твои глаза.
– Что?.. – Ты резко подняла руку, предлагая мне помолчать. Это было красиво: посреди поля трупов ты – белокурая валькирия, что пришла собрать жатву погибших душ. Кто тогда я?
На твоём красивом лице не отражалось ни малейшей эмоции, оно хранило покой. Оно не было уродливым, как лица под твоими ногами. И тогда я понял, что ты жива.
– Я не пойду с тобой, – сказала ты тихо, но отчётливо. – Ты обезумел и забыл, ради чего мы сюда шли. Ты всё забыл. Ты ничего не помнишь. Ты облажался по полной программе.

50н:

Мы сидели на громко храпящем толстяке и разглядывали узоры туч, когда ночь застала нас врасплох.
– Есть хочется, – сказала ты. – Давно еда закончилась?
– По-моему, ещё до того, как все уснули.
– И как он только может быть таким жирным?
– Наверное, болеет.
Я хотел бежать отсюда прочь.
– Ты видела сны, пока спала?
– Да, но я не помню ни одного.
– Расскажи мне всё, чего я не знаю.
В темноте ты повернула ко мне лицо.
– Ты дырявая башка. Всё забыл, а остального не понял.
– Мы ведь не спешим?
– Задавай вопросы. Так проще.
– Расскажи о спектакле.
– Мы пришли сюда, мы всё подготовили, теперь отдыхаем. Осталось только сыграть.
– Ты знаешь свою роль?
– Разумеется.
– Я не знаю ни строчки.
– Тебя это волнует? Ты же вообще хотел уйти.
– Меня это волнует, потому что я чувствую себя белой вороной. Достаточно того, что я не могу спать, как они.
– А может, тебя ждёт одна из главных ролей? Что ты на это скажешь?
– Это правда?
– Не знаю.
– Ох, ну спасибо, хоть ты не из пластилина.
– Что?
– По-твоему, если мне никто не назначил роль, значит я...
– Не знаю. Я не знаю. Я только набирала – вот и всё, чем я тут занималась. Мне, как и тебе, никто ничего не объяснял.
– Четыре главные роли ещё не распределены?
– По крайней мере, мне об этом ничего не известно.
– И как это всё должно происходить? Здесь же не развернуться.
– Декорации мы перенесём. Эта долина – только стройплощадка. Играть мы будем не здесь.
– А где тогда?
– Ника знает. И заведующий сценарием. И, может, главный бригадир рабочих. Мог бы спросить своего лилипута, кому он подчиняется.
– У нас ведь, в принципе, анархия. Разве нет?
– На самом деле иерархия власти закольцована или так хитроумно запутана, что получается такой бюрократический ад, лабиринт коридоров... подчинённые и руководители не в линеечку выстроены, а как в калейдоскопе... Я не знаю, как ещё сказать.
– Если я правильно понял, те, что пришли раньше всех, фактически управляют всеми остальными, так?
– Они-то управляют, но я ведь тебе говорю...
– Причём, эти первопроходцы шли по прямой, пока основная толпа совершала крюк. Ника и лже-альпинистки о чём-то знают...
– Я не понимаю, о ком ты, но не забивай себе голову. По-твоему, все о чём-то знают. Это не так. Здесь мало кто действительно во что-то врубается.
– Ты...
– Да-да?
– Ты можешь вспоминать?
– Нет. Но я даже не проверяю это больше. Слишком больно.
– И ты не знаешь, что это был за импульс?
– О чём ты?
– Почему мы превратились в муравьёв, потом в биороботов, потом в мертвецов, а теперь в бессмертных? Почему все пошли, почему все остановились, почему все делали то и это? Почему никто не умер от голода и обезвоживания? Почему я, сухой, как скелет, могу плакать? Почему никто, кроме меня здесь не задаёт вопросов?
– Может, потому, что у всех голова забита тем, ради чего они живут, а у тебя тем, чего ради?
– Я не понял.
– Ты размышляешь, а здесь философия неуместна.
– И чем же у всех забиты головы, а? Ради чего они живут?
– Ради спектакля, понятное дело. А ты не хочешь просто жить. Тебе нужно сначала понять. Но тут нечего понимать – надо просто делать то, что надо просто делать.
– Чего ради?
– Вот об этом я и говорю. Вот и вся разница. Так что мой тебе совет: перестань спрашивать, отбрось саму идею о том, что кто-то может тебе ответить, и тогда все твои вопросы сами собой отпадут, и твоя жизнь тогда станет не то, чтобы понятной, но уж точно более простой. Потому что такой, как ты есть сейчас, ты жить не сможешь.
– Но и умереть ведь я тоже не могу.
– С чего ты взял?
– Опыт показывает, что я даже при желании, если таковое у меня возникнет, не способен отправиться на тот свет.
– А тебе оно надо?
– Хотя бы ради свободы выбора.
– На том свете ничего такого нет, за что его стоило бы выбрать.
– Ты когда-то выбрала.
Ты пожала плечами.
– Я прыгнула с крыши. Но разве не ты меня убил?
Голова оторвалась от тела и покатилась по театральной площади.