Деревянные лошадки

Автор: Маючая Елена Деревянные лошадки. Маленькая повесть о трех моих маленьких жизнях.

«Детство – это страна, в которую хочется вернуться из любой заграницы».

Детство мое прошло на орбите большого города – в маленьком поселке, расположенном неподалеку от огромной свалки. Зимой – однотипные домики, отдувающиеся от морозов дымом из печных труб, осенью и весной – чавкающее, хватающее за резиновые сапоги бездорожье. Сплошная скука. Зато лето у нас щедро плодоносило яблоками, вишней, клубникой и тяжелым смрадом отходов жизнедеятельности горожан, – этакий помоечный рай.
Вспоминается совсем немногое: свалка, соседи, колдеХЛ и деревянная лошадка. И, конечно же, поездки в большой город.
На свалку ходили дружной компанией – пяти-шести летние мальчишки и девчонки. Смотрели на мусоровозы, пугали ожиревших чаек и искали «сокровища». Ребята постарше нас гоняли, они занимались целенаправленным сбором, мы же путались под ногами. Одно время свалка наступала на поселок, но местные активисты отбились жалобами в разные службы, и поток мусора устремился в другом направлении. А еще позже построили забор, такой высокий, что были видны только верхушки самых здоровенных куч. Вместо зрелищ остались мухи и вонь.

Соседи запомнились разным. Тетя Катя – пышная сорокалетняя квашня, перебравшая всех поселковых мужиков и вечно жалующаяся на жизнь моей маме:
– Я ему грю, ты меня с помойки этой увези. В город. У меня ж об-ра-зо-ва-ние! А он, грит, мне и тут хорошо. Ну и нахуй такой нужен?!
В большинстве случаев мама соглашалась: да, действительно, зачем?
Дед Григорий запомнился собакой – кавказкой овчаркой с угрожающим именем Эльбрус. По субботам, хряпнув бражки, дед Григорий рассказывал интересную историю, как приобрел кавказца.
– Мотоцикл мой с коляской помнишь? Зеленый такой? Ну же! «Урал»! – спрашивал он.
Я отчаянно пыталась воссоздать в голове образ мотоцикла, но выходило не очень.
– Эх, ты! Не помнишь нихера! Такой мотоцикл был… – дед закуривал папиросу, с минуту скорбел, вздыхал, а после продолжал. – Так вот, Эльбруса я выменял на мотоцикл. Ты еще это, давай спроси: недорого ли?
Я послушно спрашивала.
– Нет, Олеська, недорого. Это ж не пес, а оружие. Вот только сунься ко мне – мигом руку оттяпает. У-у-у, зверюга! – и грозил Эльбрусу кулаком. – Поэтому ко мне ни одно ворье ника-а-ггггда!
Не знаю, лазило ли в огород деда Григория какое-нибудь ворье, да только я, снимала урожай «янтарного наливного» постоянно. Для этого надо было запастись косточками и погладить Эльку по глупой косматой голове, чтобы сдуру не залаял и не разбудил хозяина, которому наверняка снился мчащийся навстречу ветру «Урал».
Еще был дядя Толик – неразговорчивый, тихий, часто сидящий на крылечке и наблюдающий за нашими нехитрыми играми. Он с удовольствием делился семечками и абсолютно поразительно улыбался – поперек лица. Говорили, из-за того, что когда-то попал в тяжелую аварию, и что теперь «нихуюшеньки не понимал». Но только я этому не верила. Уж больно хорошо было сидеть рядом с ним и молчать, такое спокойствие наступало в моем детском сердце, и так мечталось только самыми добрыми мечтами, что вспоминая, хочется тихо заплакать.

А как долго, несмотря ни на что, часто снился тот приезд городских родственников. И тот мальчик Саша – кумы-свата-племянник. Не кровный. Чужой. Абсолютно взрослый восьмилетний человек. И при этом самый красивый мальчик на всем моем помоечном свете. Гости вручили удивительно ненужные подарки: мне – колючие гамаши, маме – нарядное платье, в котором некуда было пойти, папе – книги, которые он поставил в шкаф и ни разу не вытащил. Но зато они привезли в нашу поселковую неспешность городскую суету – разодетую по моде, пахнущую свежими газетами, напичканную сплетнями, наглую, уверенную и очень заманчивую.
Мальчик Саша грезил о НХЛ, об Америке, о бесконечной славе и вечных деньгах. Он занимался в спортивной школе и считал себя перспективным. Он объяснил, что значит это слово. И я тоже стала считать себя перспективной и заниматься Сашей. Что оказалось совсем несложным. Надо было лишь соблюдать вместе с ним режим питания – много, сытно, вкусно, и слушать про НХЛ: чужестранные имена запинались друг о друга, гонорары путали меня с нолями, а шайбы, голкиперы, клюшки сходились в последнем бою. Но Саша, Саша стал так любим моим детским сердцем, что я была готова на все.
А вот моим друзьям он абсолютно не понравился. Выслушав пару рассказов о хоккейных победах на межшкольном уровне, они заскучали, как следствие, намяли Саше бока и сыграли в местный баскетбол – набросали в шапку круглых козьих котяхов (поселковая детвора называла их колдешками), напялили на Сашу и прозвали колдеХЛовцем. А меня, бросившуюся его защищать, – колдеХЛовкой. Дома Саше стирали шапку и голову, а меня отругали. Я чувствовала наше полное единение.


Иногда мы ездили в большой город. За покупками. Или сами что-нибудь продавали.
Город действовал как браконьер. Он глушил нас магазинами и рынками, в которых, по сравнению с нашим поселковым ларьком, хранился вековой запас продуктов, и в которых не отпускали под запись. А кучи тряпья на китайской барахолке… Они до сих пор пестреют в моей повзрослевшей памяти. Почти как на свалке. Только ярче и чище. И за деньги. Безобидная одежда, которая, по словам родителей, на свалке становилась опасной.
А еще впечатляли городские дороги. Длинные-предлинные, замурованные в серый асфальт. В которых, как в паутине, запутывались тысячи автомобилей и тысячи людей с разными фамилиями и судьбами. Все рвались в центр – по делам, на свидание, за покупками или просто жить.
А мы были смешными для города. Он смеялся над нашими «здравствуйте», сказанными каждому прохожему, смеялся над нашими резиновыми сапогами и предлагал купить наших кур и молоко оптом, но, опять же, по смешной цене.
И поэтому мне казалось противным, что город наряжают гирляндами, фонариками, ставят на главной площади пушистую елку, обрамляют клумбами, рекламами и прочей красотой. И еще более противно от того, что люди радовались всему этому, думая, что это для них. Но все делалось только для города, чтобы прикрыть его настоящий каркас, его бетонный скелет, его много сотенную пустоту. Не для людей. Уж не помню, как такое пришло в голову, но я и сейчас верю – так и есть.

Как-то, не успев на последний автобус, остались ночевать у Сашиных родителей. Мы подарили очень нужный подарок – самую большую курицу, и сильно наследили в коридоре. Сашина мама старалась сделать приветливое лицо, Сашин папа засуетился на кухне. Сам колдеХЛовец приближался к мечте – был на тренировке. Мне дали на разграбление два часа и всю его комнату.
Я сидела на краешке Сашиной кровати, зарывала пальцы в пушистый плед и смотрела на его портрет, висящий на стене. Умелый фотограф сделал свое черное дело. Подретушированный, нежно улыбающийся Саша – настоящий маленький принц, взорвал в моей детской груди все лучшие чувства сразу. Я так хотела приручить этого мальчика и быть за него в ответе.
В комнате водилась лошадка – деревянная и немного облезлая. От близкого соседства с батареей у нее облупилась морда. И вообще, было видно, что на ней давно не катались, а просто скидывали на еще гладкую спину спортивный костюм и носки. Я вытащила лошадку на середину комнаты, уселась верхом, качнулась. Потом, еще, еще. Между ног было немного больно, но до пугающего приятно.
В дверь позвонили. Пришел Саша – уставший, хмурый. Наскоро поужинал, постелил себе в зале, лег спать. И все. Я попробовала заговорить с ним:
– Как НХЛ? А мы вам курицу привезли.
Но он перевернулся на другой бок и буркнул «отвянь».
Я вернулась в его комнату и сидела совершенно одна: взрослые сначала не могли разговориться, а потом не могли заткнуться. Я потерялась в четырех стенах. Поковыряла золотинки на обоях. Залезла на подоконник, открыла форточку, глотнула отсыревший осенний воздух. Посмотрелась в зеркало. От тоски и забвения у меня тоже облупилась морда, как у лошадки. Я казалась себе мерзкой и уродливой.
Обида и отчаяние иногда приносят необъяснимое. Или просто не желая спать, или не желая быть отвергнутой, я снова залезла на лошадку. Я мчалась в неизведанное долго. До луны, серебристым боком скользнувшей по комнате. До сильного стука в висках. До дырок на «выходных» колготках. До бешено-прекрасных нескольких секунд. До беспамятства от прикосновения к запретному и взрослому.
Утром меня нашли на полу. Привели в чувство, накормили и увезли еще на несколько лет домой, в детство.



«Юность – это взбесившееся детство, которое отчаянно пытается повзрослеть».


В одиннадцать лет случилось неизбежное – мы переехали в большой город. Поселок пошел под снос, мусорку отодвинули – для нового микрорайона, а нам дали квартиру. На другой окраине, усыпанной кирпичными пятиэтажками. Кур зарубили, корову продали, чтобы купить диван и стенку, и белую искусственную шубу – мне. Мама считала, что мех произведет нужное впечатление в новом классе.
– Самая нарядная у меня будешь, – говорила она.
Впечатление было сильным. Одноклассницы, одетые в кроликов-баранов или в куртки с куском енота на капюшоне, были оскорблены моим искусственным безумием.
– Зато хоть новая! – защищалась я.
– А у нас, что нет? – отличница оказалась на удивление тупой. – Я сама в магазине выбирала.
Меня побили в первый же день. Не сильно. Просто поставили на место. Я не сопротивлялась, борьба злит глупость еще больше. Ведь куда как проще зареветь, сделать вид, что тебе больно, чем вдолбить в эти пропитанные городским бытием головы очевидную истину: шубы из животных – сплошное б/у. Ну что тут не понятного?! Сначала их носили кролики, бараны, норки, всякие там еноты, и только после люди. Разве не так? А если копнуть еще глубже, то получалось настоящее мародерство – шубы снимали с трупов. Вот так.
К концу февраля шуба моя посерела – прижилась к городу. А вместе с ней посерела и я – прижилась к классу. Стала симпатичным серым пятном – Олесей, сидящей во втором ряду на четвертой парте. Я не видела в этом ничего плохого. Потому что середняцкий серый свет – не пустота, нет, это оптимальный баланс черного и белого. И потом серые люди хотя бы безобидны, они не мечтают ограбить банк или изобрести вакцину от СПИДа.

Город был очень жадным. Здесь всем всего не хватало: мест в транспорте, зарплаты, удачи в лотерее, нескольких лет до пенсии, нескольких шагов по карьерной лестнице… А мне город и вовсе показывал кукиш. И мое желание на долгое время застряло в одном из бетонных измерений.
А ведь хотелось совсем немного – увидеть Сашу. Или хотя бы услышать. Но город таскал его из дома на тренировку, с тренировки в школу, к друзьям, как-то зашвырнул в Болгарию, в другой раз отправил нас на один фильм, но в разные кинотеатры. Город мотал нас обоих, просто так, от скуки. Он даже сжирал телефонные карточки, подсовывая то его родителей, то длинные безнадежные ту-ту-ту-ту. А потом город просто устал и на какое-то время потерял мой интерес к Саше.
Мы не виделись столько, что я сильно изменилась. Я пережила пубертатный период, пережила переходный возраст, нулевой бюстгальтер, плохо написанные романы со счастливым концом, первый поцелуй на школьной дискотеке, экзамены после девятого. Я металась с этим багажом от одной компании к другой. И по ночам мне снились почти взрослые сны.
Юность отсчитывает время классами. Мы встретились летом после десятого. В переполненном троллейбусе, спешащем навстречу новому рабочему дню. Саша не узнал меня. Сначала. Я думала, это хорошо, что он видит во мне уже не ту девочку, которой когда-то сказал «отвянь».
Хоккеем Саша больше не занимался. Спортивную школу закрыли, а ехать за мечтой в другой город он не захотел. Просто поступил в первый, указанный родителями институт. Наверное, решил: лучше твердая почва, чем скользкий лед.


Я так хотела быть взрослой. Я разыграла перед ним целую пьесу о «своих любовниках». Целовалась жадно, властно, впивалась в него губами, бессовестно хозяйничала языком. Я охотилась. Ставила капканы: в темных подъездах и в глубоких вырезах. Раскидывала приманки: пошлые слова, фальшивые вздохи, свободные манеры. И Саша сдался.
Мне всегда сложно остановиться. Я помню, как тряслись руки, когда я тщательно выбривала лобок – надо быть взрослой до конца, и как в моих глазах горел совсем детский страх, и как хотелось убежать из квартиры – чужой, с грязным полом и давно небеленым потолком, а потом признаться, и, может быть, начать все сначала. Но остановиться ведь так сложно.
Все было мерзко. И вино, отдающее сивухой, и ярко горящая лампочка, и мой лобок с узкой дорожкой волос, позорно заклейменный «Гитлером» подвыпившим Сашей. Было мерзко больно и мерзко стыдно.
– У тебя месячные начались. Хорошо хоть не залетишь, – сказал Саша, глядя на пятно на простыни. – Иди помойся. И это, простынь застирай, а то перед хозяином неудобно.
Когда он уснул, я потихоньку сбежала. Наверное, маленькие женщины так и поступают.
С Сашей мы больше не пересекались. За это я была благодарна большому городу. Город понял все правильно. Саша – тот, на портрете, в комнате с деревянной лошадкой, на которой я вылетела на пару секунд из детской оболочки, тот был совсем другим, почти настоящим маленьким принцем. Но такого больше нет. Чего же ради подстраивать никому ненужные встречи?

Следующий год город и я жили сплошными сезонами. У него лето сменилось осенью, у меня – разочарование равнодушием. После его замело снегом, а меня контрольными и гриппом. В мае он оброс новыми листьями, я – шпорами и планами на дальнейшую жизнь. Закончилось тем, что город отхватил три месяца летней форы, а я троечный аттестат.

После одиннадцатого класса я блестяще списала у очкастого абитуриента экзамены по математике и русскому и поступила в экономический, на отделение «менеджмента». Этакая дань моде. Всем хотелось управлять компаниями, финансами, людьми. А значит, и собой распоряжаться по собственному усмотрению. После курса лекций по вышке, маркетингу и статистике, я сделала вывод: надо переводиться на заочное и идти работать. На стипендию нихрена хорошего не светило.
Там, где начинается работа, заканчивается даже самая наивная юность. Ты втягиваешься в пятидневку, в дресс-код, в отчетность, и автоматом отхаркиваешься жизнью в ведро полное других взрослых людей.


«Только очень взрослый человек может
почувствовать, какой он на самом деле маленький».

Удивительное всегда рядом с нами. Надо только захотеть его увидеть. По мере того, как я становилась взрослее и взрослее, большой город уменьшался в размерах. Мне стали малы его улицы, парки и ночные клубы. А запросы его жителей? Они и вовсе показались мизерными. Теперь город давил своими стенами, душил петлями раздолбанных провинциальных дорог, и низкими зарплатами загонял в дешевые магазины. Меня тошнило от его правил: вкалывай, не выделяйся, выйди замуж, роди детей, а потом переродись в мать, бабушку и сдохни. Как все, блядь!
И если вкалывать и не выделяться я была еще более-менее согласна, то все остальные пункты никак не могли выполниться. Кандидатов на замужество так и не нашлось. Перебрав за год с двадцаток мужчин, не подаривших мне ни одного выхода в космос, я заработала нервный срыв и дурную славу. Родители переживали и подсовывали женихов, согласных за владение моим телом закрыть глаза на прошлое. Город подыгрывал, предлагая премию и должность. Было хуево. Особенно потому что от себя не убежишь.
Но я знала, что делать. Не я это придумала. Просто поступила как многие. Собрала чемодан и уехала в Москву. Когда хуево, люди едут в Москву. Уж слишком заманчиво горят с экранов телевизоров кремлевские звезды.

Москва не верит ничему и мотает новеньких по засратым съемным комнатухам, испытывает бичпакетами и надменными взглядами коренных жителей. И тогда у тебя есть два варианта. Либо сдаться и, поджав самолюбие, похожее на облезлый от безысходности хвост, вернуться назад. Либо бороться за право жить в ней. Я выбрала второе.
Сначала я пыталась честными способами. Работала на двух работах. На первой – менеджером в офисе, заключала реальные договора на поставку практически качественных продуктов, на второй – ночным продавцом в павильоне, взвешивала колбасу, нагружала холодильники пивом и ругалась с хозяйкой из-за сроков годности. Закончилось это увольнением с обоих. За честность по собственному желанию. Я плохо впаривала говно.
Я и себя плохо впаривала. У меня хватило ума признаться любовнику в полной безоргазменности. Кто захочет трахать фригидную женщину? А уж тем более кто захочет выручить деньгами, когда она оказывается на улице? Что взять с половой и финансовой инвалидки? Только лишние проблемы. Или заработать неуверенность в себе.
Хорошо, что это случилось со мной летом. Несколько дней пробомжевала на лавочках, и тогда мне казалось, что кремлевские звезды горят совсем не для людей. Я искала работу, и себя. Другую. Новую. И нашла.
Никогда не забуду, как задорно скакала на первом попавшемся хуе, приютившем меня. Я сказала, что он лучший мужчина, я охала так, что завистливые соседи стучали по батареям. Мы оба гордились. Каждый собой. Я вытянула из него все, что можно: сосиски из холодильника, новые туфли, последние деньги. А потом, устроившись на работу и сняв квартиру, вытянула душу и ушла.
Теперь я вкалывала на себя в косметическом супермаркете. Я улыбалась покупателям и воровала все, что не успевали своровать они, а потом сплавляла тушь, кремы и духи мелким частникам. И мне было плевать, что недостачу платили всем коллективом.
В личной жизни ставка делалась исключительно на деньги. Ебари проверялись на финансовую вшивость с особой тщательностью. Избранным отсасывала, наращивая требования. Забракованные отсасывали сами. Москва подмигивала мне пятиугольными глазами – так держать! не останавливаться! к новым высотам!
А потом мне достался завидный кусок столичного пирога – работа с наивными гастарбайтерами, согласными на любой развод, лишь бы не вернуться туда, где хуево. В институте учили всякому, но только не настоящему московскому менеджменту – управлению толпой баранов, мечтающих о лучшей доле.
Я так любила в те времена площадь трех вокзалов. Наш офис предусмотрительно находился в пешеходной близости от нее. Чтобы поток вновь прибывших попадал сразу к нам – в кадровое агентство с громким именем «Мосстройжилком». Схема была весьма проста. Мы выдавали себя за строительную организацию, бравшуюся трудоустроить бетонщиков, каменщиков, маляров, похуй кого. А гастарбайтеры выдавали нам деньги (обычно последние) за «трудовой договор и московскую регистрацию». Потом за ними приезжали заказчики – реальные строительные фирмы, и увозили на объекты. Плохих работников отсеивали в течение пары дней и выпинывали на улицу, хороших оставляли, заставляя пахать по двенадцать часов, расселив в деревянных времянках и кормя то пшенкой, то сечкой. Побеги исключались конфискацией документов, телефонов и профилактическими пиздюлями.
А потом работать с единичными лохами стало неинтересно, и мы вышли на региональный уровень – привозили кадры автобусами. Принимали исключительно ночью, при якобы отключенном освещении, чтобы при свечке собирать деньги и подписи под хрен знает чем. А после вывозили в область, в чистое поле – дожидаться заказчиков, которых за ненадобностью уже просто не существовало. Офис на несколько дней закрывался, чтобы не досаждали те, которые при дневном свете прочитали договор. Москва была настоящим нашим пособником, в короткий срок рассасывая возмущенных в многомиллионной утробе. За тех, кто все же пробивался и требовал назад деньги, Москве отстегивали взятки, и она обращала скандалистов в бегство.
После года московского менеджмента я купила квартиру в Солнечногорске, «Лексус» и перстень с крупным рубином, таким же красным, как кремлевские звезды. В общем, стала вполне себе подмосквичкой.
В личной жизни тоже установилась стабильность. Я стабильно трахалась со всеми подряд. Только теперь, став на ноги, я не гналась исключительно за деньгами, а просто продолжала искать то, чего у взрослой у меня никогда не было. Это был спорт. И я как профессионал принимала допинг: игрушки из секс-шопов, групповуха, мягко, жестко, просто, изощренно, со связанными руками… Я меняла диван на кровать, член на член, алкоголь на наркоту. Прошлая жизнь: город, юность, родители, просто выпала из моей памяти.

Из состояния еблиалконаркозависимости я вышла. Реальность кувалдой пизданула по моему протухшему от всякого дерьма мозгу.
– Олеся, дочка, ты не могла бы выслать немного денег, – я сразу даже не узнала голос отца.
– Купить что-нибудь хотите? Из мебели? – ползая по кровати, я пыталась найти трусы. – «Шатуру» не берите – говно.
– Да нет, – голос отца дрогнул. – Мама в больнице. Инсульт. Столько лекарств надо. А у меня зарплата, сама помнишь, какая. Я отдам потом. Обязательно. Сколько сможешь, дочка.
Я примчалась в аэропорт в кроссовках, юбке и свитере. Зимой. Просто одела, что первое попалась. И понеслась в прошлую жизнь. Чтобы не опоздать…

Я звоню матери каждый день. Наверное, таким образом благодарю кого-то там, за то, что не опоздала.
В самолете приснился сон. Мама, одетая в мою искусственную шубу.
– Смотри-ка, как раз, – удивлялась она.
Город встретил меня негостеприимно. В аэропорту не было ни одного такси. Город мстил за измену. Я сидела на остановке, раздетая и замерзшая, ждала автобус и плевалась в далекие городские огни самыми изощренными матами.
Дом превратился в хранилище моих портретов. Я смотрела на себя со всех стен еще детскими глазами, облепленная бантами и куклами.
– Мама сильно скучала, – объяснил отец – совсем другой человек, ссутулившийся, с потерянным взглядом, обросший годами моего отсутствия. – И я тоже. Ты не звонила. А мы лишний раз старались не беспокоить, у тебя же работа.
Больница – интересная штука. Хотя, конечно, ни черта не интересная. Просто она делает из взрослых детей и наоборот. Мама стала маленькой девочкой – худенькой, зависящей от других, с дрянным аппетитом. Она не держала голову, не владела руками, не ходила, а увидев меня, заагукала так, что из меня моментально выветрилась вся московская мерзость, и померкли все московские протухшие звезды.
Мы заново учились с ней жить. Я с городом. Теперь я стала самой обычной его жительницей: придирчиво отсеивала живность с птицефабрик, неподходящую для диетического бульона, доводила вопросами до белого каления работниц аптек, выбивала из врачей профессиональное равнодушие. Я поразила себя и отца вкусными домашними котлетами, я вспомнила имена всех соседей, я вымыла дома окна, вымыла пол в подъезде, я промыла себе мозги.
А мама просто училась жить. Держать ложку, сидеть, ходить, одеваться. И говорить. Мы на какое-то время обменялись ролями. И первое слово, которое она сказала, было «Олеся». В день, когда она вернулась домой, я просто сошла с ума – напекла пирогов и сварила борщ.
Город больше не злился на меня. Более того, он оставлял для меня самые лакомые кусочки: места в маршрутках, солнечные деньки, даже вполне приличную работу. Но…

Я должна была вернуться в Москву. За машиной, за зарплатой, за вещами. И почему-то именно в нее я должна была вернуться за мужем. Я хотела продать этому человеку квартиру со следами чужих мужчин, со следами чужой меня. А вышло так, что отдала себя за спасибо живешь. За спасибо живешь с ним. Мы просто сдали мою квартиру, и сдались друг другу. И это даже была не любовь. Любовь так и осталась детским эпизодом с маленьким принцем. Муж никогда не снился мне, я никогда не мечтала о таком человеке. Просто пришел посмотреть квартиру, чтобы я поняла, этот мужчина и есть моя настоящая жизнь.
Да, я не полетела с ним в космос. Ни разу. Но я никогда об этом не пожалела. Я рассказала ему без всяких провинциальных предосторожностей обо всем, кроме деревянной лошадки.
– Ну и ты и блядь! – сказал он, но пообещал стараться.
И мы, действительно, старались. Особенно он. До сих пор. Я даже начала выходить в стратосферу, которая для меня теперь значит больше того самого далекого космоса…

Год назад у нас родился смешной маленький человечек. Перед его днем рождения муж сказал:
– Купи себе все, что захочешь. Я хочу порадовать вас обоих.
Я и купила. Для радости. Заказала в столярной мастерской качалку – деревянную лошадку. И попросила, чтобы ее сделали яркой. Чтобы не вспоминать облезлую морду той, другой.
– Ого, – оценил покупку муж. – Вот это лошадь. Не велика будет? А себе что-нибудь присмотрела?
– На вырост, – ответила я, подмигивая себе из детства.
– Ну а себе?
И я с огромным удовольствием объяснила, что все, кого я присмотрела, уже со мной. Я же моя, вы же мои.