линейная системность тоски

Автор: Да, вот ещё, томление. Томился Акакий Акакиевич точно, спелый, утомлённый жизнею баклажан на пару у домовитой хозяйки. Устремлённый, рыскающий по сторонам взор его то и дело втыкивался в углы, поналяпанные окружь опиатным озарением неведомого архитектора. Выстаивать ежедневную службу Акакию Акакиевичу тоже преимущественно сподабливалось в углу, в коий он был давно уж загнан своей собственной личной несистемностью.

А ближайшая окрест капельница находилась в полутораста шагах от коллегии, но отпускать в ей начинали никак не ранее одиннадцати пополудни. Вынув позабытые позавчера стопки из глаз своих, прозревал Акакий Акакиевич после первой заутрени, то есть баклаги. А там уж поспевало время обедни, за нею мимолётно промелькивали пред изумлённым взором дежурные два полдника, и шабаш.

Шабашил Акакий Акакиевич ровно в шесть, а там уж опостылое время скукоживалось до размеров той самой преисподней, что кипятила в душе назойливо, бьясь изнутри настырной мухой в слюдяные окошки-глазницы.

Помимо всего прочего, пил Акакий Акакиевич безбожно. Это ежели с почтением к евонной персоне выразиться. Устав бежать от самого себя, преуспевала упомянутая нами персона в том, чтоб оставить после себя смердящие пеплом недавних страстей пожарища. Сожжённые рухнувшие в пропасть мосты, падающие в бездну неба почерневшие печные трубы – всё это проходил Акакий Акакиевич не единожды, приближая своё очевидное Ватерлоо.

И оно случилось, отчего ж ему не случиться.

Сыктывкар. Поутру передали, что Двина разливается. Акакий Акакиевич, будучи по неосторожности в Архангельске, было наблюдал это безобразие из окна гостиничного нумера. Свинцового оттенка волна нагоняла на берег, волнуя облезлые баркасы. Обеспокоенные вездесущие вороны перелетали с места на место, переговариваясь промеж себя на чеченском.

Намедни было то же самое.

- Сынок, помоги на хлеб. – потрёпанного вида старик тянул боязливо скрюченную в просьбе грязную ладонь.

Ларёк на остановке вдоль центральной улицы пестрел разномастными сигаретными пачками, и витрины его, точно витражи, безучастно взирали на происходящее. Манекены, укутанные высокоподнятыми воротниками, смотрели куда-то вдаль, сосредоточенно высматривая общественный транспорт. Это были люди. Им было всё равно.

Акакий Акакиевич, не глядя, вытянул из кармана брюк сотенную ассигнацию, протянул навстречь. Благодарно кивая, старик принял подаяние, отошёл. Запрокинув голову вверх, беззвучно зашевелил губами, что-то подсчитывая про себя.

Акакий Акакиевич, взяв нольсемь односолодового и двухлитровку колы, вернулся в нумер. По телевизору мельтешили последние новости – страна должна была быть в курсе, кто кого в очередной раз отодрал на «Доме-2». В коридоре остервенело шурудила шваброю дородная аборигенка. Дробные капли, доносящиеся из санузла, оставались безответным монологом отчаяния прохудившегося крана. И Акакий Акакиевич отбыл следующим рейсом в Сыктывкар.

При посадке непогодило. Видавшая эпоху брежневского застоя 134-я «тушка», вздрогнув длинным туловом, хлобыстнулась тремя маслами об взлётку. У кого-то поскидало в проход кульки с поклажей с багажной полки. Акакий Акакиевич вынырнул из алкогольного забытья вместе с самолётом и выглянул в линзу иллюминатора. Заснеженное поле аэродрома перебирала позёмка.

Таксист оказался благообразно молчалив, это успокаивало хоть на время. Очередная гостиница, из тех, что уже сливались единообразным потоком, не оставаясь в памяти деталями, маячила дуплами освещённых окон. Там принимали душ, разговаривали по телефону, трахали пустоту очередные постояльцы. Акакий Акакиевич не замедлил пополнить им счёт, прихватив в полиэтиленовую авоську литр белой и два литра апельсинового.

А может статься, что всё было наоборот. Может Архангельск с Сыктывкаром загодя поменялись местами, или их вовсе не оказалось. Сынув сюртук, Акакий Акакиевич вздел домашние клетчатые портки и раскупорил принесённые в нумер ёмкости. Прикроватная тумбочка, торшер в углу. И тошнота. Пустотная тошнота, казалось, готова была извергнуться тут же, прямо на белоснежную простынь. Выпасть нелепыми кульками самоубийц несказанных слов. Но кому их говорить? Акакий Акакиевич не позволил ей, тошноте. Опять не позволил. Наершил «отвёртки» в высокий тонкостенный стакан. И, отставив его в сторону, заглотил прямо из горлышка, жадно, впуская воздух в бутылочное нутро круглыми нервными пузырями.

В дверь нумера аккуратно поскреблась давешняя голубоглазая горничная.

- Ваша рубашка, пожалуйста.
- Благодарствую.
- Вам ещё нужно что-нибудь? Может что-то из дополнительных услуг? – правой рукой приподнимает подол форменного платья, опустив глаза.
- Нет, спасибо.

Глажка сорочки за четыре червонца. Извозчик обошёлся в ту же цифирь. Это всё, что осталось в памяти от Сыктывкара. Или Архангельска. Только извечная российская стыль преследовала Акакия Акакиевича неизменно. Позёмкой заметались заснеженные просторы, в которых, сколько ни теряйся, неизбежно останешься в центре суетной круговерти. Та же стыль внутри самого Акакия Акакиевича заметала неистовой метелью, полнила неуёмное сердце его нарастающими комьями неизбежной всепоглощающей тоски. И в том не было ничего удивительного потому, как с определённой поры, наблюдая за тем, как пустеет очередная бутыль, пустел и сам Акакий Акакиевич. И не было силы, способной его остановить в этом беге по кругу.

Выблевнутою пустотою повисали в воздухе его чаяния порочной надежды, которая имеет определённое свойство надругаться над тобой со всем усердием, как только позволишь ей сорняком прорасти в самом, что ни на есть, неожиданном месте.

Алросе в Мирном принадлежало всё. Авиакомпания, гостиница, сама кимберлитовая трубка, магазины, торгующие добытыми в ней алмазами. Город, несуразным придатком с одной стороны прилепившись к карьеру, ещё спал, когда очередной самолёт выплюнул Акакия Акакиевича из своего тулова. Первым делом пришлось дождаться десяти утра, чтоб приобрести в лавке тёплый подштанник. Глазные капли с указки градоначальника отпускали строго с обеда.

- Молодой человек, торговля спиртными напитками осуществляется с четырнадцати до двадцати.
- А почему?
- Население мрёт. Накидаются по самый воротник и замерзают от нечего делать.
- А с двух до восьми, стало быть, не замерзают?
- Почему же. Накидаются палёной бормотухи и опять же замерзают.

Акакий Акакиевич, будучи насквозь воспитанным человеком, не стал перечить букве закона. Глазные капли, приобретённые впрочем, тут же за двойную таксу, показались чуть слаще, нежели обычно.

Смотровая площадка на самом краю карьера. Один шаг и бездна под ногами в полкилометра вниз. Окрест маячили курганы, отсыпанные вскрышными породами. Ветер рвал полы пальто. Неоправленный бриллиант, опломбированный голографией, сопровождался номерным геммологическим сертификатом. Упаковав его в саквояж, Акакий Акакиевич отбыл в Сибирь, на родину Колчака.

- Курить изволите, молодой человек?
- Так точно.
- А Вы в курсе, что делать это на крыльце Омского аэропорта противозаконно?
- Конечно.
- Тогда пройдёмте, пожалуйста. – улыбчивый полисмен благородно распахивает стеклянную дверь. После, в отделении жандармерии он усердно корпеет над длинным протоколом, не подозревая, что административный штраф отправится по адресу несуществующей прописки.
- У меня, прошу пардона, самолёт через десять минут, а к завтраму мне необходимо быть не далее, как в Хабаровске.
- Не извольте беспокоиться, мы Вас со всем присущим почётом сопроводим без очереди. Вот здесь распишитесь, пожалуйста.
- Со всем нашим удовольствием.
- Вы, похоже, изрядно пьяны. Судя по изысканному амбре.
- Не без этого. Второй протокол будем составлять?

Хабаровск в самом начале февраля, после серой столичной хляби, был на удивление чист и приветлив. Подслеповато щурясь на яркое по-весеннему солнце, искрящее на белоснежных сугробах, Акакий Акакиевич остановил свой выбор на ресторации украинской кухни. Борщ с пампушками и штоф перцовой горилки приятной дремотой было заволокли то мирское благолепие, что порой колыхалось откуда-то изнутри Акакия Акакиевича, будто тщась напомнить ему самому о радостях бытия.

А поздним хабаровским вечером, когда радость бытия пополнилась полуящиком светлого нефильтрованного, Акакий Акакиевич брёл пустынной улицею до банкомата за очередными ассигнованиями на хлеб насущный, вбирая полной грудью свежий морозный воздух. В отапливаемом предбаннике ближайшего к гостинице отделения с комфортом расположился повидавший жизни человек без определённого места жительства.

- Браток, ты милицию только не вызывай, на улице тоска как холодно.

«Да уж, тоска, самая что ни на есть ледяная тоска» - размышлял порою Акакий Акакиевич, растеряв, казалось, самоё себя в бесконечном перелёте из пункта А в пункт Я. Ему неожиданно взбалмошно придумывалось, что если б он имел возможность заказать нового Акакия Акакиевича, да примерить его на старую обложку. А там уж и вовсе выкинуть на задворки горчащие потроха свои, пропитанные насквозь годами беспросветных метаний по безбрежной целине. Алебастровый шар на зелёном сукне бильярдного стола неизбежно примкнёт к обетованным берегам, попав, наконец, таки в лузу. Или в лужу.

А тем временем неслись почтою нераспечатанные до поры письма. Из Иркутска, из Екатеринбурга, из Тюмени, Барнаула, Новосибирска, Южно-Сахалинска. Им ещё предстояло дойти до адресата. Стоило только Акакию Акакиевичу подключиться к беспроводному интернету в очередном гостиничном нумере и отбросить сорванную с узкого бутылочного горлышка бескозырку. Тотчас ядовитый плющ виртуального прелюбодейства расползался алчущими языками, что берут своё начало в пекле огненной геенны. Того самого адова чистилища, в котором праведники горят пуще грешников.

Акакий Акакиевич, впрочем, сроду не причислял себя ни к тем, ни к другим. Для него самого вся эта мерзопакостная гадкость, именуемая в просторечии «взаимоотношениями», представлялась неминуемо нависшим дамокловым мечом. Мечом, что, придёт время, опустится на этот гордиев узел, искусно вплетающий в орнамент беспросветной тоски затейливый узор очередного наваждения.

Погружаясь в благодарное лоно очередной греческой смоковницы, либо же затонув летучим голландцем в ея молочных персях, молил Акакий Акакиевич: «Возведи хулу на Господа моего, и я уничтожу тебя, как и самоё себя».

И от того ль, что сменяющиеся калейдоскопом города пережёвывали память жерновами случайных и не совсем знакомств, а может и потому, что внутренняя тоска забирала Акакия Акакиевича полностью и без остатка – марафонский забег его был сродни безнадёжному трипу по бездорожью, когда взмыленную кобылу, что прикинулась падшей, пристрелят, оставив без лаврового венка.

А когда спираль вынужденного безвременья в очередной раз соприкоснулась витками очевидного репита заезженной грампластинки с мазуркою, Акакий Акакиевич взял билет в один конец на потасканную временем плацкарту и, оставив службу, отбыл в неизвестном направлении куда-то на север.