Конфитюр из жгучего перца

Автор: Evgenia K Останусь снегом на щеке
Останусь светом вдалеке

(Город 312 Останусь...)


Он приехал под вечер, часов в пять. Да что там, нормально приехал – солнце хоть и перекатилось к западу, до темноты далеко, зато не жарко. В конце концов, вожжами никто не подстёгивал. Так он оправдывался перед собой. Собирался-то с утра, пораньше, и уж который день, но всё сомневался, медлил, вот и сегодня – тянул что-то, за одно брался, другое, потом бросил всё к чертям собачьим и сел в машину; вещи, подготовленные с вечера, забыл, возвращаться не стал. Лишь в бардачке сохранилась маленькая стеклянная баночка, сувенир с намёком, он и положил её туда заранее, чтобы не оставить случаем. «Что-то суеверным ты стал в последнее время, Егор» - и фыркнул: «вот ещё, с чего бы!» А, всё-таки, нервничал: чёрт знает, как встретит – с неё станется. Лучше уж так, налегке. А если появился кто, прострелило в который раз, и он чуть было не повернул обратно. Но поиграл желваками: «разберёмся», упрямо сжал челюсти и – не повернул.

Добрался, в общем. И увидел перекошенный, будто пьяный, забор, бывший когда-то зелёным, и скособоченную калитку, притороченную к столбику растрёпанной верёвочной петлёй, и небольшой домишко за ними. И тут же успокоился.
Во двор зашёл уже неспешно, лениво даже, огляделся цепко, утвердился в мысли. Промелькнуло сентиментальное, глупое, вроде: «девочка моя» и «как же так?», не додумалось, но теплом разлилось в груди, жалостью ли, нежностью – тьфу ты! – что-то такое, связанное с желанием оградить, прикрыть, к себе прижать, забор этот жуткий поменять немедленно. И… чувство глубинной правильности, единственной правильности, даже спасительности его поступка: давно надо было это сделать, правильный мужик щедр и великодушен, так вот! – и ощущение свободы и лёгкости, словно когда-то заблудился в лесу, но вот вырвался же из его мохнатых буреломных лап и пришёл… домой, наверное… в общем, куда надо, где его ждут. Что ждут, теперь не сомневался.
И освобождённо вдохнул тёплый просторный, ветром продуваемый, воздух и повёл плечами, разминая их после дороги: да нормально всё будет.

А с противоположного конца участка, что уходил за дом, на него смотрела, разогнувшись, женщина в свободном летнем платье – это была она, Нина – и поправляла выбившиеся из-под косынки волосы, и козырьком приставляла ко лбу ладошку, и прищуривалась недоверчиво, и уже шла навстречу, быстро сполоснув руки в бочке и вытерев их о подол, и одёргивала юбку беспокойными пальцами.

- Егор? – спросила, будто нуждалась в подтверждении, и смыкала сзади на шее прядь волос. Этот жест выдавал её со всеми потрохами: в замешательстве ли, беспокойстве схватиться за шею, выставив вперёд локоть и откинув голову назад.
- А на кого похоже? – наглея от её смятения, ответил он вопросом на вопрос и по-хозяйски положил ей на спину горячую твердую ладонь, и притянул к себе, преодолев слабое сопротивление, и поцеловал в мягкую, солнцем пропитанную, вспыхнувшую щеку.
- Ну, здравствуй, Нина. Не ждала? Я и сам от себя не ждал, - признался во внезапном приступе откровенности и по-мальчишески широко улыбнулся. - Машину-то позволишь во двор завести?
- Заводи, - дёрнула она плечом, отодвигаясь, и всё смотрела, и цеплялась за шею, как за страховку. И выплеснула тихое: - Ты чего приехал-то?
- Это вместо здасьти? Соскучился! – ответил почти грубо и пошёл открывать ворота.
- А, да – здравствуй, - пробормотала ему в спину.
И смотрела, потирая мочку уха и крутя серёжку. Как домовито пристраивает он джип на её тесном газоне, картинно обогнув пышный розарий, и утыкает автомобиль носом под ветки разросшейся сирени.
- Тютелька в тютельку. Как в аптеке, - одобрительно оценил свои труды. И мотнул головой: - Пышные розы. Сама сажала?

Розами Нина гордилась. Розы были её страстью. В шутку она называла их последней любовью. О каждой могла поведать много чего. Но не могла припомнить в Егоре и малейшей слабости к цветам. Он и веточки-то занюханной никогда не подарил. И рассердилась. Что как всегда спасовала перед его победительной уверенностью. Растаяла, как… снежинка в луже. И сказала бесстрастно: - Ну, ты мне точно не помогал.

Началось, подумал он, чувствуя, как наливается весёлой злостью, быстро оклемалась, теперь только держись.
- Красивые розы, - повторил. - А забор чего такой… вертихвосточный?
- А? - оглянулась, - Ааа… Руки не доходят.
- Чьи руки?
- Егор, ты с ревизией приехал или… зачем?
Ишь ты, глазами засверкала. Щас врежет!
- Всё, брейк! – он выставил ладони, как бы капитулируя. – Обмен любезностями показал, что все, по-прежнему, в хорошей спортивной форме.
Она засмеялась: - Ладно, проходи, раз уж приехал. Хочешь чего с дороги?
- Успеется. Покажи, как живёшь.
- Смотри, не жалко, - и широко повела ладонью.

И не то, чтобы его интересовали посадки её или урожай, все эти деревья и кусты, и пару рядов чахлой картошки, морковки зачем-то и свёклы, да она и секунды бы не поверила в это, но о чём-то же надо было, иначе… паузы эти, будь они неладны, они повисали в воздухе и набухали неловкостью, и выпирали углами, и тяжелели недосказанностью. Вопросы висли на губах, чуть не падали, на излёте подхватывались и заталкивались внутрь, они их проглатывали, давясь, как утренним полезным геркулесом на воде. Но глаза… исподволь, украдкой рассматривали, ощупывали, ревизовали, и ненароком столкнувшись, разбегались в стороны. Он так долго готовился к этой поездке, прокручивал варианты, заготавливал ходы и ответы – и? Спасибо морковке с укропом, и яблоням с вишнями, и «видишь, какая шикарная клубника уродилась нынче, хочешь?». Он бы, наверное, ответил, если б спросила, но она не спрашивала, и, казалось, подчёркнуто не интересовалась ни его жизнью, ни его делами.
- Ты что же, совсем окрестьянилась? Натуральное хозяйство?
- Да ладно тебе, Егор, две грядки? – засмеялась она, - несерьёзно это. Развлекушки. Бабушкины гены, наверное, она же у меня из крестьян. – И посмотрела внимательно: - Что? Я разве не говорила?
- А ты, вообще, много о себе говорила? - спросил с напором.
- А ты – вообще – сильно интересовался? – прищурившись, прохладным голосом.
И будто поперхнулись оба. Пауза. Где ты, спасительная петрушка?

Дом оказался неожиданно крепким и добротным. Светлым и просторным внутри. В большой кухне стоял длинный обеденный стол, дальнюю стену занимал внушительный камин.
- Ух ты! - Егор осмотрел камин. - Работает?
- Конечно. У нас всё работает.
- Это хорошо-о, - одобрил весомо. И Нинино лицо посветлело, словно прорвалось тихой радостью.
- А это что за скульптура? Или… как это называется? - он смотрел на каминную полку. - Необычная. Но здесь – как корове седло.
- Да, мне тоже нравится, – проигнорировала она «седло». – «Маска масай» называется, швед один делает. Интересно, правда? Спереди смотришь – портрет, а с обратной стороны если – скульптура.
- Откуда ж красота такая? Из Швеции? – покрутил плотный кусок стекла в руках.
- Из Парижа.
- А, - он сделал соответствующее лицо и покивал головой.
Она?! В Париже?! Он так и не доехал с ней до Парижа. Собирался. Но тут случилась та, рыжая. Или… каштановая? Да какая разница? А с ней и Париж. А она, значит, в Париже. С кем? И до краёв налился густой ревностью, стараясь ничем себя не выдать.

Но Нина заметила – ещё бы не заметить – объяснять ничего не стала. Зачем? Что не бывала в Париже? Могла бы. Если поднатужиться. Ну там, переводов побольше набрать, учеников, на конференциях поработать, синхронно. «Что ты всё сидишь и ждёшь, как распоследняя дура, он и думать о тебе забыл, на других полях мёд собирает, пчёлка грёбанная, поехали уже» - ругалась Лена. Она и не ждала. Чтобы – он? Смешно. Но и в Париж без него не хотелось, что тут поделаешь. А скульптуру Лена и привезла. В подарок. Или в утешение. Нина влюбилась в этот странный портрет-скульптуру кенийской девушки с глазами газели (строго говоря, с одним глазом) с первого взгляда. Она выглядела такой… очень французской штучкой. Вот и таскала теперь с собой туда-сюда. Как куклу в детстве. Как талисман. Каминная полка, конечно – не очень, зато в любой момент можно посмотреть. И даже поговорить. Да и внукам – бандитам мелким, пока не достать, а то бы давно уж…
Ладно, бог с ним, с портретом, и с Парижем тоже – не стоит сейчас об этом. При чём тут вообще Париж?
Сейчас важно, что он приехал. Ведь это, наверное, что-нибудь значит. Хотя… И что с этим делать? Безмятежно бросая неочёмные фразы и нарочито не замечая его напряжённой неуклюжести, она старалась незаметно, как бы по делу, проскользнуть мимо, коснуться словно случайно, мазнуть, плечом задеть, да хоть юбкой, вдохнуть запах – убедиться, и в то же время уклонялась от любых его поползновений, делала много мелких и лишних движений. Нет, надо как-то взять себя в руки.

- Знаешь, Егор, ты пока осваивайся, походи, дом посмотри, раз тебе интересно, а я пойду – клубники наберу. Ты видел, какая у меня клубника?!
- Хм… Доверяешь? А вдруг я вор-домушник?
Засмеялась тихо: - Ой, да здесь и брать-то нечего. Сумеешь найти – твоё.
От помощи насмешливо отказалась: - Что ты будешь делать, миску держать? Или меня?
- Тебя, - признался он. – Я бы и съел – тебя.
- Знаешь, я стала кисло-горько-солёной, тебе не понравится, - усмехнулась и вышла.

Вот ведь ехидна. Не зря привёз баночку. Прямо в тему. Егор обошёл дом. Жилой выглядела лишь одна комната – на диване валялся скомканный плед, в изголовье приткнулась морщинистая подушка, лежала раскрытая книга обложкой кверху. На английском, насколько он мог предположить. В двух других был идеальный порядок, всё прибрано и заправлено. Стерильно. Он вернулся на кухню, подошёл к окну. Как она живёт здесь? Одна. Лес. Она говорила как-то, что у неё за домом лес. Но он даже не представлял, что это так… дико. А зимой? Маленький домик с тёплыми оранжевыми окнами на заснеженном пространстве. Его опять накрыло чувство жалости. «Девочка моя». И раздражения. Вот на хрена было?! Столько времени потеряли. Оба эти чувства: злость и жалость раздирали его пополам. И нестерпимо захотелось вдруг сидеть рядом с ней у камина, просто сидеть, молча, прижавшись плечами или касаясь коленями, или вообще не дотрагиваясь, всё равно, дрова подкладывать, ворошить угли этой… да, кочергой, выдвигать-задвигать заслонку. И смотреть на огонь. И пусть за окном зима, и метель с вьюгой, и лес, и темнота непроглядная, и много-много снега. А вот фигли! Он будет рядом. Всегда.
Сейчас он ей скажет. Хватит ходить вокруг да около, и лицо делать. Как дети, блин! Он решительно вышел на крыльцо. Нина стояла возле забора с миской клубники и разговаривала с соседкой. Обе тут же замолчали и посмотрели на него. Будто их застукали на горячем, врасплох. В круглых птичьих глазах соседки застыло острое любопытство.
– Здрассьте, - сердито буркнул он и попятился.
Когда Нина вернулась, ему почудилась усмешка в её глазах, и он ел эту клубнику, не чувствуя вкуса.

А она с едва заметной сочувственной улыбкой во взгляде поглядывала на его хмурое лицо и всё понимала. И ей было смешно: ах, какие мы оказывается чувствительные. И немного досадно: Марина могла и потерпеть, не лезть с расспросами; вообще, не её это дело – кто да что. И оттого, что она нащупала его слабое место, такое смешное уязвимое место со смешной детской обидой, чувствовала себя увереннее и сильнее. Старше. И хотелось как-то поддержать его. Сказать что-нибудь приятное, по плечу погладить что ли, по голове, как мальчишку.
- Егор, а ты останешься или уедешь?
Он громко глотнул, задохнулся и закашлялся, выкатив налившиеся слезами глаза. Вот и сказала. Вот и погладила.
- Господи! Я ведь чего? Если останешься, можешь в баню сходить. То есть… у нас-то – сауна, она быстро нагревается, надо только проверить – с зимы не пользовались.
Он отодвинул плошку с клубникой и захохотал, и кашлял, утирая слёзы, а она стучала кулачком по его спине, и у него не было сил сказать, что не надо этого делать – мёртвому припарки и больно.
- А я уж было решил, что ты избавиться от меня не чаешь, - захлёбываясь, выдавил сипло. - Ну и вопросы у тебя, деликатная ты наша. – И глядя в упор: - Со мной пойдёшь?
- Я?! – В панике: - Нет! – Смешалась, и добавила еле слышно, накручивая и вытягивая прядь на шее: – Нельзя мне. Да и не люблю. Ты же знаешь. Это дети пользуются, гости. Но ты-то вроде любишь. Насколько я помню.
- А что, часто бывают?
- Кто? Дети? Приезжают, конечно. Это ты так попал. В паузу.
- То есть, мне повезло?
- Ну… как сказать. Наверное. Так я пойду – включу? – и на пороге оглянулась: - Зря ты, Егор – Марина нормальная тётка, соседка моя, хорошая она, душевная.
- Больно любознательна она, твоя Марина.
- Так ведь не каждый день крутые мужики на джипах заворачивают.
- Ааа. Тогда ладно, пусть завидует, – снисходительно разрешил он.
В этом был весь Егор.

Нина, груженая полным комплектом: простыня, полотенце, шлёпки, даже войлочная шапка, распахнула дверь в предбанник и… запнулась на пороге. Егор вальяжно сидел на лавке в одной распахнутой рубахе, бесстыдно расставив ноги.
- Сверху пиджак, снизу галстук, - откомментировала она, маскируя смущение (надо же, сконфузилась как девчонка) – и бросила комплект на колени, - прикройся, отморозишь.
- Скорее уж – обожгу, - хмыкнул он, помял шапку и отложил в сторону.
- Зря. И лысину припечёт.
И торопилась уйти, с усилием отводя взгляд от его крепкого тела и пряча глаза, а он, будто нарочно – может, и впрямь нарочно – встал и перегородил дорогу, и красовался, медленно снимая рубаху, и ухмылялся: - Ну что, может, передумаешь?

А потом зло плескал воду на камни. Чуть не расплавился. Но – отпустило. Вышел истомлённый, разморенный, просветлённый даже. Почти добрый. Лёгкий. Словно выпарил и смыл всю скверну. И снаружи и изнутри.

И был тихий уютный вечер. И ужин, который они накрывали вместе как-то слажено и по-домашнему, будто давние супруги, роли которых давно распределены и устаканены.
- Ой, чуть не забыл, - спохватился Егор, когда Нина поставила отбивные, - сейчас, - и выскочил из кухни. - Вот. К мясу, специально для тебя вёз, из Испании, - сказал подчёркнуто, выразительно, протягивая небольшую стеклянную баночку. - Варенье из жгучего перца.
- Варенье?! К мясу? – она взяла кончиком ножа, сказала: - Больше похоже на конфитюр. Попробовала: - Как странно. Сладко-жгучее. Очень странно, но, пожалуй, вкусно. Спасибо. Ты сказал – специально?
- Ну да. Не догадываешься?
Она внимательно посмотрела на него, перевела взгляд на баночку и… улыбнулась.
А он обрадовался и совсем размяк, понёс чепуху всякую, принялся шутить, смешить, дурачиться, как пацан, охмуряющий девушку – Нина была благодарным слушателем и смеялась по-детски заразительно, от этого он ещё сильнее заводился и ещё азартнее хулиганил. И уже казалось, что так было всегда, и он, действительно, вернулся домой. Господи, хорошо-то как!

Он смотрел, как Нина стелет постель: натягивает простыню, расправляет складки, заталкивает края под матрац, такие родные, уютные, почти интимные движения, наблюдал её привычную, чуть подзабытую кошачью пластику – изо всех его баб только она умела так потянуться, сладко выгнув спину и оттопырив попку, чёрт знает что такое, у него даже волосы на руках вставали дыбом. Платье задралось, обнажив белое и нежное выше колена. И он погладил глазами это белое и сдобное, и всю её слегка пополневшую фигуру и тонкие руки. Хотелось сейчас же схватить её и стиснуть, и прижать к себе до хруста, до стона, и чёрт с ней, с простынёй, с наволочками этими. Сдерживался. Он потерпит, не мальчик. Пусть будет медленно и красиво, как она любит, он всегда слишком торопился. Его женщина, он успеет. Они – успеют.

А Нине было неуютно. Она чувствовала себя под этим взглядом беспомощно-голой. Его взгляд раздевал и пронзал её насквозь, ей казалось, он видит, как она постарела, и что у неё болит спина и по ночам ломит колено – то самое, когда он спешил, а она поскользнулась и упала, и он бросил её тогда раздражённо с этим коленом – и что кожа одрябла, она давно не была на фитнессе, редко теперь ездит в город, да и не хочется, и складки на животе, и морщины на шее. И почему-то стыдно было за свою больную спину, и она старалась не показать, как больно ей нагибаться, и за вены на ногах, и что по ночам ломит это чёртово колено, и опять за складки на животе и морщины на шее, и за… За то, что она такая немолодая и неловкая. За отросшую седину – откуда ей было знать, что он вот так нарисуется – за набухшие синие круги вокруг глаз, и тут тоже морщины. Ну и пусть, внезапно ожесточилась она, и распрямилась, не глядя на него, и подняла руки, чтобы заправить выбившиеся из узла пряди волос. Свободные рукава платья скользнули к плечам, обнажив беззащитные подмышки.

Ему тут же захотелось провести ладонями по её поднятым рукам – он даже дёрнулся – крепко провести, до боли, прямо от запястий до этих самых подмышек, и ниже, и стиснуть, сплюснуть так, чтоб из неё вышел весь воздух – ххах! - и она обмякла бы в его руках, от этого желания взгляд его потемнел и лицо затвердело.

Поймав его тугой откровенный взгляд, Нина смутилась своих влажных подмышек и быстро опустила руки. Метнулась взглядом в сторону, сказала: - Спокойной ночи. И, обойдя его по дуге с большим запасом, быстро вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
А он остался стоять. Смотрел на дверь. Не мог поверить. Его только что отвергли. Шарахнувшись, как от прокажённого. Оскорбление медленным жаром расплывалось внутри.

В своей комнате Нина осторожно опустилась на краешек дивана и заплакала, прижав к груди подушку.

В доме стояла упругая тишина. Где-то скреблась мышка. Поскрипывали половицы. В открытые окна звенели цикады.

Егор лежал прямо в одежде, забросив руки за голову.
Она что, думает, я буду вечно терпеть её выёживания? Как тогда? По квартире прошлась, у кровати постояла, покачалась с носка на пятку: «Какая… выпуклая часть интерьера, сразу видно – рабочий уголок» – он тогда даже хмыкнул: вот же змея! – в ванную заглянула: «Халатик, розовый, Барби просто», фотографию с комода взяла: «С мамой. Молодая. Льстит? А глаза… коровьи, пустые. Мамину судьбу повторяет. Ты даже ребёнка не сподобился ей сделать?». Он ходил за ней, как дурак, почти хвастался: ещё бы! да что там почти - хвастался, пытался парировать, улыбался глупо: вот сейчас яд выплеснет и успокоится. А она: «спасибо за экскурсию» - и вышла. А он уже – без трусов. Пришлось ещё её домой везти, обещал. Убить хотелось.
И – пропала. Ну, пропала и пропала, в первый раз что ли. Тоже не шибко рвался её видеть. За ней это водилось: исчезнет на месяц, два, три, а то и на полгода. Потом объявиться, как ни в чем не бывало. И хохочет. Сама ушла, сама пришла, самообслуживание. Зато не надоедала. Ничего, решил, перебесится и вернётся. Шлея бабе под хвост попала. Но как-то вдруг осознал, что уже и год промчался, второй пошёл. Вспоминать начал. Вначале вскользь, отмахиваясь. Потом чаще и мучительней. И не то, чтобы испытывал особое мужское желание, его всегда было, с кем утолить. Но с неудовольствием понял, что не хватает смеха её, шуток, мгновенного и едкого ответа на любую его фразу, самую нейтральную, всего её непримиримого колючего характера, всегда в пику ему. Как она это назвала, конфитюр из жгучего перца? Вот именно. Обнаружил, что скучает. И чтобы ее глаза… или улыбка, черт! – она тут же съязвит, и мало не покажется, лучше не надо, лучше, когда она тихая и домашняя – после всего. И как теперь сделать, чтобы носом - тебе в шею, а самому расстегнуть все многочисленные пуговички на её блузке, и где только она брала такие блузки – «Народный роман»* и только. Полез в интернет, хотел написать что-нибудь такое, не обязывающее. А она исчезла из списка его контактов во всех соцсетях, лишь в телефоне сохранился номер. Не отвечал.
Может, зря он с ней так откровенничал? Но ему казалось… он был уверен, что она… что ей это не важно, что это не имеет к ней – никакого отношения. Что она не похожа на всех остальных. У них всегда была полная откровенность. За что и ценил. Он даже сказал ей как-то: - За что я тебя люблю, так это за сексуальный ум.
- Какой-какой ум? – переспросила она.
И исчезла тогда надолго. Он-то решил, чтобы не мешать.
Чёрт! Или это он – был откровенен? А бабам никак нельзя – о других бабах? Всё! Сейчас он пойдёт и спросит её. И вообще! Что за мутотень!

Он стоял у её двери. Из комнаты не доносилось ни шороха. Взялся было за ручку двери, и не решился – отпустил. Поднял руку, чтоб постучать, и – не стал. Почему-то представилось, как она с холодной насмешкой спрашивает: - Ты, случаем, не заблудился, Егор? Нет, такого удовольствия я тебе, подруга, не доставлю.

Нина лежала тихо, не двигаясь, почти не дыша. Она слышала, как подходил Егор, долго стоял, гадала: зайдёт-не зайдёт? Не зайдёт. Уронить себя побоится. Не зашёл. Постоял и крадучись удалился. Ну и правильно. Она рвано вздохнула, слёз больше не было. Ни к чему это. На сколько его может хватить? Быстро станет привычным и обыденным, и опять помчится за… свеженьким. И будет вечно занят, по уши в делах и бабах. И врать-врать-врать. Пойманный с поличным, нахально заявлять, что наличие десятка любовниц к ней отношения не имеет. Она особенная. Ни на кого непохожая. А любовницы – это так, пирожные, он много работает, имеет право на сладкое. И не звонить месяцами. Знаем, проходили. Не выдержу больше. Не хочу. Вспомнила, как однажды сорвалась и попросила: помоги мне тебя простить. Он растерялся, засуетился весь, руками задёргал. Потом долго обличал её в детском максимализме и идеализме. «А в жизни всё просто – либо мы хотим друг друга, либо нет. Я – хочу.» И, конечно, тут же помог. Если женщина просит. И счёл вопрос исчерпанным. Мужчины почему-то считают, что сексом можно загладить все обиды и оскорбления. Разрешить все противоречия. Это что, непробиваемая самоуверенность? Что они непревзойдённые любовники. Или глупость? Курить-то как хочется, господи. Где-то у неё были заныканы сигареты.
Егор вышел на веранду неожиданно, когда она уже завернулась в плед и прикурила. Рука с сигаретой инстинктивно дернулась, и она едва удержалась, чтоб не спрятать её за спину. Как школьница, в самом деле!

Он заметил, как она вздрогнула, растерянность в глазах принял за испуг. Старый дурак! Напугал. И почему-то обрадовался. Тебе нечего со мной бояться, девочка.
Но тут она спросила: - Что, не спится? – и в голосе послышалась издёвка.
- Да. Свежий воздух. Непривычно.
Хотя чем этот воздух свежее того, что вокруг его дома?
Он знал, что Нина покуривает. Иногда позволяла себе в его присутствии, ему даже нравилось – у неё это получалось как-то… изящно, как в кино про аристократок. Но она никогда не курила, если они собирались… если у них были планы… в общем… Щепетильно относилась к запахам. За версту чуяла. И предполагала это в других. Это он тоже знал. Значит сейчас и мысли не допускает…
- Ладно, пойду, - он поднялся, - попробую поспать.
- Сладких снов, – и вновь почудилась издёвка.

А Нина отчаянно подумала: господи, теперь он точно меня не поцелует. Дверь хлопнула. Ну и пусть, она закурила ещё одну сигарету.

А он лёг и… словно провалился.
Проснулся, как обычно, в пять тридцать. Во сне приняв решение.
Нет, детка, я не играю по чужим правилам. Тем более, бабским. Такие капризы – не со мной. Ищи себе другого мальчика для битья.
Собрался в секунду. Распахнул ворота. С силой нажал на газ. В зеркало бокового вида посмотрел на качающиеся туда-сюда ворота, охватил взглядом хлипкий забор, казалось, за ночь тот стал ещё дряхлее: «а пошла ты со своей солью!», и прибавил газу.
К Катьке поеду, девка покладистая, всего оближет, а эта!.. когда подаст, а когда и поддаст. Ссука!
Он выехал за околицу. В груди будто накачивали воздухом, того и гляди разорвёт, голову стянуло обручем, по этому обручу гулко стучал молоток: «буммм-буммм», прямо по мозгам. Опять давление. Егор поморщился, притормозил и полез в бардачок за лекарством. И уронил голову. Пришёл в себя от того, что его раскачивало, как на волнах. Мужчина снаружи, поймав его мутный взгляд, перестал толкать автомобиль – вот откуда качка – а женщина, наоборот, громко застучала в окно и что-то быстро говорила и жестикулировала, слов было не разобрать. Он махнул квёлой рукой, мол, всё в порядке, живой, и опустил стекло.

Заснуть Нине так и не удалось. Под утро, когда за окном посветлело, она слышала, как Егор встал, грузно ходил, заскрипели ворота – бежит, подумала, драпает – взревела машина резко: жжж, жжж, и с этим перемежающимся рёвом – будто кто выжимал до упора и бросал педаль газа – стала удаляться вдоль улицы, за поворот, за деревню, потом звук выровнялся, и в утренней тишине ещё долго слышалось отдаляющееся монотонное гудение. В наступившей затем тишине громко скрипела и билась створка ворот – бросил распахнутыми, то ли в сердцах, то ли торопился, в сердцах, конечно, куда ему торопиться. Нина слушала её жалобы и дребезжание, думала: надо встать, закрыть, совсем перекосит, и так на ладан дышит, Марину разбудит, неудобно, забор этот поменять, выкроить денег и поменять, а то сам рухнет, но тяжёлое, вялое тело отказывалось повиноваться. Так она лежала и слушала. Голова была пудовой, мысли ватными . И… накатил муторный беспорядочный сон, рваными кусками, где она то убегала от кого-то на пределе сил, то лезла куда-то вверх по отвесной скале, скребя ногтями, то прорывалась сквозь густой колючий кустарник, то захлёбывалась в какой-то вязкой зелёной жиже. Просыпалась мучительно, будто всё ещё продиралась сквозь кусты или выбиралась из сыто чмокающего болота.

Марина изнывала от любопытства. Вчера только и успела узнать: знакомый приехал. Какой знакомый? Ничего себе знакомый! – и тут же он заявился со своей бандитской рожей, всю малину перепортил. И взгляд такой… мужской, вроде и глянул мельком, а всю раздел. Такие не бывают просто знакомыми. А теперь вот – машины нет и ворота распахнуты. «Уехал? Или – уехали? Раз ворота оставили – должны вернуться?» И она всё заглядывала за забор. Обычно часов в восемь Нина уже выходила. Ритуал у них был такой: с утра пройтись по участкам, проверить, что да как, обменяться мнениями, поболтать немного. И разойтись завтракать. Ну, иногда кофе вместе попить. Сегодня никто не появлялся. Не выдержав, Марина зашла во двор. Шторы на окнах были задёрнуты. На столе террасы стояли две чашки с недопитым чаем, пепельница с двумя бычками – а ведь божилась, что бросила – со скамейки свисал серый клетчатый плед. Она позвонила в дверь, никто не отозвался.

Нина вышла после десяти. Краше в гроб кладут. Медленно, будто на чугунных ногах, подошла к воротам, медленно их закрыла. Сдержанно, с непроницаемым лицом, кивнула выглянувшей из-за забора Марине, и было в её облике что-то такое, что та подавилась вопросами. А Нина скрылась в доме. Спустя несколько минут вышла опять, с лопатой, ещё чем-то. Марине вначале показалось, что Нина собирает букет, но потом рассмотрела, как та исступлённо и беспорядочно щёлкает секатором, как попало, и не столько стрижёт, сколько ломает и рвёт цветы, обкарнывая их под самый корень. «Боже мой, с ума сошла!»
- Ниночка, остановись, что ты делаешь?!
- Порядок навожу! – отрезала жёстко.
Бросила секатор и взялась за лопату. Она рубила корни и вырывала их, скрюченные и изуродованные, и отшвыривала в сторону, и опять рубила и вырывала и отшвыривала, вокруг валялись изломанные ободранные стебли, а она утаптывала землю, смешанную с мятыми жалкими, утратившими привлекательность, розовыми, жёлтыми и красными лепестками роз, и мстительно повторяла: «вот вам! вот! вот!» и задыхалась, и утирала пот. А потом остановилась, осмотрелась, села на землю и заплакала.
- Ниночка, Нина! - захлопотала возле неё Марина и побежала в дом. А она раскачивалась и захлёбывалась слезами, и отталкивала стакан с водой, вода проливалась, и била по земле кулаками, и скребла, захватывая полные горсти, и клочками рвала траву. Потом вдруг остановилась, с силой вытерла глаза, размазав грязь по лицу, и какое-то время сидела, глядя вниз и судорожно вздрагивая.
- Извини, Марина. Забудь, – сказала глухим голосом.
- Что ты, Ниночка, я...
- Забудь.
С усилием поднялась, не приняв помощи, направилась к дому.
Марина растеряно смотрела ей вслед и хотела остановить, задержать, сказать, не пустить, только бы она не закрыла дверь.
Словно прочитав её грешные мысли, Нина повернулась на крыльце, трудно, всем корпусом, посмотрела пустым взглядом: - У меня есть дети, Марина. И внуки.
- Конечно, конечно, что ты, Ниночка, я и не думала, - пробормотала Марина. Добавила невпопад:- Розы жаль.
- Розы… Да.

Зайдя на кухню, Нина сунула исцарапанные воспалённые руки под холодную воду, плескала её полными ладонями в лицо, остужая пылающую кожу – вода затекала за ворот и сбегала по жаркому телу тоненькими прохладными струйками – долго умывалась. Оглянулась на девушку масай. Матовый глаз кенийской красавицы смотрел в сторону и ничего не выражал.