чудо

Автор: Зипун
Ничего не было. До неё ничего. Конечно, я бы в этом не признался и под пытками, но на самом деле ничего не было. Хотя, это ещё как посмотреть. Ведь видел же я однажды торчащие по обоим бокам белого куска панталон эти волосы. Баба Тоня тогда сидела на лавочке, в калошах и шерстяных носках, грызла семечки и говорила о боге:

- бог везде, в этом егоный и смысл, что он везде, а где нету бога, там и жизни вовсе никакой нет и добра не жди.

А однажды под старым тутиком такие же волосы Витька показал мне у Анжелы. Анжела стояла на толстой ветке, босая, в заляпанных майке и юбке. Мы в пыли, среди утиного и гусиного помёта, среди раздавленных ягод шелковицы стояли и смотрели на эти волосы, а яркие лучи палящего солнца, пронзали листву и били нас по глазам, так, что шли круги. Анжела никуда не торопилась, она знала, что мы смотрим.

Остался ночевать у Мадины. Был день рождения и мне разрешили остаться. Её мама легла между нами в своей белой ночнушке и когда она захрапела, я нашёл в себе смелость и тронул торчащий через тонкий сатин её тёмный сосок. Во двор въехала машина, по потолку побежали тени и я так резко одёрнул руку, что сбил локоть о батарею, загудела под потолком труба.

Когда стих шум машины, я снова потянулся к соску, я тянулся к нему указательным пальцем, точно это был не сосок, а кнопка всеобъемлющего счастья, точно тронь я его и на меня свалятся все радости двенадцатилетней жизни. Вдруг, Мадины мама захрапела с каким-то отчаянием и посвистом, несколько раз дёрнулась, поперхнулась и закашлялась, шумно втянула в рот слюну и повернулась на бок явив мне спину и цитадель задка.

Так вот после всего этого, разве у кого-то язык повернётся сказать, что мол, - ничего не было!? Да ни за что, и сам никогда, не… ну да в общем, чего теперь, было – не было, не важно.

Когда подошла моя очередь в подвале, я и бровью не повёл, зашёл в комнату. Совсем ничего не было видно, только острее пахло подвалом: ржавчиной, стекловатой, тухлой водой и немного опилками. А ещё знал, что здесь есть она и когда за мной закрылась деревянная дверь с навесным замком, я её почувствовал.

Она стояла ко мне спиной. Тронул её бок влажный и скользкий, повёл руку вверх, к плечам, почувствовал как бьётся её сердце. Она видимо держалась за трубы, а точнее упиралась в них, потому что её предплечья были крепки, и едва ощутимо подрагивали от напряжения. Я почти наугад коснулся её шеи, и даже вроде, коснувшись, почувствовал запах её волос, но больше я не мог сдерживаться в этой тьме, я бросил руку резко вниз, и почти грубо скользнул по ягодицам, смещая центр тяжести к их углублению.

Я тянул руку всё ниже, ни на миг не отпуская её тела и наконец коснулся сначала волос, а потом чего-то горячего и липкого. Меня точно огрели по спине, чуть повыше копчика, я дёрнулся, и почувствовал как в трусах что-то разлилось, я тогда ещё не знал, что это тёплая и густая, белая кровь моей невинности.

У отца на работе, на карьере, когда всех сморил послеобеденный сон бульдозеристка Эмма, дала мне покурить косяк за раскалённым от солнца вагончиком. Мне нравился запах травки давно, но пробовал я первый раз, и мне хотелось выглядеть перед Эммой круто, поэтому папиросу я ей не вернул, а скурил всё сам до гильзы.

С места, где мы стояли, был хорошо виден весь карьер. На другой стороне изумрудной поверхности воды, под горой из почти белого песка, стоял огромный, похожий на динозавра шагающий экскаватор. Слева от нас начинался камыш, его упругие концы ещё только наливались коричневым цветом. За камышом начиналась облепиха и росла она так густо, что продраться, но я знал, что если пригнуться к самым корням, а лучше встав на четвереньки, можно пройти её всю и довольно быстро и почти не уколовшись и не исцарапавшись.

Я об этом обо всём думал, пока Эмма мне расстёгивала ширинку, потом она спустила по колено мои шорты, присела передо мной на корточки и принялась меня целовать. И после того, как меня снова словно хватили над кобчиком лопатой, я выгнулся и излился в жадный рот Эммы, голова закружилась, земля стремительно приблизилась и ударила в лицо и тут же меня стало тошнить и хотелось только одного, чтобы всё это поскорее закончилось, чтобы Эмма не помогала мне подняться, не трогала мои штаны и заткнулась...

Стояла одна из этих бесконечных, томительных армейских ночей. На первом этаже стонала гитара и сержант Кыш, здоровенный, почти двухметровый мордвин пел, успевшую набить оскомину: «сбивая чёрным сапогом с травы прозрачную росу, десант заходит в самолёт и каждый к своему борту…» На какой-то момент сержанты оживились, загоношились, застукали железные кружки, затихли и снова гитара гнала тоску по располаге: «помнишь, как ты падал в рампу самолёта, как бежал на марше, проклиная что-то, помнишь, как мы жили сутками в болотах, так давай же выпьем, за ребят что в стропах…» И в тот момент, когда песню подхватило несколько голосов, ко мне под одеяло, прямо из темноты, нырнуло её тонкое, угловатое тело, с острыми ключицами, длинной шеей и маленькой грудью.

На ней одни трусики, прижимается, точно растекается по всему моему ошалевшему телу, царапает спину, присасывается к шее, стягивает армейские трусы, помогая холодными ступнями. И как только я касаюсь её, не выдерживаю, но она всё равно насаживает себя на меня, закрывая мне рот, пьяным горячим поцелуем, чувствую её ногти в своей спине и мы начинаем биться на этой узкой армейской кровати в пароксизме сладострастной эпилепсии.

Идут её поиски. Минут за десять до них, я прячу её на чердаке, у себя в сушилке, за стопками бушлатов, рядами валенок и кипами ватных штанов. Её искали всей ротой, я тоже её искал, перерыли всю казарму вверх дном, нашли её сандалии, футболку и юбку. Конечно, заглянули глубоко в каждую из двух её юных подруг, но всё было тщетно, ключи от сушилки имелись только у меня и старшины роты, который дня два тому уехал куда-то по секретным войсковым делам и появился только через два месяца.

И вот эти два месяца, а точнее пятьдесят пять дней у меня было. Тут уж нет абсолютно никаких сомнений. Первым делом я принёс ей тазик, мыло и полотенце. С водой перебоев не было, сливал с батареи. Соорудил из ватных штанов и бушлатов огромную кровать. Ей нравилось носить тельняшку, она её почти не снимала.

Исчезла она так же неожиданно, как появилась, только днём. Я прибежал с плаца с шоколадкой, пирожком и бутылкой сока, её нигде не было. Она и до этого часто пряталась, но тут я почувствовал, что игры закончились. Сидел, привыкая к пустоте. Потом съел пирожок, скурил сигарету, сделал несколько глотков сока и сжевал успевший размякнуть в руке шоколад. Её нигде не было, только лежала переломленная через спинку стула тельняшка. Я скомкал её в руках, поднёс к лицу и сам не заметил, как заснул.