Классовая ненависть, или мир глазами рататуя

Автор: Доктор Просекос Уважаемая редакция, посколько этот креатив, который в свое время был вывешен здесь, проебался, прошу еще раз его опубликовать, с уважением, ваш Просексос.

Вот сидите, умники, и радуйтесь, что вам никогда не приходилось подрабатывать в качестве клоуна, а меня коснулась такая невеселая участь. Это было в следующий после августовского кризиса год. Тогда я жил в Москве, и моя ежемесячная зарплата на основном месте работы составляла 120 долларов – этого еле хватало на питание и на транспорт. Поэтому та десятка, которую суровая жизнь позволяла по недосмотру вырвать из своих цепких рук раз, а то два раза в неделю, была для меня просто спасением.
Если уж влезать в тонкости, то следует сказать, что работал я даже не клоуном, а рататуем (особо остроумные пэтэушники уже могут начинать рифмовать). Кого интересует, рататуй – это неквалифицированный клоун. От клоуна у него только костюм, размалеванная рожа и обязанность изображать веселье, но рататуй не обязан уметь жонглировать, ходить по канату и чистить шевелюрой зубы льву. Работа рататуя заключается в том, чтобы одним своим идиотским видом приносить радость людям, это гораздо проще, чем то, что делает клоун, но и оплачивается куда скромнее.
Наш путь на работу пролегал от Химок до станции метро “Войковская”, где находился (а может, и до сих пор находится, но, надеюсь, что нет) развлекательный комплекс “Чемпион”. Держит это заведение один нигериец. О Нигерии мне известны следующие факты: 1. там живет сто миллионов человек, 2. несмотря на то, что эта страна является крупным поставщиком какао-бобов, рядовые нигерийские афронигерийцы не едят шоколада, и это связано с такой житейской банальщиной, как отсутствие денег на него: в мировой системе им отведена роль лишь ПОСТАВЩИКОВ СЫРЬЯ, А НЕ ПОТРЕБИТЕЛЕЙ КОНЕЧНОЙ ПРОДУКЦИИ. 4. у них нет денег на шоколад, несмотря на то, что страна является довольно солидным добытчиком нефти, т. к. все бабки от “черного золота” оседают в карманах нескольких влиятельных паханов. 5. внутренние органы у афронигерийцев устроены каким-то особым, еще плохо изученным наукой образом, что позволяет им перевозить по всему миру в желудках и анальных отверстиях тонны наркоты. Итог: нигерийская наркомафия – одна из самых сильных в мире.
Вот обо всем этом я и думал, каждый раз встречаясь с хозяином центра. Впрочем, с ног до головы его я практически никогда не видел: в “Чемпионе” всегда царил полумрак, в который, казалось, прятался черный босс. Зато в темноте всегда выделялись белки его глаз. Некоторые утверждают, что хозяин “Чемпиона” поднялся на торговле наркотиками, но я не верю: наркоторговцев менты хватают на взлете, когда те еще не успели как следует раскрутиться, во всяком случае, так происходит в большинстве фильмов. Тем более наш афронигериец – вполне солидный человек, кандидат химических наук, а разве химия имеет какое-то отношение к наркоте?
Мы работали по субботам или по воскресеньям. Клоунов было четверо: я - Суперпросекос, мой брат – Просекос (без приставки “супер”, т.к. младший), клоун Денвер и клоун Петяй, которого мы чаще называли Распетяй за полное пренебрежение к дисциплине. В нашу задачу входило веселить детей посетителей комплекса, когда те предавались своим развлечениям: замиранию перед огромным телеэкраном, катанию шаров по полу и по столу (это, соответственно, величают боулингом и биллиардом) и еще каким-то странным играм, названия которых я даже не знаю. В выходные дни в “Чемпионе” стоит такой грохот, что четыре часа пребывания в нем превращаются в сущий ад. После работы я выходил из комплекса выжатым как лимон, даже если ничего и не делал. А делать все же иногда приходилось.
Нашим местом работы был детский манеж. Это закрытое сооружение величиной в половину комнаты с различными сооружениями внутри него, ходами, горкой и местом, этакой ванночкой, где находились шарики. Все в манеже было пластмассовым. Более всего дети любили развлечение “Мадам Брошкина”: мы брали ребенка за руки-за ноги, раскачивали его и бросали и – на счет “три” - ребенок с хохотом тонул в куче разноцветных шариков. Чадо радовалось и просилось в очередной полет. Обычно мы не отказывали, но после пятнадцати-двадцати таких катапультирований у среднестатистического клоуна-рататуя просто отваливались руки. И вообще наш труд был не из легких, я бы даже сказал, что он немного напоминал труд сборщиков нигерийских какао-бобов. В центре всегда было довольно тепло, поэтому нанесенный перед работой грим уже через час клоунады смывался пОтом. Нам полагалось носить на резинках из-под трусов носы, но работать с ними было вообще невозможно, особенно учитывая тот факт, что дети постоянно пытались прихватить нос себе на память. Поэтому носы мы не надевали, но и без них наш вид был довольно ахтунговым.
Еще мы лазили по горке, бегали за детьми, бегали от детей, а иногда просто разговаривали с ними. Комплекс был по карману только новым русским, а может, мне тогда все более ли менее состоятельные люди мне казались новыми русскими. Короче, неудивительно, что среди посетителей было очень много кавказцев, прибалтов, африканцев и индусов, и далеко не все дети посетителей понимали по-русски, поэтому мы переходили на английский. Каждый из нас предпочитал обычную болтовню с ребенком, во всяком случае, это было приятнее беготни и активных игр, во время которых дети непременно старались заехать как можно больнее клоуну шариком в табло. Мы в долгу не оставались, но месть разъяренных рататуев нужно было осуществлять тонко, так, чтобы ребенок не бросился с плачем к родителям, жалуясь на клоунов. Ну, например, мы зажимали разбушевавшегося мерзавца в уголке и на счет “три” начинали монотонно с нажимом бубнить над ним: “Твой-папа-Чу-байс-Чу-байс-твой-папа-всю-отрасль-при-вати-зиро-вал-вы-все-чуб-айсы-уна-рода-забра-ли-нако-пленное…”
А вообще тень жлоба-отца, расстреливающего пластмассовый манеж из помпового ружья, каждую минуту нависала над нами. Конечно, в наших ужасах папа мстил вовсе не за то, что мы забросали его ребенка кусками пластмассы, наши преступления куда страшнее. Постоянной темой наших шуток была педофилия. “Ну, давай, Петяй, засунь вон той девочке между булочек. Давай-давай, ты ей понравился”. “Суперпросекос, а что ты сейчас делал с этим мальчиком? Я уже начинаю ревновать”. “А-а-а! Не трогать! Эти трое мои. О, злая похоть! О, как ты разыгралась!” И т.д. Короче, ни один родитель не обрадовался, если бы ему удалось подслушать разговоры клоунов – “таких забавных, правда?”.
Но если честно, дети нам были по фиг, и не только в сексуальном плане. Лучшим для нас было время, когда площадка пустовала. Тогда мы залегали под манеж и смотрели под юбки проходящих мимо официанток. Кстати сказать, в “Чемпионе” был неплохой ресторан и стильный бар.
В тот день детей было особенно много. Казалось, они все нагрянули сюда для того, чтобы разломать, на хрен, площадку и лишить нас заработка. Мы носились по дрожащему манежу, все вокруг смеялось, кричало и потело. Проходившие мимо родители, завидев такую движуху, спешили избавиться от своих чад, отдав их на милость клоунам. Среди детей того дня был один слоненок. Рискну предположить, что этот мальчик весил килограммов восемьдесят, и будь моя воля, я бы лишил его отца и мать родительских прав за то, что они так безжалостно откормили его. Ребенку было девять лет, но мы разрешили ему поиграть, несмотря на возрастное ограничение. Возле маненжа висело объявление: “Дети старше восьми лет на площадку не допускаются”. Причиной нашего либерализма был спор на тему: повредит ли здесь что-нибудь этот кусок сала или на этот раз обойдется без жертв.
Кстати сказать, у слоненка были огромные печальные глаза, темные и влажные. Удивительно, но они не заплыли жиром и не потерялись в необъятном объеме бесформенной плоти, изуродованной потребленными килокалориями. “Пьер Безухов в детстве”, - вот о чем я подумал, увидев этого мальчика. Слоненок играл один. Он скорбно, без лишних движений, забирался на горку и трогательно, без всякой радости, съезжал с нее. При этом раздавался такой страшный грохот, что у нас в душе каждый раз начинали играть бравые марши луддитов, идущих ломать станки, мы мысленно хоронили конструкцию, но она как назло выдерживала тушу.
Наш рабочий день подходил к концу, и мы уже были в радостном предвкушении посещения любимого отдела супермаркета. А потому вели такие разговоры: “Петяй, что сегодня возьмем?” “Топаз” – две штуки”. “А может, “Испанского летчика”?” “Можно и “Испанского летчика”, но две бутылки “Топаза” - по любе”. Мы были уже там, в вечернем будущем, в той дурашливой пьянке с изображением общих знакомых в лицах: в этом занятии особенно преуспел Денвер; уверен, в том ему не было равных не только в общаге, но, может, и во всей Москве. Мы уже мысленно вызванивали девок и горланили: “Пьяный клоун, грустный клоун… Он не болен, не простужен… Никому уже не нужен… Уходите, дядя клоун, не дышите на детей…” В обязательной программе также прослушивание диска с записью группы, в которой солировал Петяй. Права на этот продукт у них выкупил по дешевке какой-то итальянец. Музыка на диске была совершенно безумной: не назову себя меломаном, но ни до, ни после мне ничего подобного слышать не приходилось. Расплатились с молодыми музыкантами поездкой в Рим.
Общую эйфорию только не разделял только мой брат, Просекос. Рататуй не мог отойти от вчерашнего – у него вчера была премьера. Брат был первым в России режиссером, который поставил одну мало известную пьесу Мрожека, то есть пьеса-то была известной, но исключительно как литературное произведение, а он превратил ее в явление драматургическое. Сейчас он сидел на детской табуреточке на проходе одного из ходов манежа, держа тяжелую голову в обеих руках.
- Скажи “Мана-мана-тынць-тынць-тыры-ли-линць”, - говорил он пробегавшему мимо ребенку.
- Мана-мана-тынць-тынць-тыры-ли-линць, - отвечали дети, и это было паролем-пропуском внутрь.
Брат в очередно раз поднял голову: перед ним колыхался живот слоненка. Клоун с удивлением осмотрел ребенка и вместо фразы “скажи “Мана-мана-тынць-тынць-тыры-ли-линць” изрек:
- Ниче себе, ты пузо-то наел!!!
Пьер Безухов, за секунду до этого купавшися в общей радости и, наверное, почти чувствовавший себя своим в этой игре, потух и рухнул в холодный колодец своего одиночества. Он не заплакал, но развернулся и поплелся прочь, приняв свой привычный печальный вид.
Через двадцать минут наш рабочий день закончился. Мы шли в туалет мимо ресторана. За столом сидел слоненок со своим отцом. Мальчик большой ложкой уплетал мороженое. Успокаивался.
- Чего же ты слоненка-то обидел?
- Да вырвалось как-то. Сижу, а тут перед тобой книга рекордов Гиннесса дрожит.
- Ы-ы-ы. Понятно.
- Кстати, знаешь, сколько порция того мороженого стоит?
- Ну?
- Тринадцать баков.
- Да ну.
- Я тебя говорю. Сам меню видел.
- Правда? Вот сволочь. Жрет буржуин. Радуется.
Наш квартет встал в уголке. На счет “три” каждый, поглядывая на слоненка изподлобья, принялся тихонько шипеть: “Чубайс-твой-па-па-Чу-байс-всю-отрасль-Чу-байс-твоя-ма-ма-все-вы-Чу-байсы…”