Kirill Nax

Не говори ни слова, спрячься за шаль занавесок.
Эта последняя песня и будет тебе в довесок
комнатной пылью, хламом, рухлядью не иначе
ворохом мелких купюр, как говорят без сдачи.

Убери это всё подальше – в комод или под перину,
чтоб не пришлось под старость пальцем снимать паутину
с наших совместных фото и пить корвалол за прошлое....

Каково тебе там, где холодная муть Колымы проливается в Лету,
где, укутавшись в телогрейку, наблюдают, как падают в воду чайки,
где на стенах бараков ногтями царапают собственную анкету
и ноздрями хватают гнилостный запах черезвычайки?

Всё, что ты вспомнишь, теперь будет звучать как тризна —
Утёсов из граммофона, флакончик “Красной Москвы”,
серебро в столовой,
книжная полка с классиками марксизма
и ты закатываешь глаза, практически как Орлова....

Сапоги, сапоги, нецелованная рука,
синема – построение чёрно-белых картинок в ряд,
хрупкая шея, обвитая лапами старого паука -
любовника из Милана,
караул итальянских солдат

Волны страсти – удар и потом откат.
Канарейка в клетке, разглядывание гениталий в лорнет....

Греттель он вырвет твой длинный немецкий язык
вот оно золото Рейна позвякивает за голенищем
как у Висконти молодой педофил и фрик
затянутый в чёрный мундир
вился в просторной гостиной
дымом над пепелищем

хлопает крышка фортепиано и это тонкое
девичье /Здравствуйте!...

ЕВА

I

когда-то я видел сады Эдема
Адама Еву
когда-то я видел руины Берлина
Адольфа Еву
я видел тебя со многими
Ева
серыми и убогими
нагими по-детски жестокими
живыми и даже мёртвыми
но я тебя видел
Ева
где бы ты ни была

II

Ева
всё проще чем дважды два
я вынес тебя из ребра
в своё ядовитое небо
Ева
кто-то
когда-то
где-то
сказал ожидание — страх
так и выходит
Ева
каждая жертва
желает
знать
где притаился охот...

Помнишь, как вереница забытых слов
Застревала в гортани, не пропускавшей звук.
И как тёплая кровь, выходившая из берегов,
Чьих-то тел, ударялась прибоем вновь
В дамбы наших озябших рук?

И пусть печка Дахау холодной зимой споёт
Треща и картавя на человечьих дровах....

Я пишу тебе письма свои сухие, будучи сам взаперти,
За тихую степь, километры дорог и два неспокойных моря.
Я, в принципе, и смогу лишь горсть тёплых слов наскрести.
Только для тех, кто хлебнул здесь отравы лихого горя.

Помнишь день, когда дождь отбивал под косым углом
То ли степ, то ли просто морзянкой к спасенью звал нас....

В день, когда не останется больше сил,
Матовой ночью, поставив Эдит Пиаф,
Посмотрю на тебя (и будет трещать винил),
Чью изящную шею обвил,
Я как тонкий шёлковый шарф.

В эту тёплую ночь две ампулы горькой смеси
В поцелуе оставим осколками на зубах....

Дозволь бить еблом о паркет полированный, Государь наш и благодетель Володимир Синее Околышко. Пишу тебе, Батюшка, за много вёрст от престольной Лубянки-матушки, из краёв далёких, где заправляет идолище поганое, змеина подколодная, на груди твоей могучей некогда пригретая – Лука Усачёв, паскудина совковая....

Пространство сузилось до вмятины кресла
И веки опущены, закрыв плотной тканью сетчатку.
Штукатурка сухим осадком, подобием пепла
Осыпала череп, снегом упав на прядку.
Сомкнуты губы, давно не знавшие плоти,
Губы, терзавшие лишь сигаретные фильтры....