Последние комменты юзера Арлекин

смысл заключается в обоюдном знакомстве с культурным богатством славян и европейцев. мы, короче, хотим... знаешь площадь, где памятник ильичу? так вот. вокруг памятника на специальных металлических решётках за ниточки крепятся воздушные шарики. очень плотно друг к другу и на разной высоте. да так, чтобы они ещё смыкались над великой лысиной и закрывали небо. снизу все шарики выкрашиваются в белый цвет. у самого памятника устанавливается подсветка красная... ну ты прикинь, получается такая гигантская пенопластовая пещера, а внутри – красный володя-коммунист! потом можно отрезать все нитки разом и пещера распадётся, а ильич стушуется посреди огромного открытого пространства и голубого неба и тоже как бы распадётся! вот что. есть беспроигрышный вариант, что всегда катит: дети и собаки. это всегда трогательно. короче, славянские дети вместе с европейскими собаками торжественно отпускают шарики в небо в символичном разрушении коммунизма. можно около памятника установить жертвенный алтарь. отрезать славянским детям кисти рук, а европейским собакам – передние лапы, и скрепить их союз кровью. побратать, так сказать, две цивилизации. вокруг статуи нужно предварительно выкопать ров и залить его водой. потом на ритуальном алтаре мы сжигаем отнятые конечности, сложенные в пионерский костёр. пепел разнесёт ветер, а кипящий жир и всякая такая чача стекут по специальным желобкам в ров с водой, где образуется мыльный раствор, в котором специальные женщины будут стилизованно выстирывать такое большое полотно материи! потом это полотно натягивается на баллистическую ракету, и мы видим, что на полотне — флаги всех государств европы и славянских народов. ракету триумфально запускают в космос! а когда она достигает плотных слоёв атмосферы, специальные диспетчеры с земли корректируют её полёт, чтобы она летела в сторону пендостана! и, бля, когда ракета начинает приземляться, то полотно это натягивается на специальных тросах и превращается в парашют. и вот так медленно, значит, ракета приземляется на американский континент и разъебошивает там всё и вся! эти, блядь, промудоблядские пиздопроёбища, охуевающие со своей пидорастической невъебенности, сука горят и плавятся! а полотно оказывается из асбеста и не сгорает, а долго ещё витает над пепелищем, маяча множеством стягов и символизируя, таким образом, порабощение Америки и, следовательно, всего мира дружественными народами арийцев и славян... что, скажешь, фантазия? а вот нихуя. главное, с диспетчерами договориться...

Уже третий день, как он заперся и не выходит. Сидит в своей палате и втихаря чавкает навязшим на зубы ПВА. Всех остальных медсестры вызывают на процедуры по внутренней связи, и только к нему процедуры приходят сами. У него много привилегий здесь, потому что он – бывший завотделением. Уже лет пять, как на пенсии, а медсёстры с докторами всё те же работают. Узнают, по имени-отчеству обращаются. Да и старые больные все знакомые. Большинство их он сам и лечил когда-то. А теперь вот и он тут рядом с ними, и его лечит молодой врач, ещё не измаянный работой.

В дверь мелко и дробно стучат. Это маленькие хрупкие пальчики Настеньки, сильно пьющей санитарки семидесяти шести лет. Настенька говорит так:

– Да я тут полы мыла, когда ты на говно «буба» говорил! Не нравится, что вином пахнет? Поработал бы с моё, и не так бы ещё запах!

– Ладно тебе, Настенька, не кипятись. Я ж не скажу никому.

– А ты тюбик-то не прячь. Видела, ты его под подушку сунул. Кушай, не стесняйся, я ж тебя тоже не выдам, старый.

И Настенька разражается сиплым кашлем – это она так с годами смеяться стала. Уволить её не уволят. У неё правнук – бандит. Говорит, если кто бабу Настю выгонит, придушит. Или зарежет. Каждый раз новую расправу сочиняет и, надо сказать, ему здесь верят – видели уже.

Он, больше не таясь, выдавливает себе в рот струйку клея и чавкает.

бак

Припадок вот-вот начнётся, она уже это почувствовала и, настороженно замерев, прислушивается к себе. Да, вот уже у неё всё чесаться начинает. Завтра на работу, значит, не пойдёт. Завтра, значит, опять парад. Ну да и хрен с ней, с работой, раз такое дело.

Она спускается в гараж, аккуратно наполняет из канистры бак Карлового мопеда, суёт в маслянистое марево круглого отверстия жгут из ветоши и ждёт, пока он пропитается.

записка

Заведующему отделением пульмонологии центральной городской больницы (Ф. И. О.)

Ввиду ухудшения моего самочувствия прошу перевести меня на интенсивную терапию. Засим, прилагаю к этому, надеюсь, преблагорассмотрительствующемуся письму свой анализ кала.

Дата/Подпись

парад

Из окрестных домов повыходили и другие женщины, мучимые бешенством матки. Они торжественно растянулись по улице, неся над головами ритуальные барабаны.

Вернувшись в гараж, она проверяет, вымок ли шнур. Шнур вымок. Она подносит к его концу зажжённую спичку и взрывается вместе с Карловым мопедом.

рутина

– Настенька, – говорит он, пожёвывая клей, – а помнишь, как в меня больной говном швырялся?

– Чего?

Он протягивает ей записку, любовно сохранённую между страницами потрёпанного блокнота. Она наклоняется над листком и, наморщив и без того морщинистый лоб, близоруко щурится.

– Вот, коричневые пятна, видишь? – показывает он. – Сейчас уже засохли, не воняют. Он его прямо в эту записку и завернул и прямо мне в морду. Что, разве не помнишь?

Настенька сипло кашляет и трясёт головой, размахивая седыми космами.

ужин

И он, и отец сидят за столом молча, сосредоточившись на жратве.

– Бать, в меня больше не лезет.

– Молчи.

И они дальше сидят в тишине, мрачно пережёвывая жёсткое зеленоватое мясо той твари, что они выловили сегодня из реки. Скорее всего это птица. Может даже лебедь. Такое же длинношеее тело и рудиментарные бройлерные крылышки. Только лап не было. Плоскодонка, объяснил тогда отец.

– Бать, меня блевать тянет от этой хуйни.

– Жри, сынок. Кто плохо жрёт, тот и работает плохо.

И они жрали.

– Зачем мамка так, а?

– Пизда чесалась, – туманно отвечал отец, продолжая набивать зелёный рот.

– Ну и что? Сходила бы, отбарабанила своё.

– Не могла она больше, понимаешь? Набарабанилась уже.

– Так а мопед-то при чём? – не унимался сын.

ритмы

Из магазина аудио аппаратуры сотрудницы выкатывают роскошную барабанную установку. Начальница консалтингового отдела усаживается на трон и помпезно вертит палочками. Стукнув пару раз по бас-бочке, она выдаёт брутальный крастпанк бластбит и продолжает лабать, пока другие катят её по улице сквозь движущуюся толпу женских особей.

добро

– Слышь, старый, – доверительно шепчет Настенька. – Давай я сбегаю будопрену куплю. Чё ты этой дрянью трависся?

Он поднимает на неё усталый взгляд.

– А почему и тебе, иной раз, вместо вина яду не выпить?

– Ой, ну ладно, молчи уж. Доктор, тоже мне.

Не слушая её, он ловит языком последние капли клея.

– Чего не выходишь? Мужики спрашивают.

– Потерпят. Не видишь – я клей ем.

тиран

– Ну ладно, может, хоть похороним?

– Надо?

– А что она там лежать будет?

Они входят в гараж, стараясь ничего не касаться. Все предметы покрыты равномерным слоем сажи. Они поднимают её обгоревшее тело и выносят его на улицу.

– И куда её?

– Да здесь и бросим. Главное, что не в доме.

– Ну бать, ты что, прямо на дороге?

– Ничего, обойдут, самки.

Карл зло схаркивает в сторону приближающейся процессии женщин и уходит к себе в комнату собирать винтовку.

предосторожность

В раздевалке, прикрывшись дверцей шкафчика, Настенька торопливо натягивает на свою дряхлую задничку красные латексные трусы. Вдруг дверь бесцеремонно распахивают и входят две молоденькие медсестры. Старая санитарка затихает и жадно прислушивается к их разговору.

– А он что?

– А он говорит, тогда меня бросит.

– А ты?

– Поржала.

– Ты барабан не брала?

– Нет. Дашь постучать?

– Ладно, растяпа. Пойдём быстрее, я уже вся извелась.

Они выходят. Настенька облегчённо вздыхает, поправляет трусы. Потом украдкой пробирается в кабинет лечащего врача старика. Кресло пустует. Она суетливо роется в бумагах, раскиданных по письменному столу.

Молодой доктор входит в кабинет по-свойски не глядя. Поэтому он не сразу замечает Настеньку в одних трусах, которая роется в ящиках его стола.

– Позвольте, – начинает доктор.

– Молчи, малый! – огрызается Настенька и поворачивается к нему ярким латексным задом.

– А-а-а!!! – кричит доктор. – Красный, блядь, красный, блядь, красный, бля-а-а-а!!! – Он закрывает лицо руками и чуть не плачет.

– Что, протаноп, не нравится? Получай! – И она делает неловкое движение бёдрами.

Доктор падает на колени и скулит.

– Я сейчас уйду, – говорит Настенькин зад, – ты только скажи мне, и я сразу уйду.

– Что?.. Что?.. – как заведённый чтокает врач.

– Зачем старый так много клея потребляет?

– Он его вдыхает. Думает, дырки в лёгких заклеятся.

– А я думала, ест.

– Он всем говорит, что ест, потому что не может в правде признаться. Но отчасти это действительно так. Я как врач заявляю.

– Да, вот и я смотрю, что он три дня не срал. Так и подумала, что из-за клея.

– Во-во, – говорит доктор. – А теперь снимите свои ужасные трусы.

буба

Она выходит с трудом, буквально выворачивая клеееда наизнанку. От неё даже не пахнет – в ней больше резины, чем фекальных масс.

– Твою ма-а-ать! – орёт он под конец, после чего на пол позади него падает длинная серая свеча.

Убедившись, что все в палате спят, он подбрасывает дерьмо в постель молодого паренька с воспалением. Потом он лежит в темноте, злорадно посмеиваясь в подушку.

шествие

Сверху на толпу женщин падает сорокасантиметровый резиновый елдачина серого цвета. То есть, это им так кажется, а на самом деле это какаха старого завотделением. Задрав головы и не переставая стучать в барабаны, женщины вглядываются в окна больницы.

впусти!

– Не впущу, бать! – отзывается Карл, прицеливаясь в голову рыжей тёлке.

– Кому говорю, впусти! – надрывается отец. – Не их это вина! Она сама так захотела!

– Всё из-за их пёзд, батя. Если б не они, то и мамка б не взорвалась. – И Карл спускает курок. Одна есть.

– А что, если они в дом вломятся?

– Отстреливаться будем. Не ссы, бать. – Ещё одна.

– Они же не виноваты, что они все такие! – настаивает отец.

– Да, но... – Карл снимает третью.

Толпа под окнами продолжает двигаться, ничего не замечая.

отжиг

Начальница консалтингового отдела, одолеваемая овулятивным синдромом, исступлённо барабанит одной рукой, не забывая и о педалях, а в другой сжимает чудесный серый хер.

драма

– Я не люблю тебя, Настенька, – говорит старый доктор.

И Настенька обречённо уносится по коридору прочь и рыдает, закусив каёмку своих латексных трусов.

стптц

На толпу бешеных тёток, всё ещё идущих мимо больницы, падает старуха в красном. Она чудом не гибнет. Не зря говорят, пьяниц гоб бережёт.

Они несут её на руках, а вокруг надрываются сотни барабанов. Муки неразделённой любви уступают место первобытной радости.

– Я – женщина! – истошно верещит баба Настя, потрясая в воздухе сухими кулаками. – Я – женщина, и я – жива!

Тут Карл со второго выстрела выносит начальницу консалтингового отдела с длинным хуем во рту. Он сразу нагибается перезарядить, так что его снова никто не засекает.

Начальница с хуем во рту и дыркой во лбу валится со своей барабанной установки и в полёте перешибает Настеньке шею резиновым концом.

И в тишине звучат тарелочки: стптц-стптц-стптц...

креос однозначно в избранное, как пример неофитам. глубина и ёмкость авторского текста невыразима человеческим вербальным или письменным языком, и, попытайся кто пересказать контркультурные виражи, многогранные сложноструктурные пласты смыслов, он непременно сорвётся в звукоподражание, активную лихорадочную жестикуляцию, заработает судороги всех мимических мышц одновременно, и здохнет от разрыва анальной аорты.

потому что по-настоящему гениальную литературу нельзя пересказать - только прочесть и охуеть

не пешы

урок второй

читай книги. начни с говна, как все в детстве делали. джеймс хэдли чейз там или прочий крутой шлак

урок третий

лет через пять начинай писать. начяинай писать от руки - так мысли формируются чётче, думаешь над каждым словом. учишься чувствовать ритмику текста, учишься маневрировать, менять температуру, настроение и вселенную

урок четвёртый

дай почитать матери. если ей не понравится - тебе писательский пездетс

экзамен

выложи на градусе