Последние комменты юзера Ралевич

Ралевич: Наполнен смыслом вой собаки:
В нем необузданность любви,
Которой плеск узнает всякий -
Лишь слухом каждый звук лови!

Наполнен иссиня-туманный,
Прохладно-утренний навес
Тоской седой и смыслом главным -
Прислушайся, чтоб вдаль унес!

Наполнен воздухом осенним
И смыслом неба и собак
Рассвет июльский - дар растениям,
Чей дух дрянной за ночь иссяк.

Ралевич: По душе. Удачи.
+ не дождёшься )))

Ралевич: - Сегодня я прикоснулся к душе великого поэта.
- Как это?
Я подумал, что он увидел что-то подобное во сне.
- Во сне. Я сначала гнался за кем-то по знакомому шоссе. По бокам всё пейзажи да деревья. Я даже не знаю, за кем я гнался. А всё для того только, чтобы схватить его, образумить, внушить что-то, и никогда-никогда не отпускать больше. Боялся я, жутко боялся, что он попадёт туда, где не место человеку. Я всё гнался, и вот уже вижу его спину. Тоска охватывает меня. Эх, не земная тоска, доктор! Помню только шоссе, ходить по которому опасно, а я один! Машины вроде, кусты какие-то… Вдруг мужик какой-то. Я его не разглядел, но знаю: мужик комичный, пёстрый, усатый, пухленький как шарик праздничный, да в шляпке. Спрашиваю: видел? Отвечает: видел. И давай мне копировать лирично-лирично так, передавая восклики преследуемого мной: ой, душенька моя, как рад я! Наконец-то, наконец-то свободна! Свобода. Как я рад! Раздолье-то какое.
И тут я начал соображать, с чем дело имею, ну то есть, что за преследуемый-то, и на кой он мне сдался. И понимаю – дикое что-то, необузданное, а главное – смерть на ножках. До того вольное и грязное, что стыда и быть не может. Стыд-то он когда – когда грязь с чистотой борется, а там дикости и сумасбродства столько, что и стыдиться стыдно. Жуть, ей-богу, жуть, доктор! Душа-то грязнючая, но дикая, природная! Как лужа, которая и грязная, и дождиком, а с неба самого накапана… Описать нельзя, а только когда к душе этой прикасаешься, материться на неё хочется!
И вот выбегаю к отвесному берегу, а там внизу пляж, тесненький, кустами утыканный, лица всё недобрые. И что-то подсказывает мне, что тут он схоронился. Сначала только догадка. А там, перед отвесом, там ещё дорожка в деревьях, а по ней солдаты идут. Спрашиваю у них: не видали? Неа, не видали! А сам понимаю – утаили от меня смерть его! Дорожку пробегаю, на самый пляж с отвеса сбегаю – мужчина какой-то стоит, но я точно не его ищу. Под ногами у него, на песке самом (а песок как от дождя!) лицо то ли нарисовано, а если мельком глянуть – то вроде и отпечатано. Другому б жутко, а этот улыбается стоит. Но мне не до него: понимаю – не найти мне того, кого ищу. Наверх по песку возвращаюсь, да сам приуныл уже. А там, наверху, на песке надпись и рисунок неразборчивый. И написано: “Рим”. Сначала вроде как “Рим”, а потом думаю про себя – что Рим? А надпись и меняется: “Рим?” Ничего не пойму.
Вдруг голову налево поворачиваю: деревья от дождя не отшедшие, пыль прибитая, дали тёмные… Деревья-то, знаете, краеугольные (остроугольные)!
Решаю рассудить. Если умер? И чувствую хохот его, хохот дерзкий, грязный, заплетшийся, а изнутри светлый – хорошо ему. А смеётся, сволочь, знаете чему? Что я тут в догадках путаюсь! Где-то рядом тут витает, а не достать и не узреть даже! Никогда!
Ну ладно. А если не умер. Тогда – где? А тогда – где-то там, за деревьями. Но идти нельзя туда: я только сунусь, а он не там окажется, перебежит тихонечько и навсегда ускользнёт. Может и за деревьями, а только уже в самой их чаще… Как не страшно! (Передёргивает) А может, тот мужик его прячет, а может, в камышах сидит! И понимаю вдруг: разницы нет! То есть, между тем – умер ли, не умер ли. Разницы нет! Да и даже вот что: когда я подумал о смерти его, он смеяться начал, а как начал в деревьях его искать, ухмыльнулся только… И понимаю: ему и тут разницы не было (тут опять вспоминаю, как его шарик тот передразнивал), ему и там её нет. Вот он, каков на ощупь-то! А, каков, доктор! Понимаю единственное: где б он ни был сейчас – не досягаем он, а если не досягаем, какая, ну скажите, негодяй вы, какая разница, жив или мёртв? Что так, что так – его не потрогаешь, за ним не угонишься, и от вида одной спины его тоска комбайном накатит, сметёт! А тоска эта не о нём, знаете? Тоска – о себе. Тоска эта объяснила мне всё, знаете? Не о нём я беспокоился – ему разницы нет. О зависти своей заботился, вот и старался, от неё сбегая, воротить его, чтоб не тосковать. Ему б только раскатиться, да туда – вперёд. Там страшно, а отсюда завидно всё же… Ему там “душенька свободна”, он там недосягаем всем, там дикость какая-то смеющаяся, а мы отсюда – смотри на него! Эх! Зачем, спрашивается, тормозил его? Сам же к этому стремлюсь! А даже если и умру, за ближайшим кустом и воскресну, точно за ближайшим деревом! Я его искал, а сам думал – чего смерти бояться – мы землю знаем не больше, чем смерть – чуть что и не знаешь – то ли за куст, то ли в камыши кидаться… И привыкли ведь, прижились бок о бок с неизвестностью! А разницы нет, и смерть – что-то между кустом и тропинкой неизвестной. Оттого и смешно – коли прямо своей дорогой идёшь, никуда ни на шаг не сворачиваешь, коли ты и тут недосягаем, то что там может измениться-то?! Не могу разобраться…
Потом проснулся, картину всю вспомнил, и знаете – картина эта – точь-в-точь как и душа того, кого я искал. Такое нечто, такая необузданность, что таким и следует быть тому, что хочет говорить стихами.
Как жалко, что такие сны бывают раз в жизни.

Ралевич: Я узнавал о сигналах,
Ещё не включая приёмник.
Я петли чертил
По улицам и дворам.
Я белые капли глотал
Среди снеговыпадов чёрных,
Молился с тревоги.
Поняв эту тщетность, молился ворам.

Любил твои пальцы
И твой указательный палец.
Любил, как обходишь ты...
Наверное, для меня.
А перед противной той
Мы, по обычаю, придурялись.
Она на витрину полезла...
Наверное, для меня.

А той позабытой
Дарили мы летом подарки,
И смех приглушали -
В своих же, к несчастью, ушах.
Себя проминая
На оскорбления падким
До онемения.
Лишь нам сей подвластен пожар.

Ралевич: Не надо со мной на "вы". Пожалеете )

Ралевич: thank you

Ралевич: Я напишу письмо о любви вам.
Знаю, что вы не ответите мне.
То ли весь мир уже отлюбила,
То ли весь спуд в старомодном ремне.

За начертаньем гордым и строгим
Вы не увидите прелесть стиха.
Ведь тебе всё – чёрно-белые строки.
Вам же ведь всё “Хи-хи-хи”, да “Ха-ха”.

А, может, напротив, за каждою буквой
Откроете блеск всех полуночных звёзд.
Скажешь на ушко – отныне я друг твой,
Тем я вам люб, что я честен и прост.

Может, всё примете за глупую шутку,
Меня без раздумий – в ваш список врагов.
И коль будет так, то причины разжуй-ка!..
Но что я несу? Да и кто я таков?

Уже представляю – такое быть может:
Тем лишь одним вас мой слог покорит,
Что стих мой припишешь тому, кто тревожит.
Тогда окончательно буду добит.

Может быть, свет ему станет могилой,
Может быть, ночь на себе унесёт.
Конверт мой открыть ты тогда уж не в силах –
Посланье моё уж никто не прочтёт.

Развязки я жду – чем окончится драма.
Глупо, наверное… В сто лет не узнать!
Посланье к мечте среди прочего хлама
Я прошлой зимою замёл под кровать.

Ралевич: Укроп

Я признаюсь в любви бродягам,
Ведь с вами быть я не могу.
Ни с далека смотреть, ни рядом,
Ни на сетчатке, ни в мозгу.

Могу вас умывать слезами,
Усердно подметать ваш прах,
Ведь пищу вы съедали сами,
Пока над крошками я чах.

Как никогда пишу красиво.
Но бей скорее комара!
Он малярию приносил вам,
И кровь тащил - душа стара.

Он мух считал под потолками,
Чужие строки напевал,
Пока вы стройными полками
Сбивали нечисть наповал.

Он - пикаро, себя не знает.
Ударил вас - его прибей.
Презрел бы идиота прадед,
Он не был, как и вы, плебей,

Душа его не представляла,
Что есть пожары на ногах,
Бывают чистые причалы...
Он духом жёлтых книг пропах.

Искался, как мой дед, в кумире -
Дед воду попросту плескал,
Они с кукушкой что-то свили,
К ногам поближе, вдаль от скал.

Он говорил со мною честно?
Он в недры корни отпускал!
Не заводил на праздник песню,
Отстраивал гнилой подвал.

Я стены здесь не расшатаю.
Ведь был же и мешал отец!

Ты где: одна, моя, простая,
Моё начало, мой конец?

Мы все в один укроп повязаны,
И все в один закат умрём,
Под облаками буро-грязными,
Под этим небом, а не в нём.

Я словом здесь не ограничен,
И будут верещать слова
О ложной жизни, кроме птичьей.
И будет это мой провал.

Осколком сизым опростается
Прослойка жизни, чёрный фон.
Когда-то, знайте, был я скаред сам.
Когда-то был я фанфарон.

Пучок, робея, набекренится...
Вдруг выпал я. Переживу?
В пучок прослойка жизни вперится.
Привет укропу! И в нём шву.

Всё это смысла не имеет.
Бродягами был ослеплён.
Когда кумир ваш онемеет,
Отвесит, верите, поклон.