Это мы возвращаемся с небес...

Автор: Быпр Это мы возвращаемся с небес...
Ах, как гордо звучит, правда? Да, это мы возвращаемся с небес - усталые и довольные. Страшно довольные собой. Удивительный у нас всё-таки язык; наверное, только в русском могут существовать такие нелепые словосочетания, как «страшно гордый» или «жутко красивая». Обычных слов нам не хватает, от этого и появляются на свет подобные конструкции. Или не появляются, и тогда в дело идёт сленг.

- Круто, - выдыхает она, валясь без сил на траву. - Это было круто...

Ещё бы не круто - она только что пролетела свою первую пару километров, пролетела с одного случайного набора. Не ведая, что творит. Замирая от неожиданно свалившегося счастья - небо, всегда благосклонное к новичкам, не хотело её отпускать. Она улетела куда-то за соседнее поле, почти к лесу, и едва вспомнила перед посадкой, что неплохо бы развернуться против ветра. Мысль о том, что можно запросить подбор, даже не пришла ей в голову - шлем с рацией она сняла сразу, как выстегнулась из подвески. Несколько минут ходила вокруг лежащего параплана, осторожно пробуя ногами земную твердь, и соображала, что делать дальше. Потом собрала, как умела, снаряжение в охапку и двинулась обратно на старт через кусты и канавы, удивляясь, какая всё-таки неровная у нас земля, если идти пешком. Вернулась мокрая, как мышь (а что вы хотите в такую жару?), выдержала похлопывания по плечам, выслушала поздравления и теперь лежит в траве, раскинув руки, бездумно смотрит в небо и улыбается, как новорожденная. Довольная собой и всем, что с ней произошло. Она впервые вернулась со своих маленьких небес с этим ощущением и теперь боится дышать, чтобы ненароком его не выдохнуть.

Рядом, облокотившись на рюкзак, курит и снисходительно поглядывает парень, для которого «полтинник» - уже давно не расстояние.

- Не пошёл я за речку, не пошёл. - Он пожимает плечом. - Теперь думаю - зря. Были шансы...

На самом деле он, конечно, тоже доволен. Погода сегодня вялая, и к умению неплохо иметь в комплекте везение - особенно если ты уже не новичок. По счастью, у него есть и то, и другое. Теперь он щурится на солнце, развязывает «ханваги» и вытягивает ноги в траву. Что ещё нужно человеку, прожившему в небе несколько часов?

Я вам скажу - шёпотом, пока он не слышит. Прожить в небе ещё несколько часов. И ещё несколько. И ещё. Это он с виду такой ленивый, а на самом деле просто научился ждать. Сейчас подойдёт вон то облачко - встанет, обуется и побежит на старт, как миленький. Чтобы опять вернуться с небес - с сожалением, что не удалось остаться там подольше. И не очень важно, сколько времени он там проведёт. Главное - зачем он туда отправился и с чем вернётся. Хороший вопрос - зачем...

Зачем?

Сидим на горке в ущелье Мекеги. Красивое ущелье. Красивые горы. Вода и ветер точили камень тысячелетиями, превращая постледниковый хаос в произведения искусства. Чего стоят одни «драконьи когти» - выступы скальных пород, каждый размером с пятиэтажку. Фантастический пейзаж.

К полудню раздувает так, что стартовать невозможно, и мы пережидаем погоду. Между лежащими по склону парапланами бродит Магомет, засунув руки в карманы камуфляжа. Про Магомета надо рассказывать особо. Это водитель автобуса, который доставляет нас на старт. Автобус - громко сказано; когда-то собранное в Иране средство передвижения спартаковской расцветки трясётся, чадит и судорожно всхлипывает дизелем. При этом упрямо цепляется за каменную крошку местных дорог и карабкается вверх, понукаемое Магометом.

Он говорит с неистребимым акцентом и потрясающим подбором слов. Говорит мало. Фатализм почти лермонтовский. Улыбается редко. Когда всё же улыбается, блестят золотые коронки, вместе со щетиной от самых глаз выглядит очень колоритно. Первые несколько дней он не выходит из кабины. Сидит, облокотившись на руль, и внимательно наблюдает за происходящим. Понять его отношение к нашим забавам невозможно - лицо неподвижно, как у сфинкса.

Ждём погоду. Кто-то дремлет, кто-то думает о своём.

- Э-э-эх, жизнь впустую проходит, - нам скучно. - Что, никто не летит?

Вопрос риторический - ветер и не собирается стихать.

- Надо бы кого-нибудь запустить.

- Тебя, например.

- Или тебя.

- Или вон Магомета. - Естественно, никто не думает этого всёрьёз, но остановиться мы уже не можем.

- Магомет, полетишь?

- Бери мой параплан, тебе в самый раз будет.

- Ага, и подвеску мою.

- А я свой «варик» пожертвую...

Размякшие от вынужденного безделья, мы спохватываемся только тогда, когда Магомет, ни слова не говоря, берёт на одно плечо подвеску, на другое параплан и идёт к обрыву. Останавливаем его, уже почти пристёгнутого - не зря он так внимательно за нами наблюдал и теперь возится с пряжками неумело, но самостоятельно. Он смотрит на нас недоумённо, и нам становится очень неловко за глупую шутку.

- Да мы это... не всёрьёз...

- Нельзя тебе лететь, ты же не умеешь...

- Магомет, а если разобьёшься?

Он обводит нас глазами обманутого ребёнка и произносит слова, которые я никогда не забуду.

- Дэнь раньше, дэнь позже - какой разница? Лететь хочется... Очень...

Жизнь избаловала - по большей части мне встречаются хорошие люди. Например - этот здоровый весёлый мужик, списанный на пенсию в сорок пять. Боевой полковник, после строевых частей два года летавший в «Стрижах» и вдвое дольше командовавший ими же. Теперь у лётчика-снайпера и блестящего пилотажника другая работа - он катает способных оплатить полёт на Як-18 - и, поверьте, это не худшая участь, у многих и этого нет.

Достаю футболку (на спине роскошный пейзаж с парапланами) и специально припасённый кусок гельвенора - на память. Он вертит лоскут в руках, со смехом зовёт кого-то из своих:

- Олег, ты посмотри, на чём они летают. Не-е-ет, ребята, до ваших рассказов я бы ещё попробовал, но теперь дудки. Это, - он показывает на лоскут, - сначала надо проклепать дюралькой...

- Не надо ничего клепать, - возражаю я. - На этом, неклёпанном, люди на шесть тысяч поднимаются.

Повисает молчание, но не тишина – кто-то взлетает, кто-то садится, рядом с полосой всегда шумно.

- Зачем вы туда лезете-то? Там же нет ничего.

Если кто-нибудь знает ответ - просветите, и в следующий раз я найдусь, что сказать. Хотя, кажется, моему собеседнику ответ не нужен - он, проживший в небе больше, чем я на земле, хитро улыбается и хлопает меня по плечу: не мучайся, всё равно не знаешь.

Не знаю, но всё равно мучаюсь. Зачем люди идут в одиночку через Атлантику, когда можно заказать круиз? Что гонит в Дакар мотоциклистов, которые на финише ещё могут держаться в седле, но уже не в состоянии стоять на ногах и падают, едва их локти отпускают встречающие? Какого лешего забыли альпинисты на высотах, на которых не то что есть и спать, а и вообще существовать проблематично? Зачем всё это? Зачем? Зачем? За...

Вскакиваю под утро. Не кричу «эврика», потому что копирайт принадлежит не мне. Да, я не знаю ответ, но его знает Семёныч. Ответ ничем не аргументированный, но вполне исчерпывающий.

Семёныч - жизнерадостный дядька шестидесяти с небольшим лет. Он летает неумело, плохо обращается с крылом, постоянно превращая стропы в один большой гордиев узел. Даже новички снисходительно морщатся, глядя, как на посадке он вытягивает ноги вперёд и встречает планету пятой точкой. Всё объясняется просто - ноги в узлах страшно расширившихся вен плохо держат его. Пробежки на старте и на посадке превращаются в неразрешимую проблему. Однажды, в очередной раз распутывая стропы, мы донимаем его вопросами.

- Семёныч, почему ты летаешь?

Он разводит руками.

- На горных лыжах больше кататься не могу, ноги не держат. Поэтому и летаю.

- В смысле - не «почему», - мы пытаемся уточнить, - а «зачем»?

- То есть как? - Он сильно удивляется. - То есть как это зачем? Для ощущения полноты жизни.

Вот так вот.

С чем возвращаемся?

Да кто с чем. Если о возвращении как о результате, то... не знаю. Разный бывает результат. Не всегда приятный. Иногда - лучше б его не было, такого результата...

По полю бегут два смерчика. Друг за другом бегут, приближаясь аккурат к тому месту, куда заходит на посадку Максим, у него остаётся метров двадцать пять высоты. Со старта ему кричат, но он вряд ли слышит - лето звенит травами, кузнечики орут так, что уши закладывает даже в шлеме.

Передняя кромка всегда такого устойчивого аппарата хлопает беспомощно, крыло комкается в уродливую тряпку. Максим борется с парапланом, который сейчас хочет лететь не больше, чем наковальня; проходит ещё несколько секунд - и на планете из всех звуков остаётся шорох вяло обмякающего крыла, даже кузнечики, дрянь такая, притихли.

День надламывается. Одна его часть уже случилась, и никто из нас не может ничего изменить. Другая, тёмная, наступает неотвратимо, и мы бежим по полю - чёрт побери, как медленно мы бежим! - пытаясь успеть сделать хоть что-то.

Парашютист Володя, случайно оказавшийся сегодня здесь, первым догадывается приспособить жёсткую отцепку в качестве шины для руки. Мы бинтуем руку, и Максим смотрит на нас глазами, в которых плещется столько боли, что впору кричать самому. На ногу пока стараемся не смотреть - ох, как всё плохо... Кто-то куда-то звонит, кто-то оцепенело стоит вокруг. Тянутся минуты до приезда «скорой», жизнь замирает.

На поле съезжает серый «уазик». По местным меркам он прибыл быстро, и благодарно подают руку седенькой женщине, выходящей с переднего сиденья. Вслед за ней появляются две девчушки в накрахмаленных до жестяного состояния халатах - видимо, практикантки.

Женщина с трудом опускается возле Максима на траву, ощупывает переломы. Потом смотрит на нас и говорит укоризненно:

- Падать с парашютом вы не умеете.

Переглядываемся с Володей, он вздыхает. Кто-то из обступивших робко подаёт голос:

- У нас не парашюты, у нас парапланы...

- Да знаю я. - Она качает головой. - Я про то, что характер переломов парашютный, а падать с парашютом вы, как я вижу, не умеете. Женя, давай укладку и лангет несите...

- Новокаин набрать? - С готовностью откликается та, что повыше.

- Какой там новокаин, - женщина опять качает головой. - Не видишь, как больно парню? Давай промедол из «учётки». Держись, милый, сейчас полегче будет...

Как-то само собой получается, что в машине рядом с носилками оказываюсь и я. Держу Максима под локоть, чувствуя, как напрягаются его мышцы, когда «уазик> потряхивает на ухабах. Но он молчит, только темнеет глазами. Практикантки сидят напротив, смирные. В машине очень чисто.

Женщина оборачивается ко мне с переднего сиденья и говорит сквозь шум мотора:

- Я ведь тоже летала когда-то. И прыжки у меня есть. На «Яках» летала, на планерах... Не очень много, правда... Вы ведь Мартемьянова, наверное, помните?

Ничего я сейчас не помню, к стыду своему, но киваю и пытаюсь изображать почтение - ну как же, как же...

- Так я в его звене летала. - Она горделиво улыбается, и я впервые вижу, какие у неё задорные голубые глаза. Это потом я узнаю, что Мартемьянов - легендарный капитан сборной СССР по планерному спорту, и мне станет стыдно ещё больше. А сейчас просто делаю круглые глаза, в душе ужасаясь - передо мной на носилках переломанный Максим, которого рвёт на части боль, а мы говорим о какой-то чепухе.

Она кивает понимающе, пытаться обмануть доктора - пустая затея.

- Переживать не надо, всё будет хорошо. Заживёт - не сразу, конечно, но заживёт. Полетит ещё, как миленький, если уж полетел - то это навсегда...

Послушай меня, Макс. Она сказала - полетишь, значит - полетишь. Она сказала, что это навсегда. Нет оснований не верить этой женщине.

«Уазик» вкатывается в больничный двор. Переносим Максима на каталку, потом опять на носилки - рентген на втором этаже. Он немного порозовел, но и боль, наверное, стала сильнее. Из рентгенкабинета меня прогоняют, спускаюсь вниз, подхожу к экипажу «скорой». Достаю какие-то деньги - сельские врачи живут небогато, - путано уговариваю женщину их взять. И уж совсем невпопад предлагаю приехать и полетать с нами - это после сегодняшнего-то.

Она словно вспыхивает изнутри, куда-то деваются морщины, налетевший ветерок подхватывает локон, в котором уже не видно седины... но только на мгновенье. Потом она опускает плечи и говорит виновато:

- Да не гожусь я, наверное. И налёта у меня всего двести часов...

О возрасте - ни слова. «Уазик» уезжает, и я остаюсь в пыльном больничном дворе - между Максимом, которого сегодня небо по какой-то дурацкой прихоти сбросило вниз, и незнакомой женщиной, которая сказала, что летать - это навсегда. Слышишь? Это - навсегда...

Смысл? Скажи мне, в чём смысл, Максим? С чем мы возвращаемся с небес обратно? Если оперировать цифрами, все наши достижения мало чего стоят. И уж точно не стоят человеческой жизни. Мы, такие довольные собой, пытаемся опереться на тоненький слой атмосферы, окутавший планету. Иногда нам даже удаётся выпрыгнуть за его пределы, как рыбке из аквариума - и каждый раз это связано с неимоверным риском и неимоверным напряжением. Далеко не самая бедная держава рвала жилы, чтобы человек смог провести один час в околоземном пространстве, и это случилось не вчера. На какой высоте летают космические станции сегодня? Не смешите, расстояние от Питера до Москвы в два раза больше. С мощностями, которыми сегодня располагает человечество, лететь, скажем, до Марса пришлось бы три года - при благополучном расположении планет.

Но это - если оперировать цифрами. Потому что настоящий смысл заключается не в них.

Мы возвращаемся с небес. Иногда, правда, на «запаске». Подавленные и растерянные. Внутри каждого однажды просыпается перепуганный примат, норовящий в панике забиться в угол и оцепенеть. Достаточно оказаться наедине с силами, намного превосходящими твои. Мир обрушивается всем свои равнодушием и больно бьёт царя природы под дых - оказывается, есть на свете настоящие неприятности, кроме плохой водки и гаишников. Остаётся только хватать хватать дрожащими губами воздух - за что?!

Да ни за что. Небо бывает жёстким просто так, само по себе, оно Женевских конвенций не читало. Всёрьёз поборовшись с ветром, понимаешь Сизифа. И - самое удивительное! - осознаешь наконец, что всё может получиться только тогда, когда соглашаешься со стихией, а не тогда, когда поворачиваешь северные реки на юг. Обнаруживаешь, что когда ты с ветром заодно, жить гораздо интереснее. Для этого, если хотите, не обязательно брать параплан. Можно пойти в горы. Горы не понимают, когда с ними по-людски. Понимают только по-хорошему. Можно в одиночку через Атлантику. Или в тайгу. Есть масса других способов - желательно использовать такие, где остаёшься с миром наедине. Совсем хорошо, если без кондиционера и наушников. Здорово увидеть, что происходит вокруг. Почувствовать, что происходит внутри. Но - обязательно в одиночку, потому что научиться этому с чужих слов нельзя, нужно собственной шкурой почувствовать, как мало у человека поводов гордиться собой. Наверное, неправильно будет сказать, что стихия ставит нас на место. Это место всегда было нашим, а стихии до нас нет никакого дела.

Скажите мне, разве не с этим знанием мы возвращаемся? И не за ним ли вновь и вновь карабкаемся обратно? Осознание законов, в создании которых никогда не участвовал человек, даёт вполне понятную гордость; но ещё большего уважения заслуживают те, кто, вопреки извечному людскому упрямству, этим законам следует. Я знаю нескольких человек; вы не можете себе представить, как хорошо и спокойно рядом с ними.

Мы возвращаемся - каждый со своих персональных, глубоко личных небес. Возвращаемся из пустынь. Из океанов. С гор. Из космоса. Из джунглей. Каждый раз принося с собой что-то из древней книги - между прочим, написанной о нас, хотя и не нами. Создатели слукавили - язык таков, что пересказать прочитанное почти невозможно, остаётся странное тепло внутри и желание узнать, что там на следующей странице. Любопытство гонит нас обратно - в небо, в снега, в океаны.

Чтобы мы смогли вернуться и принести с собой что-то. В нашем случае – вернуться с небес, как бы выспренно это не звучало. Хотя - в нашем ли, мы ли это? Мудрый человек сказал, что возвращается всегда кто-то другой. И мы возвращаемся другими, каждый раз заново ступая на землю. Разными, но - другими, хотим мы того или нет. И приносим с собой крупицы чего-то загадочного, каждый - свою, и прячем друг от друга, стесняясь показаться сентиментальными. Мы могли бы попытаться сложить их вместе, если бы знали, как это делается. Если бы понимали, что слово, которое носит в себе друг, является продолжением строки, начало которой ты уже знаешь. Если бы...

И это только добавляет интриги. Искренне надеюсь, что скучные оболочки, из которых мы пытаемся вылупиться на свет, остались там, на самом первом старте, и последнее, что они услышали в той жизни, была команда – «пошёл!»

Стоит ли их жалеть?

Аминь.