Декретъ

Автор: Giggs Владимир Ильич сидел за огромным письменным столом, упершись локтями в его лакированную поверхность, и отхлебывал чаек из стакана, на котором был серебряный подстаканник с гравировкой на дне: «Дорогому Николеньке от Анюты в день окончания учебы в… училище». Часть надписи была кем-то старательно стерта, неизвестно с какой целью. Владимир Ильич мог пользоваться вещами с дарственными надписями – революция сделала народ одним общим хозяином всех вещей в республике, но не любил загадок – они отвлекали его от важных размышлений.
- Назагенко, - обратился Ленин к стоявшему в струнку у двери красноармейцу – забеги эту пакость и пгодай завтга на гынке. Или нет, Зиновьеву отдай.
- Есть!
- И не оги! Чай не на гаспгодаже личных вещей студенток института Благогодных Девиц! Да убеги лапы! Я допью, потом забегешь.
- Слушаюсь, Владимир Ильич.
- Есть там кто на пгием ко мне?
Красноармеец приоткрыл дверь и выглянул в коридор.
- Оборванцы какие-то, Владимир Ильич.
- Чего они там?
- Да никак молятся.
- Что?! Ну-ка зови их сюда! Только пусть вшей в когидоге обтгясут с себя – уже весь кабинет в пагазитах бля…
В кабинет, пригнув головы, видимо инстинктивно боясь упереться лбом в привычно низкую притолоку избы, гуськом вошли трое мужчин, действительно до крайности оборванные. Поискав глазами по углам кабинета образа, все трое одновременно тяжело вздохнули.
- Габочие? – грозно спросил Владимир Ильич самого высокого, ухватив его за бороду и притянув его к себе. Тот печально и немного напугано помотал головой, как молодая телка, которую притащили на первую в ее жизни случку с быком.
- Матгосы? – продолжал приставать Ульянов. Долговязый посетитель совсем расстроился и даже хлюпнул носом, готовясь пустить слезу.
- Кгестьяне? – недоверчиво и с издевкой спросил Ленин, будто если это были крестьяне, то он тогда никто иной, как Надежда Константиновна. Однако долговязый кивнул, оставив в сжатой руке Ленина несколько рыжих волос из своей бороденки.
- Озимые засевали намедни? – решил порисоваться Ленин знанием сельских проблем.
Посетители наморщили лбы, пытаясь понять, как можно что-то засевать в середине февраля, но на всякий случай легонько кивнули. Ленин довольно улыбнулся и указал крестьянам на стулья. Те робко уселись, с благоговением поглядывая на высокий лоб вождя революции. Назаренко принес поднос с чашками и расставил их перед посетителями.
- А я, товагищи, над декгетом думаю. Вот, хочу у вас спгосить совета. Позвольте, я зачитаю, там немного.
Владимир Ильич взял со стола листок, через который просвечивали огромные корявые буквы, написанные карандашом, и несколько чернильных человечков в бескозырках.
- Слушайте. «Земля – кгестьянам», - Ленин сделал эффектную паузу и лукаво оглядел присутствующих. Назаренко отставил винтовку и принялся аплодировать. Крестьяне тоже с удовольствием похлопали.
- «Фабгики…» - Владимир Ильич замолк, предлагая гостям интеллектуальный ребус. Гости заскребли в затылках, начали беспокойно перешептываться.
- Рабочим! – неожиданно отозвался Назаренко. Ленин положил листок на стол, подошел к красноармейцу и отвесил тому звонкую оплеуху. Когда Назаренко наклонился за слетевшей буденовкой, Владимир Ильич дал ему хорошего пинка. Гости одобрительно заулыбались.
- Я, кажется, запгещал Вам читать документы с моего стола, товагищ Назагенко!
- Так точно!
- А Вы таки пгочитали!
- Никак нет, товарищ Ленин! Догадался! – довольно оскалился Назаренко, ожидая похвал за умственную сноровку.
- А-ХУ-ЕТЬ! Он догадался! – Ленин обернулся к крестьянам и подмигнул им, показывая пальцем на Назаренко, мол, «посмотрите какой умник тут у нас». – И что же там дальше, если Вы такой умный? Ну же! Пгосим! Вас все пгосят, товагищ Назагенко. Вы же такой умный. Товагищ Ленин тгое суток не ест, не спит, не сгет блядь, пишет декгет, а он в секунду все гешил! А может, отсганим товагища Ленина от габоты, а вместо него товагища Назагенко поставим?
- Виноват.
- В дальнейшем, пгошу помалкивать, пока Вас не спгашивают. Геволюция как-нибудь и без Вашего гениального ума не затухнет.
- Так точно.
- Так вот, товагищи. О чем, собственно, я хотел у вас спгосить. Тгетим пунктом я наметил положение «моге – матгосам». Однако, потом подумал: «Это что ж, каждую сявку тепегь в декгете пегечислять? Дети – педофилам. Тгупы, извиняюсь – некгофилам…» Может, на хуй матгосов? Как считаете, товагищи?
Один из крестьян встал и, нервно теребя в руках шапку, заметил:
– Хорошо бы сразу все решить и распределить, Владимир Ильич. Это Вы очень правильно придумали…
Мужики неумело захлопали, выбивая мозолистыми ладонями из воздуха какие-то звенящие звуки. Ленин недовольно поднял руку.
- Не устгаивайте балаган, товагищи! Я конкгетный вопгос задал пго матгосню!
Встал второй мужик. Подтянув драный пояс на тулупе и прокашлявшись, сказал рассудительным тоном:
- Оно, конечно, Владимир Ильич. Матрос – он что за существо? А вредное это существо. Вороватое, ругливое, драчливое, до чужих жен охочее! Вон мою Галку в том году двое матросов пригласили в театру, когда она у тетки в городе гостила…
- Товагищи! Товагищи! Абстгагигуйтесь от ваших пгоституигующих доягок! Ну сунули твоей Галке хомяка в ногку, ну попгосили ее состав пгинять в свободное депо – к геволюции это не имеет отношения! Твою Галку ебали, ебут и будут ебать.
Мужик протестующее замотал головой. Ленин угрожающе приблизился.
"Я говогю - eбали, ебут и будут ебать», - строго повторил он. Мужика стали толкать локтями недовольные товарищи, и, наконец, выдавили из него неохотный подтверждающий кивок.
- Так вот, тгетий пункт декгета будет звучать так: «Галку – матгосам!», - взвизгнул вдруг Владимир Ильич и, залившись каким-то резким козлиным смехом, повалился на кожаный диван и стал дрыгать ногами. Мужики вежливо и сдержанно похихикивали, стараясь не пялиться на вождя.
Через несколько минут с дивана раздался довольно отчетливый храп с присвистом. Крестьяне вопросительно посмотрели на красноармейца, но тот жестом показал, что уходить пока нельзя.
- Да, Надя, - шептал тем временем во сне Ленин, - пощекочи мои шагики язычком. Не будешь? Как не будешь? Надо, Надюша, для геволюции надо… - Самый молодой крестьянин прыснул в кулак, двое других покраснели. Владимир Ильич продолжал блуждать в запутанных лабиринтах сна:
- Тгоцкий, а ты чего здесь? Чего ты тут со свечей стоишь? Соси, газ пгишол! Соси. Соси! Со… Хр-р-р…
Приятные сновидения часто сменялись кошарами:
- Как «Авгога» затонула?! Да мне по хуй! Лезьте под воду, и давайте залп оттуда! Давайте залп! Давайте… Кто пегнул?! Гасстгелять именем геволюции! Хр-р-р…

Наступило черное февральское утро. Мужики, подперев руками оплывшие морды, задумчиво прислушивались к крикам воронья за окнами, мельком размышляя о том, что Назаренко, сукин кот, скорее всего, далеко пойдет. И о том, что Ленин родом не из пролетарской семьи, а значит, вся эта революция – наебалово. Он будет писать декреты, орать на подчиненных, наслаждаясь диктатурой и своим интеллектуальным превосходством, а им завтра возвращаться в голодные семьи, идти цепью на деникинские окопы, вгонять штыки в животы русских солдат, которые так красиво умеют умирать, валяться в тифозном бреду… И опять кто-нибудь не выдержит и насрет в захваченной церкви, потому что Бога оказывается нет; а его за это только слегка отчитает командир. Так, между делом, с неохотой…

Назаренко сдал пост какому-то угрюмому комиссару, лицо которого было так же строго стянуто, как и его кожаная куртка. Из-под козырька фуражки неприветливо вглядывались, будто вгрызаясь в мысли крестьян, два неутомимых черных глаза хищника. Мужики томились, хотели сходить по нужде, хотели проверить своих отощавших и замерзших лошадей; а Ленин все спал.

В здании постепенно стала просыпаться жизнь: захлопали двери, послышался чей-то сухой кашель, кто-то кого-то искал, кому-то делали выговор. В кабинет вломился какой-то небольшой усатый грузин с мутными глазами, хотя сзади кто-то говорил с кавказским акцентом: «Коба, нэ надо». Ленин тут же приподнялся на диване, удивленно посмотрел на него и сонным голосом послал на хуй. Грузин исчез, тихо проворчав: «Ну ничего, лысый пидар, еще посмотрим, чье сверху будет…»

Молодой крестьянин с любопытством скосил взгляд на листок со вчерашним декретом. В самом низу Владимир Ильич успел сделать пометку химическим карандашом: «матросов - таки на хуй».
«И опять он решает – кого на хуй, а кому – землю и заводы. А с какой стати? Кто он такой? Этот плюгавый сладострастный ублюдок…», - думал есаул Гришатин, переодетый оборванцем, - «Он бы обосрал весь свой костюм от одного только вида штыка, направленного в его поганое брюхо». Гришатин думал, думал, и постепенно, не контролируя себя, сжал кулаки так, что захрустели суставы. Незаметно для себя встал и сделал шаг в сторону Ленина. Почувствовал напряжение в кабинете. Догадался - напрягся комиссар на посту. Небось, и кобуру раскрыл уже незаметным движением пальца. Эх, кабы было несколько секунд!...
Гришатин вытянулся, хрустнул позвоночником и сел на место, стараясь унять дрожь в напряженных руках. Ленин окончательно проснулся, провел ладонями по впавшим бледным щекам и попросил комиссара распорядиться насчет чая. Вежливо извинился перед посетителями, что вчера случайно заснул.

«Как все далеко зашло», - размышлял Ленин, перекидывая взгляд с одного крестьянского лица на другое. От их лиц веяло простотой и даже некоторой придурковатостью. «Они еще вчера были мусором, дерьмом, а сегодня они – пролетариат. Всади вилы в бок зажиточного соседа, донеси новой власти о месте, где он припрятал зерно – это все, что нужно, чтобы из куска дерьма превратиться в часть разрушительной силы с гордым названием «пролетариат». Те смотрели на меня, как на идиота, недотепу, а эти почитают больше собственных родителей. Скажешь им, что нет Бога, и не станет Бога. Скажешь, что белое – это черное, и они перевернут весь мир вверх тормашками, но белое станет черным… Что есть святого для этих людей, моих послушных инструментов? Что бы я увидел, загляни хоть одним глазком в их души?»

Владимир Ильич почувствовал металлический привкус во рту, ощутил какую-то непонятную и неизвестно к чему относящуюся гадливость. Передернул плечами и попросил всех выйти. Потом прислонился лбом к ледяному стеклу и долго стоял, закрыв глаза, а по стеклу с обратной стороны текла вязкая бурая кровь, накапливаясь на подоконнике и капая ему на кончики туфлей.