Холод (продолжение)

Автор: Немец 5.

Толик вскрывает ножом банку консервированной рыбы, я ставлю ее на примус. Разогреть ее полностью не удастся, но достаточно будет растопить лед.
Толик сидит на корточках и смотрит на вялое пламя примуса. Он говорит:
—Слышь, Семен. Чот вспомнил… какой-то народ… если попадают в метель далеко от дома, убивают лошадь, вскрывают тушу и забираются внутрь. Тепло внутренностей лошади не дает замерзнуть часов двенадцать одному человеку…
Я тыкаю ножом в ледяные рыбьи брикеты. Снизу они уже начали оттаивать.
Мысли путаются. Вернее отстают, словно первая волна звука пролетает мимо, и сознание воспринимает только эхо, вернувшееся с опозданием и заметно убавившее в силе.
Я говорю:
—У нас нет лошади.
Толик молчит. Я смотрю в банку. Между кусочками рыбы вдруг всплывает маленький пузырь, похожий на глаз птицы. Мне кажется, это глаз дрозда. Да, именно так смотрит дрозд. Садится на подоконник, склоняет на бок голову и смотрит на меня сквозь стекло. А мне четырнадцать лет, и за окном конец лета. Солнце садится и оно густо-желтое, уже не раскаленное — просто горячее, и дрозд прилетел прощаться — ему впору собираться в дальний перелет… Пузырь лопается, я моргаю и в недоумении оглядываюсь по сторонам. Я вдруг вспоминаю, что вокруг холод.
—Слышь, Семен, — говорит Толик. — Если за нами сегодня не прилетит вертушка, то завтра от меня останется льдина в восемьдесят кило весу.
Я думаю:
«Не каркай».
Я говорю:
—А дрозды улетают осенью на юг?..
Толик молча меня разглядывает, мой вопрос до него не доходит. Я говорю:
—Завтра с тобой будет все в порядке, потому что сегодня чувство юмора ты еще не потерял.
—Да срань это все, — вяло отзывается он.
Я переворачиваю ножом рыбу. Толик оглядывается на Валю, говорит задумчиво:
—Слышь, Семен. Чот подумал… Он по нужде не ходил уже сутки. А вдруг он под себя наделает?
Я думаю:
«Твою мать!»
—Чего молчишь? — повышает голос Толик. — А вдруг он обоссытся?!
Я не смотрю на него. Я думаю:
«Твою мать! Твою мать!!!»
—Он же себе яйца отморозит в пол часа?! — орет Толик.
—Да заткнись ты! Заткнись, наконец! Откуда я знаю?!
Толик замолкает. Он кладет Валентину руку на лоб, тяжело качает головой, говорит:
—Ему совсем худо.
Я думаю, что нам до него не долго. Я говорю:
—Мы съедим рыбу, подливу разогреем сильнее и напоим его. Если он сходит под себя, я… я не знаю, что мы будем делать.
Я запихиваю в рот кусок рыбы. Внутри она еще ледяная, но жевать уже можно. Я отдаю Толику нож и протягиваю банку. Я говорю:
—Извини…
Толик молча жует, потом возвращает мне банку и нож, говорит:
—Слышь, Семен, если мы выберемся, я поставлю тебе ящик текилы.
Я отправляю в рот еще один кусок рыбы, я думаю:
«Почему текилы?»
Я говорю:
—За что?
Он молчит, натыкает в свою очередь рыбу на нож, отправляет в рот, отвечает:
—За то, что замерзал со мной.
Я думаю:
«Как будто я не дал кому-то замерзнуть».
Я говорю:
—Тогда лучше рома.
—Без разницы…
Мы доедаем рыбу, я ставлю банку на примус, чтобы сильнее разогреть подливу. Я говорю:
—А я напишу рассказ. У меня друг есть. Я ему расскажу, а он напишет…
Толик обдумывает услышанное, потом говорит:
—Слышь, Семен, и мы будем персонажами этой сраной истории?
Я думаю:
«Мы всегда персонажи какой-то истории».
Я говорю:
—Мы уже персонажи этой сраной истории. Мы с тобой два Кая, которым Снежная королева воткнула в сердце по ледяному кинжалу. А Вальке вон оттяпала ноги.
—Дожить бы до утра, — безжизненно роняет Толик.
Я смотрю на него, и мне кажется, что он даже не говорит — открывает рот и оттуда выпадают замороженные в лед слова… Я говорю:
—Дрозды… улетаю на юг?..
—До утра… — повторяет Толик, он меня не слышит. — Может утром вертушка прилетит.
Я молчу. Я знаю, что самое трудное — это бороться со сном. Я говорю:
—Не каркай, ладно?

6.

Помню себя в двадцать три. Мы стоим, обнявшись, на балконе и смотрим на феерические цветы салюта. С соседних балконов доносится пьяный и веселый гогот товарищей по студенчеству. В моей крови тоже достаточно коньяка. Мне радостно и уютно. Марина прижимается ко мне. На ней легкий джемпер, но она зябнет — все же на улице минус четыре. Моя рука лежит у нее на плече, ладонь покрывает грудь. Я ощущаю ее тепло и упругость. Марина поднимает на меня глаза, в них тихое счастье. Я склоняюсь, мягко целую, чувствую на ее губах аромат шампанского и шоколада. Я подарил ей на этот Новый год золотую цепочку с малюсеньким кулоном стрельца — ее знак зодиака. Она мне наручные часы. Наши отношения закончатся через пол года, но на том балконе нам это еще не известно. Мы думаем, что нам все по плечу, что впереди у нас целая жизнь, которую мы проживем вместе. Мы знаем, что через час все разбредутся, и мы будем любить друг друга до самого утра этого первого дня нового года.
7.

Я чувствую тепло, растекающееся от пяток до колен. Я сижу на берегу, опустив ступни в реку. Июльское солнце печет, что твоя «буржуйка». Вода прогрета, спокойное течение обволакивает ноги. Я в одних плавках. На плечах и лице еще капли не высохшей влаги. Сейчас, немного обсохну и снова купаться. Мне четырнадцать, каникулы, и я могу купаться целый день. Сейчас, только немного обсохну… немного… совсем чуть-чуть…
Я вскидываюсь. Я не чувствую себя ниже колен. Я пытаюсь пошевелить пальцами ног и получаю в ответ вялый импульс боли. Я морщусь, но продолжаю посылать ногам команды на движение. Боль усиливается, но я начинаю чувствовать пальцы.
Толик не подает признаков жизни. Я толкаю его в бок, он не реагирует, я толкаю сильнее, я говорю:
—Не спать, Толик. Не спать! Не спать… не спать… Толик! Не спать!
Он начинает шевелиться, вяло ворочается. Наконец, молния на его спальном мешке расходится, он смотрит на меня.
Спать нельзя. Максимум — полудрем. Я говорю:
—Как ты?
—Так же, как и ты, — хрипит он в ответ. — Сколько… времени?
Я смотрю на него. Я говорю себе:
«Он не спит».
Я думаю:
«Что?.. Что он сказал?»
Я говорю:
—Что?
—Слышь, Семен, — хрипит Толик, и мне кажется, что в его голосе присутствует злость, — Тебе хватает соображалки разбудить меня, но не хватает мозгов понять, о чем я говорю, а?
Я думаю:
«Мне чего-то надо понять… Время… Что время?..»
Я смотрю на запястье, я говорю:
—Три. Три часа ночи.
Толик молчит, потом заходится кашлем. Его тело содрогается, наконец, затихает, молчит минуту, потом хрипло произносит:
—Слышь, Семен, по-моему, у меня воспаление легких.
Я молчу. Я думаю:
«Главное… до утра… Еще часа три-четыре… Может быть пять…»
Я говорю:
—Держись старик. Утром будет вертушка. Я тебе обещаю… Утром она прилетит…
Толик молчит, потом тихо произносит:
—Слышь, Семен, — хрипло кашляет, продолжает, — подремай. Мне кашель все равно не даст уснуть… А ты подремай…
Я думаю:
«Спасибо, старик… Спасибо… Ты настоящий товарищ… настоящий… Толик, смотри… смотри, как красиво — у меня на коленях распускаются цветы… Я таких никогда не видел. Ты знаешь, как они называются?.. Странные цветы… Большие, пушистые… они похожи на солнце… они теплые!.. они растут прямо из моих колен… большие, желтые, горячие цветы, а под ногами изумрудная зелень. Так хорошо, так уютно… у меня на ногах нет пальцев, они тоже пустили стебли, они обрастают прямо на глазах такими же цветами… Толик… Толик, ты где, старик?.. Иди сюда, тут тепло… тут уютно… какой Семен?.. Причем тут Семен?... Да кто такой Семен?!»
—Семен! Семен!!! — хрипит Толик. — Очнись, Семен, твою мать, просыпайся, проснись!!!
Я заставляю себя расщепить веки. Лицо Толика прямо перед моими глазами. Оно похоже на гипс, оно смахивает на отсыревший мел. Из его рта вырывается вялое облачко пара и обдает меня затхлостью. Толик трясет меня за ворот бушлата, вдруг заходится кашлем, отворачивается. Я скашиваю взгляд на его одеревеневшие пальцы, я думаю:
«Цветы на коленях…»
Я говорю:
—Что… Что?!
Кашель Толика обрывается, он возвращает лицо, его запавшие глаза с сузившимися зрачками в десяти сантиметров от моего лица. Я вижу, как на кончике его носа дрожит капелька пота. Я чую болезнь в его легких. Толик хрипит:
—Валя!.. Валька!!!
Я думаю:
«У него температура…»
Я говорю:
—Что… Что?! Что Валька?!
—Он… он холодный!.. он не дышит!
Я смотрю в глаза Толика — в них стоит ужас. В них поселилось то, от чего мы пытаемся убежать четыре дня и пятую ночь. Я думаю:
«Валька умер…»
Я говорю:
—Слезь. Слезь с меня.
Глаза Толика распахнуты, он не сводит с меня взгляд, потом отстраняется и заваливается на спину. Я расстегиваю спальный мешок полностью, я хочу перевернуться на живот, но это удается не сразу. Наконец, я подползаю к спальному мешку Валентина, прикладываю ухо к его груди. Тишина. Я думаю:
«Первая помощь… Что там делают?»
Толик тихо скулит. Я думаю:
«Твою мать! Что делать?»
—Двое, — всхлипывает Толик. — Двое детей!..
Я щупаю деревянными пальцами вену на шее Валентина. Я ничего не чувствую. В голову почему-то приходит словосочетание «консервация человека».
—Я… я обещал детям… Новый год… Я обещал им!
Всхлипы Толика переходят в глухой хрип, он снова заходится кашлем, он кричит, и слова вырываются с присвистом.
—Можешь ты это понять?! Мои дети ждут, что я принесу им подарки! Новый же год!..
Я говорю:
—Прекрати.
—Я им обещал! — Толик размахивает руками, он пытается дотянуться до шнура выхода палатки. — Я должен! Должен!..
Я говорю:
—Не смей. Слышишь, не смей! Прекрати, скотина! Не смей! Немедленно!
Я ползу к Толику, хватаю его за рукав. Удержать не получается — его рука тут же выскальзывает из моих пальцев. Я делаю усилие и перекидываю свое тело на него, я давлю ему на грудь своим телом. Я кричу:
—И у тебя двое детей! И ты должен мне ящик рома! Прекрати! Немедленно! Заткнись, скотина!
Толик вдруг обмякает, руки безвольно падают, тело проседает, словно это надувной матрас, у которого открыли пробку.
Я смотрю ему в лицо. Оно серое, впавшие огромные глаза, рот приоткрывается, словно Толик хочет что-то сказать, но слов я не слышу. Я достаю из внутреннего кармана флягу, встряхиваю, отмечаю, что там осталось на один глоток. Я отвинчиваю крышку и вливаю спирт Толику в растресканные губы.
Я говорю:
—Вот и хорошо. Вот и славно… Молодец… Все обойдется…
Я скатываюсь с него, и мы лежим плечо к плечу. Он говорит очень тихо:
—Слышь, Семен, а у того рассказа хороший конец?
Я смотрю на часы, я думаю:
«Если даже сюда забредет олень, у нас не хватит сил убить его и распороть брюхо».
Я говорю:
—Пять. Пять утра… У какого рассказа?

Сквозь звенящую тишину я воображаю себе нарастающий рокот. Я знаю, что этот звук, такой долгожданный — производная движения лопастей вертолета — его рисует мое воображение. Лопасти рассекают зависший в воздухе снег, закручивают его в спираль, в маленький ураганчик, и мучной пылью расшвыривают в стороны. Я лежу в палатке, и не могу всего этого видеть, но воображение показывает мне все в деталях. И вдруг снега нет, он тает и испаряется на глазах, обнажая изумрудный настил мягкой травы. Хочется лечь на тот травяной матрас, ощутить всем телом тепло прогретой земли, увидеть перед самыми глазами бледно-сиреневый бутончик клевера или желтый, как вечернее солнце, мохнатый юный одуванчик. И над этим всем рокочут турбины вертолета... Звук людей. Эхо спасения… Надо просто лечь и расслабиться…
—Слышь, Семен… — пробивается в сознание вялый голос.
Я не знаю, во сне это, или наяву. Я молчу.
—Слышь, Семен, — повторяется настойчивее. — Ты слышишь это? Ты слышишь вертушку?!
Я прихожу в себя, вываливаюсь из забытья. Я вдруг понимаю, что это не сон — я действительно слышу рокот турбин. Я бормочу:
—Толик… Толик!
Я пытаюсь развязать шнуровку палатки, но руки не слушаются, пальцы вообще не шевелятся. Я говорю:
—Толик! Толик!!!
Но он уже сам ползет ко мне, обессиленный замирает, только подол бушлата приподымает левой рукой. Там на ремне у него висит охотничий нож. Я выуживаю нож из ножен, разрезаю шнур. В прорезь я вижу, как от вертолета к нашей палатки бегут люди. Нож выпадает из моих рук, я опускаю голову на руки. На память почему-то приходит строка из Мураками:
«Добрые вести приходят к нам очень тихо».
Я снова подымаю глаза и смотрю в щель наружу. Тумана нет, мороз спал градусов на двадцать. Идет снег. Плавно ложится на землю большими жирными хлопьями. Он даже не идет — висит в пространстве, словно застывший кадр киноленты про снегопад. Мне почему-то приходит в голову словосочетание «коллоидная взвесь».
—Слышь, Семен, — тихо зовет Толик. — Ящик рома за мной. Только не надо писать… обо всем, а?
Я смотрю ему в лицо, я вижу, что он пытается улыбнуться. Я думаю:
«Мы выкарабкались».
Я говорю:
—Я писателю не указ.
Я вижу, как глаза Толика набухают соленой влагой. Я чувствую, что по моей щеке струится горячая змейка. Я думаю:
«Гребаная Снежная королева, сегодня наши замороженные трупы не украсят твои балюстрады».
Я говорю:
—Ты знаешь, что такое балюстрада?
У Толика дрожит подбородок. Из глаз вырываются тоненькие ручейки и теряются в куцей щетине. Его губы похожи на поверхность Гоби, но они улыбаются. Толик говорит:
—Слышь, Семен. Ты ненормальный.
Улыбка вдруг пропадает на его лице. Он отворачивается, говорит тихо:
—Валя… Срань господня, его будут хоронить на Новый год…
Я думаю:
«Это будет самый лучший Новый год в моей жизни. И самый ужасный для Валькиной семьи».
Я говорю:
—Ты приготовил детям подарки?
А возле палатки уже слышен хруст снега под тяжелыми унтами.

© Евгений Немец