Похмелье

Автор: Француский самагонщик Михаил сидел в продавленном кресле и смотрел телевизор. Настроение и так-то было хуже некуда, а тут ещё «Спартак» бездарно сливал коням. Время от времени показывали Романцева, сытая рожа которого особенно раздражала Михаила.
– Мать! – заорал он. – Жрать скоро дашь?
Валентина Петровна торопливо приковыляла из кухни, ласковой скороговоркой сообщила, что макарончики вот-вот сварятся, и тем же аллюром убыла обратно.
Макароны, макароны, злобно подумал Михаил. Этот-то – на экране снова появился тренер «Спартака», – поди, не одними макаронами питается.
Напиться бы. Да нельзя. Во-первых, денег нет. Во-вторых, боязно развязывать.
Михаил не пил – то есть совсем, ни капли – уже почти четыре года. В конце девяносто третьего он плюнул на любимую работу и ушёл из авиаотряда, благо при его стаже и налёте пенсия ему полагалась несмотря на далеко не пенсионный возраст. Ушёл – потому что зарплату перестали платить совсем. А при увольнении всё же должок выплатили, никуда не делись. После чего Михаил, лишившийся, так сказать, неба по воле поганых обстоятельств, запил по-чёрному. И пропьянствовал почти весь следующий год.
Если бы не жена с матерью, он бы наверняка спился вконец. Сначала были истерики и скандалы, но они приводили только к тому, что Михаил упирался, как говорится, рогом и закручивал свою нисходящую спираль всё туже и туже. А потом Маринка и Валентина Петровна сменили тактику: лаской, заботой, душеспасительными разговорами в правильно выбранные моменты они сумели убедить Михаила бросить это дело. И зашиться.
И он зашился.
И всё стало вроде бы налаживаться. Его взяли в приличную фирму – сначала в охрану, потом перевели в кладовщики. Платили не так, чтобы много, но исправно, плюс работа была ну совсем нетяжёлой. Да ещё пенсия. В общем, на жизнь, вполне себе безбедную, хватало.
И грянул август девяносто восьмого. Фирма мигом окуклилась – не закрылась, но прекратила деятельность до лучших времён. Персонал уволили, пообещав, что возьмут обратно, когда всё устаканится.
Устроиться куда-либо ещё не было никакой возможности. На жизнь оставались две пенсии – его и материна – и, главное, Маринкина зарплата. И оставалась ещё возможность как-то сводить концы с концами, но тут у тёщи – не было печали – выявился рак в четвёртой стадии, и Маринка, бросив всё, умчалась к матери в Уфу.
Аллес. Они остались вдвоём, Михаил и Валентина Петровна, с двумя пенсиями, которые в момент оказались просто смешными.
Выяснилось, правда, что если посвятить себя выживанию, то выжить всё-таки можно и в таких условиях. Хлеб, макароны, молоко, иногда, один-два раза в неделю, котлеты из самого что ни на есть дешёвого фарша (из чего его делают, Михаил предпочитал не думать) – в общем, они не голодали.
А вот настроение было отвратным, почти беспросветно. Иногда только радовал «Спартак», но сегодня и он как будто с Кириенкой сговорился…
Михаил посмотрел на экран, выругался сквозь зубы, выключил телевизор и снова крикнул:
– Мать! Сколько ждать ещё?
– Всё, Мишенька, готово, – откликнулась Валентина Петровна, – иди руки мыть и милости прошу к столу. Ух, макарончики, вкусненькие!
Руки-хуюки, подумал Михаил. Можно подумать, я их пачкал. Ну нет работы, хоть усрись! Ходи теперь с чистыми руками, да макароны жри. У, пидарасы, закончил он мысль, не обращаясь, впрочем, ни к кому персонально. Устал уже конкретизировать. Все пидарасы, поголовно.
Мать – вот мать жалко. Только раздражает и она, суетой своей раздражает. Как будто виновата перед ним. А его эта виноватость только бесит.
Поели макарон, запили чаем. Мать пила без сахара. Это тоже раздражало.
– Ладно, мать, спасибо, – сказал Михаил, – пойду пройдусь. К Лёшке, может, сгоняю.
Брат жил от них недалеко. Несколько остановок на автобусе, а автобус для пенсионера бесплатно, а время всё равно как-то убить надо. Хотя Михаил сейчас с удовольствием убил бы кого-нибудь менее абстрактного.
Алексею повезло – его не уволили. Автосервис оставался актуальным. Зарплата, правда, резко снизилась, а семья у Лёшки большая – он сам, жена, двое детей, тёща. Так что жили не богаче, чем Михаил с матерью. Пробовал Алексей пристроить брата в тот же автосервис, да куда там…
Михаил подходил к Лёшкиному дому. Старая хрущёвская пятиэтажка. Когда ж её снесут нахуй, подумал Михаил. Теперь уж, видать, не скоро. Ну, пидарасы!..
Повезло – не понадобилось подниматься по убогой лестнице на пятый этаж. Алексей, собственной персоной, вышел из подъезда.
– Здорово, младшой! – бодро воскликнул он. – Какими судьбами?
– Да так, – ответил Михаил, – гуляю от нечего делать. Решил вот к тебе заглянуть. А ты куда?
– Да за хлебом. Пошли, проводишь. Футбол-то смотрел?
– Смотрел. Козлы, – коротко высказался Михаил.
– И не говори, – поддержал его Алексей. – Ну, сам-то как? Мать как?
– Без изменений, – мрачно буркнул Михаил.
Короткий подъем, овладевший им при встрече с братом, сменился резким спадом. Стало даже ещё хуже, чем было. Михаил вдруг затосковал по жене, которая вернётся неизвестно когда, и по сыну, которому, как пить дать, несладко в армии, и тёщу стало жалко, и мать, и брата с его голодной и беспомощной оравой. И себя… Не летать ему больше, ни в каком смысле…
Эх, пидарасы!..
Братья молча дошли до ближайшего магазина – крохотной лавки в большом жилом доме. Хлеба там не оказалось. Побрели к следующему.
Из магазина выходил толстый мужик с большой хозяйственной сумкой. Он замешкался в дверях, не давая пройти, зачем-то обернулся – забыл, что ли, купить ещё чего, не хватало ему, что ли, жратвы для его жирного брюха, – мотнул упитанными щеками и вдруг ринулся вперёд, словно бык. И чувствительно задел Михаила. И наладился дальше, даже не подумав извиниться.
Он, этот мужик, был на голову выше каждого из братьев и весил, наверное, больше, чем оба они вместе взятые. Но в глазах у Михаила почернело, он уцепился за рукав ветровки обидчика, резко рванул к себе, тот остановился, развернулся, удивлённо посмотрел на Михаила – и был ослеплён яростным ударом в лицо.
В следующий момент Михаил провёл подсечку, свалившую мужика на асфальт, и добавил ботинком по рёбрам. И выдохнул:
– Вот так, пидарасы!
Алексей крепко обхватил его сзади, оттащил от жертвы и крикнул:
– Ходу, мудила!
Они отбежали от магазина, нырнули в ближайшую подворотню, пронеслись через двор, выскочили на соседнюю улицу, пересекли её и очутились в каком-то следующем дворе.
– Ты что, охуел? – тяжело дыша, спросил Алексей.
Михаил не ответил. На душе почему-то стало легче.
Они сели на лавочку около детской площадки, отдышались, закурили. Алексей внимательно посмотрел на брата.
– Ну что, гопник-истребитель, полегчало? – спросил он. – То-то я смотрю, ты пришёл аж чёрный весь. А теперь, вон, порозовел. Как с похмелюги стопарь пропустил.
– Да, как-то получше стало, – на удивление спокойно отозвался Михаил. – Точно, как поправился с бодуна. Надо же, помню ещё…
– Однако ты, Мишка, соображай всё-таки. Это ж мой район, меня тут знают многие, да и тебя знать могут. Хорошо, этот баран жирный – незнакомый. А попался бы тебе сосед мой какой-нибудь?
– Ладно… – проворчал Михаил.
Посидели ещё.
– Ну, что, – сказал Алексей, – пошли в дальний, хлеба там возьму, и огородами-огородами домой. А то с тобой ещё нарвешься на приключения на свою жопу. А меня дома Надька убьёт. Сходил за хлебушком…
– Да нет, – ответил Михаил, – всё уже, какие приключения… Слушай, Лёшка, давай выпьем, а? У меня вот двадцатник есть, добавь, давай, а?
– Ты что, совсем уже? – возмутился Алексей. – Тебе ж нельзя!
– Ладно тебе! Я что, маленький? Да я повешусь, если не выпью. Это я сейчас отошёл чуток, а не выпью – снова зачумею, надо мне, понимаешь? Надо! Вот напьюсь один раз за всю жизнь, сколько мне осталось, – и всё! И – выздоровел! Ну?
– Да понимаю, пожалуй, – сказал Алексей. – Чёрт с тобой, давай! Эх, точно убьёт меня Надька…
Пили на той же детской площадке. Закусывать не стали. И без стакана обошлись. Сначала Михаил, крутанув бутылку, вылил в себя ровно половину содержимого – квалификация оставалась на уровне… Затем Алексей выпил вторую половину.
Захмелел Михаил сильно и сразу, но душу отпускало стремительно и, он знал наверняка, окончательно.
Как они дошли до Лёшкиного дома, он помнил хорошо. Как добрался до своего – смутно. Проблеском в сознании сохранилось, что мать плакала. Как ложился, не помнил напрочь.
Утром не было никаких признаков похмелья. Ни голова не болела, ни сухость во рту не донимала, ни повторить не тянуло. Он позавтракал вчерашними макаронами, запил чаем и, как всегда, отправился на продовольственный рынок – искать работу. И на этот раз Михаилу, наконец, повезло: азербайджанцы взяли его грузчиком. Он не удивился, потому что знал – не могло не повезти!
Через полтора месяца умерла тёща. На похороны он не поехал – боялся работу потерять. Маринка приехала из Уфы, конечно, подавленная и заплаканная, но постепенно всё стало налаживаться ещё лучше. И наладилось окончательно, когда ему позвонили с фирмы, и сказали, что возобновляют работу, и предложили вернуться. Азеры оказались вполне нормальными ребятами, но ушёл он от них без сожаления, а на старое место вернулся с удовольствием. На сороковины только в Уфу съездил, и вернулся.
Михаил иногда вспминал того мужика, которому тогда в рожу заехал, без особых, положа руку на сердце, оснований. Встретил бы его – ноги бы целовал. Ну, уж во всяком случае ящик коньяку бы выставил.
А вот Алексей – спился. Не совсем, правда, спился, не окончательно, но пьёт запойно, и мрачнее тучи всё время.
Впрочем, и ему, может, подвернётся случай, чтобы отпустило.