Смысл

Автор: new_name Мы говорим сами с собой, не замечая удивленных взлядов вокруг. Мы приходим в мир, чтобы жить, но постоянно умираем, иногда возрождаясь. В шатких, вонючих больницах, где пациентов заставляют мыть полы в сортирах, в престижных университетах, где у тебя отбирают сущность, с которой ты туда пришел. Мы приходим, чтобы ездить по кольцу в метро, положив голову на железо, посапывая, укачавшись, откуда для многих нет выхода. Мы приходим, чтобы наблюдать за чужими жизнями в залах кинотеатров, за жизнями полных приключений, которых мы никогда не испытаем сами, за жизнями людей, которых никогда не узнаем, людей, которых нет. Мы приходим, чтобы пить чай в кругу семьи, вспоминая это как высшее благо, когда потеряем такую возможность. Приходим, чтобы зевать на поминках искренне и горячо любомого родственника. Приходим, чтобы бежать за успехом, всю жизнь бежать отчаянно, а успех всю жизнь будет на другой стороне реки маячить, дразнить. И мы всегда найдем чем себя утешить, живя в микроскопе того, кто все это придумал.

Дж.Шоу "сверхчеловек должен ступать среди человеческой массы настолько осторожно, точно он находится среди диких зверей, не питая надежд на доброту, понимание или соперничество".

"Большинство никогда по настоящему не бывают правы. Только меньшинство".
Пьер Паоло Пазолини

"Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдания взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь... Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!... Вот цель! Помни это!..."

Родион Романович Раскольников

1

Я часто мечтаю о том, как страницы польются как сквозь пальцы вода. Как мои умные, восхитительные строчки будут проникать в сознание милых созданий – девушек в метро, задумчивых парней на одиноких кроватях. Мне представляется день, когда среди тысяч книг в магазине или в библиотеке я отыщу корешок своей – вот оно мое имя, моя фамилия – вот название. Раскрою, остановившись меж полок, начну листать, и таким восторгом наполнюсь от самого себя, и жизнь мне покажется прекрасной, а мир невероятно благодарным. Когда же я устану перелистывать странички, я положу книгу на отведенное ей место, отойду в сторонку- там, где никому не буду мешать, так, словно меня и нет совсем, только душа как-будто осталась, наблюдательная душа и буду смотреть на свое творение издалека, отыскивая взором тех, кого она будет привлекать. И пусть за целый день к ней прикоснется хоть одна теплая рука эстета, я буду счастлив. И от счастья расплакавшись подбегу, обниму человека с отличным вкусом и скажу, что да, это моя книга и что я писатель… Восхищенный взгляд с изумлением уставится на меня – вот это личность, подумает обладатель взгляда, вот это везение. И на мгновение мы станем словно братья, обредшие друг друга после нелепой потери. Я схвачу свой томик в одну руку, другой возьму под руку читателя и поведу его к кассе. Я буду говорить без умолку, а слезы будут течь по лицу. Смущенно, я буду их вытирать отутюженным платком. Какая личность – и аккуратен и книги пишет блестящие! Я куплю эту книгу – заплачу все до копейки и отдам ему. Прикрикну на продавщицу – неси со склада еще экземпляры – не видишь, как разлетается мое творение, слепая курица. Какая личность. Извините, простите, сию секунду.
А через пару лет у меня вырастет брюхо, томиков на полках мира с моим именем прибавится и я буду уже не так тонок и изящен, как в предыдущем абзаце. Мне будет наплевать на читателя, важно только как он покупает мои книги. Если хорошо, то я его люблю, а если читателей поубавится, то и мне придется потуже затянуть ремешок.
Переводчики будут корпеть над моими трудами. Какая личность! Я сам пробовал переводить кое-что и должен сказать, что переводчик есть самый внимательный читатель. Он думает как передать мысль автора с одного языка на другой – вроде легко, если ими владеешь, но нет, тут надо интеллектуальный ресурс еще иметь, а не просто богатый словарный запас. То что в одном языке складно звучит и четко выражает мысль, то при буквальном переводе на другой теряет всякий вкус и порой даже смысл. А переводчик ищет. Сам я, переводил рассказ «Ham on Rye» Буковски и долго думал, как объяснить на русском языке, что такое Model-T. Допустим он пишет «We got into the Model-T and drove over to see my Grandfather Leonard», я перевожу «Мы сели в Модель-Т и выехали увидеть моего дедушку Леонарда». Но что за Модель-Т-вам понятно? Ну ясно, что средство передвижения и так далее, но в целом картина нарушена, не правда ли? Не поленившись я побрел в Историческую библиотеку, нашел эту книгу на русском языке и посмотрел, как профессиональный переводчик разобрался с моей загвоздкой. У него вышло «Мы сели в Форд и выехали увидеть моего дедушку Леонарда». Так что в каждом деле есть свои тонкости. Вот это личность. И переводит и по библиотекам шарит.
А что мне мешает писать? Нет, не отсутствие фантазии – ее у меня как видно хватает, да и потом, реальность подсказывает, толкает на фантазии. Ночью, с наглухо занавешенными окнами – так что ни луны ни неба, ни огней не разглядеть, я смотрю на потолок. Он спокоен. Потолок, потолочек, твоего бы спокойствия мне, твоей невозмутимости кусочек, мой милый. Лампочки мне улыбаются. Вдруг надо мной зажигаются строчки, яркие – белые, объемные ослепляющие, они проносятся вроде возле, но все же сквозь меня. И исчезают так же неожиданно, как и появлялись. Я вскакиваю, хватая подушку, бью по ним. Подушка проходит сквозь. Переливы света. Игры его давят на меня. Кажется, что стены сужаются и некуда бежать. Я пытаюсь прочесть, понять значение посланий. Слишком ярко, я щурюсь. Ни слова не различив, я снова ложусь на кровать. Закрываю глаза в поисках покоя. Есть такой прием, когда какая-то мысль неотступно преследует тебя, нужно прилечь, закрыть глаза и подумать совсем о другом. О каком-нибудь хорошем дне, лучшем, если таковой имеется и окунуться в него без остатка, а вынырнув понимаешь, что мысль-то изначальная – от которой скрыться пытался уже отступила. Самообманом я это называю, я – великий писатель. И вы называйте это самообманом, если не придумаете чего более уместного на этот счет. Но свет проникает мне сквозь веки. Ресницы колышутся от ветра, который несет эти буквы из запредельного мира. Ресницы у меня длинные – это все отмечают. Нет, в таких условиях невозможно сосредоточиться! Отвлечься, заняться самообманом. Засунув голову под подушку я чувствую свой запах. Да, да, свой запах. Словно вспышка озарения мысль о своем запахе ударяет меня по темени. Какой он? Вкусный или вонючий? Приятный или отвратный? Нравится ли он другим людям или заставляет их брезгливо морщиться? И почему я его не чувствую обычно? Почему он скрываться под пеленой других запахов, под тяжелым дыханием их напластований? Ведь он – самый родной, близкий запах – я его всегда должен чувствовать в радости и в беде, а он так лицемерно спрятался под подушку. Иногда он прячется в подмышке и мне приходится подолгу тянуть руку к небу, чтобы к нему принюхаться. И он самый необычный запах на свете. К примеру, зайдешь в парфюмерный магазин, с консультантом или в одиночестве пройдешься вдоль стеклянных витрин, побрызгаешь жидкость на плотные бумажки и нюхаешь то одну новинку, то другую, а то и вовсе нежную классику. И здесь все понятно – или нравится или нет. Правда есть еще и третий вариант – ни то, ни се – то есть не вызывающий никаких чувств, ни положительных, ни отрицательных – никакой аромат. Вроде что-то намешано, что-то чувствуешь, но он проходит мимо, не задевая ни одной струнки души, если хотите. А тут собственный запах учуял, надо же! И насколько же он коварен! Пытаясь ускользнуть от меня, он рассеивался. Я воткнул нос в простыню и втянул воздух. Нет, жалкие остатки. Жалкие остатки запаха большого человека – великого писателя. Давайте в музей эту простыню – в музей- скорей-скорей, ведь толпы жаждущих хотят пусть не понюхать ее (ясно, что в музее она будет пахнуть только временем), но хотя бы просто посмотреть. Под крики смотрителей «Не прислоняйся!» какой-нибудь мальчик приложит-таки свою ладонь к стеклу. И в зависимости от успеха моего в борьбе с вечностью будет развиваться судьба моей простыни. Если имя мое еще непрославленное предастся забвению, то плачевна ее судьба – будет она служить тряпкой в лучшем случае, до окончания дней ее, а если наоборот – образ мой разрастется и будет продолжать влиять на умы читателей того, еще не доступного будущего, сквозь века, то ее будут холить и лелеять. Музейные работники – специалисты по хлопчатобумажным экспонатам будут восстанавливать ее, уберегать от дряхления. Странно как, история вещи творится человеком ее использовавшим, без какого-либо участия с ее стороны. Вот я лежу сейчас на ней, скрываясь от сияющих строчек послания, вдыхаю свой запах, который с каждой секундой все менее уловим и думаю о вечной славе, а что с ней будет через лет 100? И доживет ли она до этого момента? Простынь моя, ты так же одинока, как и человек, ты в таком же неведении находишься, правда неведение это тебя нисколько не задевает. Я сжал простыню в порыве душевной близости с нею и прошептал: «Все мы стремимся в вечность, но для большинства из нас она не доступна». Пустив спасительную слезу, я заснул.