Нежная музыка смерти

Автор: Евгений Петропавловский Мы все связаны друг с другом незримыми мистическими нитями. Они способны растягиваться и истончаться, но не рвутся никогда, пусть их не чувствуешь, но это не значит, что ты освободился, они опутывают город, планету, переплетаются – знаешь, как на картинке типа: “найди выход из лабиринта”; не потому что всё предрешено, просто ты, сам не замечая, выращиваешь их, выпускаешь, как щупальца, как деревья выпускают корни, и эти корни под землёй переплетаются с другими корнями, всё естественно – и только потом уже получается, что никуда не деться. Но никто не виноват, мы слишком многого ещё не знаем…
Он говорит это, Алик Шиманский, а сам провожает взглядом тонкую девичью фигурку в белом переднике официантки. И вдруг, сорвавшись с места, догоняет её и трогает за плечо. Она оборачивается; у неё приятная мордашка, но вполне обычная, не понимаю, чем могла привлечь его эта белокурая лялька, перед ним такие стелятся пачками – впрочем, на лице Алика появляется растерянность; он разводит руками и что-то ей говорит – видимо оправдывается. А потом возвращается за наш столик.
Мы сидим в ресторане “У Макса”… У Алика сегодня был концерт, он играл, как бог, но завтра ему снова выступать, и я приглядываю за тем, чтобы он не слишком набрался, поскольку в нынешнем году к нему уже приходила “белка”. Администратору за всем приходится следить, даже за подобными вещами, не то план гастролей полетит к чертям, а я не могу этого позволить.
Наверное, обознался, говорю я, ничего, бывает, Аль, откуда у тебя знакомые здесь, ты же никогда не бывал в этом городе. Он, кивнув, выпивает рюмку водки. Но, видимо, в моём взгляде сквозит любопытство, поэтому он объясняет, что действительно – была у него девчонка, очень похожая, тоже работала официанткой.
Давно, он тогда ещё только начинал, играл в ресторане, подшабашивал с пацанами и на похоронах, когда филок не хватало. Там, в ресторане, и познакомился с Олей. Однажды они вдвоём пошли в подсобку покурить. Сам не заметил, да и не помнит теперь, как от дежурных комплиментов перешёл к поцелуям; а потом, прижав Оленьку к стене, задрал на ней коротенькую форменную юбчонку (отчего-то запал в память её синий цвет) и – как и полагается крутому мачо (а таковым нетрудно себя считать после ещё не остывшей в ушах неказистой ресторанной ламбады и разных там бесаме мучо) – грубовато, наскоро, перетаптываясь по распластанным на полу трусикам, овладел ею. В такие минуты у многих развязывается язык, но слова – ничто, звуки гаснут в ночи, и значение имеет лишь нарастающая энтропия сознания, которую невозможно не почувствовать, примерно такое он нёс ей на ушко - в смысле, что надо ловить момент, девочка, не каждой сваливается на голову подобное счастьишко, да ещё в рабочее время, между твоими и моими заслуженными чаевыми, отнесись к данному соитию, как к сакральному таинству, и ты не найдёшь ничего прекрасней на свете; жизнь есть жизнь, она полна удовольствий, если уметь отделять их от серого потока ничего не значащих событий, ведь каждый из нас – не более, чем артефакт, возникший в результате неисповедимых игр тайных космических сил, впрочем, можно сказать по-иному: каждый из нас - всего лишь живой и пульсирующий сгусток в ткани пронизывающего мир всеобщего эротизма...
В общем, всё у них с Оленькой закончилось довольно быстро.
Так уж сложилась у Алика жизнь, что ни за одну из женщин он не сумел зацепиться надолго. И даже видел своеобразную прелесть в кратковременных связях, особенно с незнакомками, которые ничего не знали о нём. Разве это не прекрасно: промелькнуть метеором на чужом небосклоне и исчезнуть, напоследок напустив тумана о не зависящих от тебя обстоятельствах – пусть она потом, через годы, вспоминая ваши сумасшедшие мгновения страсти, гадает, откуда ты взялся и куда пропал: то ли находился в её городе проездом, то ли был агентом сразу нескольких разведок и бежал, бежал ото всех и вся, спасая свою жизнь, какая разница, чем бредовей фантазии, тем больше они похожи на правду – главное, что она нет-нет и подумает со вздохом: “Ах, как жаль, что мы расстались, ведь у нас всё могло быть чудесно, потому что он – самый лучший...”
Но с Олей Алик не расстался сразу. Не то, чтобы она особенно выделялась среди других девушек. Просто с ней было легко. И удобно. Оля имела собственную комнатушку в коммунальной квартире, и это являлось достаточно веским аргументом в её пользу, поскольку Алик в ту пору ещё жил с родителями.
Впрочем, он не настолько меркантилен, чтобы позволить себе целиком попасть под пяту житейского детерминизма. Хотя, даже не в этом суть... Тут надо понять главное. А главное заключалось в ином, в ином, совсем в ином, подобное, вероятно, сложно понять человеку, далёкому от музыки. Дело-то как раз в ней.
Музыка и секс – верней, их немыслимая, фатальная конвергентность - пожалуй, это имело решающее значение, признаётся он после некоторого раздумья; я согласно киваю и пытаюсь проникнуть в смысл этого утверждения; но Алик не ждёт, ему недосуг. Он уже весь в своём прошлом.
В музыке и сексе определённо есть нечто родственное, порой музыка настолько меня возбуждает, ты понимаешь, о чём я говорю, и я киваю, хотя ни черта не понимаю, я же не до такой степени фрик, как Алик – так вот, повторяет он, иногда это случается, и тогда мне всё равно с кем, я схожу с эстрады и безумно хочу женщину, а Оленька в ту пору была всегда под рукой...
Но проблема в том, что музыка исподволь как бы перетягивает секс на свою сторону. И он практически переходит в мир абстракций. Когда у Алика впервые наступил подобный метафизический провал в чувствах, он расстался с Олей. Вдобавок, тогда как раз так сложились обстоятельства, что ему предложили небольшой контракт, совсем нищенский, но всё же в определённом смысле переводивший его на новую ступеньку в профессиональной иерархии; посему он счёл, что ему незачем оставаться в ресторане, и ушёл оттуда. Правда, года через полтора Алик снова сидел на бобах – это была короткая полоса, но требовалось как-то сводить концы с концами, поэтому он вспомнил прошлое, стал время от времени подряжаться лабать на похоронах.
...Однажды жарким летним днём, когда очередной гроб опустили в могилу и начали уже потихоньку расходиться, к нему подвалил некий посторонний парняга и спросил, сумеет ли он с мужиками сыграть на свадьбе. Одного взгляда на предполагаемого заказчика - с многочисленными перстнями на пальцах и толстенной золотой цепью на шее – было достаточно для того, чтобы безошибочно определить в нём современного нувориша, из тех, кого сегодня принято называть “новыми русскими”. Оценив платёжеспособность клиента, Алик заломил самую высокую цену, какая только могла прийти ему на ум, и даже не удивился, когда его визави согласился.
На следующий день их скромный похоронный оркестрик двумя микроавтобусами “Ниссан” был доставлен в район богатых особняков и вилл, коих в последнее время разрослось за городом великое множество... Играли в огромном зале, занимавшем почти весь первый этаж довольно помпезного трёхэтажного строения. Обстановка напоминала ресторанную: там было расставлено с полсотни столиков, между которыми сновали девушки-официантки в игриво-полупрозрачной униформе, на окнах Алик не увидел решёток, обычных для особняков подобного рода, но имелись резные створчатые ставни снаружи; шикарные муаровые гардины обрамляли оконные проёмы изнутри; на некотором возвышении относительно зала - этаком своеобразном подиуме - располагалась полукруглая танцевальная площадка.
Женихом оказался тот самый парняга, который подходил к Алику на похоронах. Поражало царившее вокруг амикошонство, публика явно не имела ни малейшего понятия о существовании в природе человеческой каких-либо правил приличия. Но если уж соблюдать последовательность событий, то в первую очередь Алика поразили одеяния приглашённых: мужчины, все до одного, были облачены во фраки, а дамы изнывали в корсетах и пышных, до пола, платьях. Порой начинало казаться, что вокруг клубится, бурлит и пьяно регочет бал сумасшедших. Хотя, чего ещё можно ждать от этих “из грязи в князи”, одёргивал себя Алик, каждый парвеню волен за свои деньги веселиться как ему заблагорассудится...
К счастью, вечер достаточно быстро катился под уклон, уже за иными столиками можно было увидеть приложившихся мордой в тарелку, уже несколько торопливо-неразборчивых соитий совершилось под укромной сенью муаровых гардин, когда Алик внезапно выделил из толпы расторопно порхавших между столиками официанток одну, показавшуюся до странности знакомой... Он играл - машинально, вкладывать душу здесь было не для кого, - а сам провожал её взглядом... И вскоре у него не осталось сомнений: это была Оленька. Тоже подрабатывает - подумал. Что ж, вполне естественно, деньги-то всем нужны.
Отчего-то захотелось поговорить с ней. Может, просто со скуки. Случай вскоре представился. В один из перерывов, когда наёмный тамада принялся выкрикивать свои традиционные свадебные байки, а музыканты отложили инструменты, чтобы отдохнуть, Алик решил выйти на свежий воздух – перекурить. На полпути чуть не столкнулся с Оленькой. И подмигнул ей: “Если хочешь перекинуться парой слов – выходи во двор, я буду там”.
...Он не успел докурить сигарету до половины, как она уже показалась на крыльце: “Пойдём со мной, нельзя, чтобы нас видели вместе”, - взяла его за рукав и повлекла за собой в темноту, за угол здания. Там, открыв неприметную дверь в стене, такую невысокую, что пришлось наклониться, завела в довольно тесное помещение, уставленное хозяйственным инвентарём и, не говоря ни слова, прильнула к нему в объятии, нашла губами его губы...
Вот уж ирония судьбы, усмехается Алик, доставая из пачки изящную тёмную сигарету “More”, а я щёлкаю зажигалкой и протягиваю ему колеблющийся огонёк, мы все связаны друг с другом незримыми мистическими нитями, говорит он, затягиваясь, иначе разве могло получиться так, что и первое, и последнее - всё, что у нас с ней было, - произошло в подсобке.
…На этот раз не было никакой спешки, он вошёл в её плоть, как погружаются в воду для того, чтобы остаться в ней навсегда; зачем ты меня бросил тогда, грустно говорила она – или только собиралась сказать, обронив вопросительный знак куда-то во тьму, не знаю, честное слово, не знаю, отвечал он, ощущая себя так, как если бы до сих пор жил в пустующем доме, предназначенном под снос, долгие годы почти без движения, без звуков, среди пыли и затхлости – и вдруг раздались шаги в прихожей... Как ты жил без меня все эти годы, шептала она, по-разному, выдыхал он в ответ, но большей частью плохо, очень плохо; и это казалось ему чистейшей правдой; прижав Оленьку к стене, он изливался, со всеми своими мыслями, чувствами, недоболевшими обидами и невызвучавшими мелодиями, он, содрогаясь, беззвучно изливался, это не было взрывом, громом, землетрясением, как случалось обычно со всеми остальными женщинами, это было медленно и бесконечно, ларго, до последнего аккорда ларго, на самом деле так не бывает, он понял только теперь, к сожалению – а может быть, к счастью... Впрочем, он теперь уже ни в чём не уверен: возможно, это было просто музыкой – той самой, изначальной, которая иногда прорывается сквозь белый шум текучей обыденности. Видишь ли, старик, говорил он, кто-то из великих утверждал, что изначальная музыка и первые музыкальные инструменты создавались не для удовольствия музыкантов и их слушателей, а для общения между мирами… И это сущая правда, хотя сейчас, конечно же, речь совсем об ином…
Вероятно, они с Оленькой перебрали по времени, ему давно было пора в зал, играть, а ей – к столам с объедками, к подносам со сменой посуды. Они уже закончили и торопливо оправляли на себе одежду, но хотелось если не объясниться, то хоть что-нибудь ещё сказать, только он не знал, как начать, поэтому ляпнул нечто расплывчато-необязательное - типа: какими судьбами, век бы не свиделись если бы не это тягомотное мероприятие - а потом набрался решимости и спросил, не будет ли она против, если он захочет ещё с ней встретиться.
Нет, мы больше никогда не увидимся, к сожалению, печально ответила она, только ты не удивляйся, Аль, я ведь утонула; да брось ты, мать, что за ерунда, рассмеялся он; нет, правда, я знаю, сейчас ты не веришь, она провела холодной ладошкой по его щеке и шагнула к двери, после того, как ты ушёл, я ждала целый месяц, такая дура, а когда поняла, что ты ко мне не вернёшься, пошла на речку и утопилась; нет, я не понимаю, Ольк, почему ты упорствуешь в своём розыгрыше, считай, что я его уже оценил, начал раздражаться он, но зачем же делать из меня глупого школьника, я давно перерос тот возраст, когда можно было пугать подобными страшилками - ведь ты сейчас стоишь передо мной, живая и здоровая... Глупенький мой, вздохнула она, я ведь утопленница, неужели ты никогда не слышал, что самоубийцы обречены до скончания мира прислуживать чертям; да-да, именно: на этой свадьбе все господа, которые (не спорь, я ведь знаю!) кажутся тебе странными - не что иное, как те самые черти, в которых сейчас мало кто из живых верит, но я тебе докажу; сейчас я выйду отсюда, а ты подожди минутку, нас не должны видеть вместе; затем вернёшься и станешь играть, как ни в чём не бывало, но – я видела, музыкантам время от времени подносят по бокалу вина; так вот, ты незаметно обмакни палец в свой бокал и этим пальцем потри себе глаз; тогда всё поймёшь, только не пугайся и не подавай вида, иначе не вернуться тебе домой живым... Прощай.
Так она сказала, прежде чем исчезнуть, продолжает Алик свою завиральню, а я, стараясь не выдать тревогу, оценивающе поглядываю на него: да нет, сегодня он выпил совсем немного, до “белочки” дойти не должно, просто развлекается наш маэстро, даже интересно, лишь бы не свихнулся окончательно, а то ведь нам, нормальным, серым гражданам, трудно оценить, где у них, у гениев, тот предел, за которым уже можно сказать, что сорвало планку – и бежать звонить, вызывать “бригаду”; в том-то и беда, в том и весь казус, что будь Алик нормальным, не съезжай у него крыша – не собирал бы полные залы рукоплещущих ботанов плюс некоторый процент ему подобной задвинутой крейзы, я, конечно, ничего не понимаю в его музыке, она мне, если честно, не нравится, но это – сюр, последний писк, это модно и дорого стоит, поэтому надо следить, чтобы он сегодня не насинячился, всё остальное – можно, можно, можно... Разумеется, я не поверил ей, продолжает Алик, и его взгляд струится вслед за дымком сигареты...
Тем не менее, когда ему подали вино, он обмакнул палец и потёр им левый глаз. И тотчас нувориши исчезли – верней, растаяло всё, что его окружало: дом, зал, муаровые гардины... Алик увидел, что стоит на островке посреди болота, наяривая разудалую танцевальную попсу, а вокруг, хлюпая вонючей болотной жижей пляшут черти.., и прислуживают им покойники – синие и чёрные, вздувшиеся, объеденные рыбами и насекомыми, покрытые опарышами, с зияющими глазницами и с отваливающимися кусками гниющего мяса... Конечно же, если Оленька и находилась среди них, то узнать её теперь было совершенно невозможно.
Он, наверное, сошёл бы с ума – Алик помнил, что мало пил в тот вечер, посему понимал: это не глюк – да, положа руку на сердце, он и не уверен, что описанный случай прошёл бесследно для его рассудка; впрочем, ближе к теме: его спасло то, что он догадался закрыть левый глаз. В тот же миг вернулась прежняя обстановка - он вновь обнаружил себя в роскошном зале “новорусского” особняка, в бушующем эпицентре выплясывающих пар: господа, как и прежде, были облачены в дурацкие фраки, а дамы – в пышные бальные платья... Слава богу, веселью оставалось длиться недолго. Через каких-нибудь полчаса гости начали потихоньку рассасываться, а молодожён – тот самый, с цепью на шее - объявил оркестрантам, что они могут быть свободны, и расплатился такой увесистой пачкой долларов, что сумма явно превышала оговоренную раз в пять-семь, не было нужды пересчитывать. Затем усадил их в микроавтобус – на этот раз пришлось плотненько набиться всем в один “Ниссан”, поскольку второй отсутствовал. Их довезли почти до центра города и там высадили всех сразу – дальше, мол, сами как-нибудь; дело было к утру, уже начинал ходить транспорт.
Только тогда я и решился приоткрыть левый глаз, поёживаясь, признаётся Алик; мы выходим из ресторана, и он, глядя себе под ноги, медленно спускается по облицованным мраморной плиткой ступеням... Действительно, начинало светать, продолжает он свой рассказ, все были жутко довольны заработанной суммой и перед тем, как расходиться по домам, решили поделить доллары. А они лежали во внутреннем кармане у трубача Гусейна, поскольку он один в тот раз надел пиджак, больше просто положить было некуда. Полез Гусейн в карман – и вытащил вместо “зелёных”... шелестящий ком сухих кленовых листьев...
Мужики так ничего и не поняли, я ведь один всё видел, но не стал им рассказывать – разве кто в такое поверит, говорит он, глуповато хихикнув; однако в его голосе проскальзывает этакая истерическая нотка. В последнее время Алик становится всё более неуравновешенным, грустно думаю я. Мы с ним идём по ночному городу, этому суматошному гибриду дешёвого ларька и фирменного бутика, и я по-прежнему молчу, краем глаза высматривая на дороге такси.
А знаешь, понизив голос, признаётся он, ко мне ведь именно после того случая стала приходить музыка; я слышу её днём и ночью, такую прекрасную, это настоящая пытка, тебе никогда не понять; отчего же пытка, осторожно усмехаюсь я, не преувеличивай, сколько людей ходят на твои концерты, и пока ещё никто не умер. Нет, старичок, возражает он, в самом деле, тебе не понять, не обижайся, это не та, это – совсем иная музыка, она откуда-то с другой стороны; у нас ещё нет для неё инструментов, и не знаю, будут ли существовать таковые хотя бы через тысячу лет.., я, откровенно говоря, даже не сумею положить её на ноты, Алик повышает голос, можешь ли ты понять, какая это мука, когда - вот, как сейчас – шагаешь по улице, и внезапно асфальт под твоими ногами начинает рябить, вибрировать и идти волнами, а ты плывёшь среди этих волн и они сливаются в мелодию, он уже почти кричит, размахивая руками, и я замечаю, что по его щекам катятся слёзы.
Перестань, Аль, говорю я как можно более спокойно, а сам всё продолжаю высматривать такси на дороге; но его мысли приобретают новое направление, и он принимается рассказывать о том, как порой отчётливо представляет себе Оленьку, невесомо парящую в толще сумеречно-зеленоватых водяных потоков, неторопливо – и практически незримо, поскольку ей, конечно же, некуда спешить - струящуюся в бесконечное ничто... Ты знаешь, говорит он, иногда я пытаюсь смотреть на неё как бы издалека, и тогда её тело превращается просто в светлое пятно, медленно уплывающее, растворяющееся в изумрудном мерцании пойманных, словно в ловушку, и перемешанных с водой солнечных лучей; но это продолжается недолго, потому что во мне рождается протест, я не знаю почему, и мгновенно хрупкий образ, подобно неосторожно оброненному на пол хрустальному бокалу, не выдерживает столкновения с действительностью и разбивается - и всё будто вновь становится на свои места: она, ещё недавно живая и тёплая, струится и струится, с переплетающимися белокурыми водорослями волос, со скользящим по облакам взглядом широко распахнутых голубых глаз...
Он не противится, он понимает, что так всё и обстоит на самом деле: она удаляется, как прошедшая сквозь его жизнь комета, но никогда, никогда не исчезнет из поля его памяти, зрения, слуха – да-да, именно слуха, вот что самое главное; поскольку именно он – быть может, единственный на всей планете – обречён улавливать эту неприкаянную, способную разорвать сердце, эту неотступную, прекрасную и проклятую...
Музыку, ну конечно, же, именно о ней и идёт речь, кивает Алик.
Он уже разговаривает сам с собой, я для него исчез, рассеялся в безголосом мире никчемных космических хрипов, которые не заслуживают внимания; он слышит только себя и то, что рождается в его безумных глубинах. Однако апогей бури позади, его голос обретает спокойствие и быстро понижается почти до шёпота. Понимаешь, я сразу понял, говорит он, зачем держаться на плаву, когда есть эти волшебные звуки, пусть их и не под силу воспроизвести всем оркестрам Вселенной, не лучше ли погружаться в этот поток, да я, собственно, так и делаю, просто иду по улице, чувствую под ногами этот асфальт, вижу и тебя, и эти вот фонари, и проезжающие мимо машины, но вслушиваюсь, и она почти всегда присутствует, она звучит во мне, и тогда, словно за доли секунды всё проносится мимо – я сплю, просыпаюсь, принимаю душ, завтракаю, читаю газеты, разговариваю с разными людьми, понимая, что на самом деле ничего нет, это лишь клочья тумана над болотом и обманчивые огоньки – и тотчас я оказываюсь на сцене, перед замершей толпой распахнутых ушей, неважно нравится кому-нибудь или нет, им не понять, музыка бьётся, бьётся, не желая умирать там, внутри... но всё, что звучит снаружи – пусть даже вызывая восторг и неистовство в зрительном зале – так мелко и беспомощно по сравнению с моим величественным потусторонним оркестром; и это страшно...
Внезапно он умолкает и, остановившись, вытаскивает из кармана маленький дамский браунинг; видишь, говорит, я всё предусмотрел, здесь серебряные пули, над которыми отслужено двенадцать обеден, не думай, что я спятил, просто только таким образом можно остановить их, я ведь интересовался: не один день просидел над магическими книгами. Мать моя женщина, думаю я - да он, в самом деле, совсем ку-ку! Но Алик не замечает моего смятения, он более чем серьёзен; представь себе, старина, сообщает он, у меня, оказывается, сохранилось волшебное свойство видеть любую нечисть тем глазом, который я смочил в чёртовом бокале; интересно, улыбаюсь я, сделав над собой усилие, много ли на твоём пути попалось нечисти в последнее время, ты даже не представляешь, отвечает он, её просто полно вокруг. И моя улыбка мгновенно исчезает, когда он поднимает на меня свой бесстрастный, мерцающий неведомым пониманием взгляд.
И всё моё существо переполняется смертным ужасом...