Черная рукопись V (конец;)

Автор: Наум Н. - Конечная, мужчина, выходите, дальше мы в депо. - Вырвал меня из забытья голос тётки-кондукторши.
Я покинул опустевший салон трамвая. Конечная остановка с поржавевшей будкой на неухоженном, заросшим диким лопухом пустыре была мне до боли знакома, знакома со школьных лет. Далее – продмаг со старой, ещё советской вывеской, павильон соки-воды, чугунная ограда школы, беспорядочное сборище пьяненьких деревянных домиков-гнилушек и жёлтые зубья трёхэтажных жилых строений с правой от трамвайных путей стороны. Чуть дальше ровный строй тополей, за ними асфальтовая дорожка и витая чугунная оградка средней школы номер девяносто семь, школы, где работал отец, где учился я. За нею такая же трёхэтажка, известна среди местных как «учительский дом». На третьем, верхнем этаже - квартира отца, куда я переселился несколько лет назад. Где я вот уже несколько дней не был, и куда я приходил обычно только для ночёвки, когда приедались бессонные ночи на кушетке в прокуренном редакторском кабинете, ночлеги у случайных знакомых, губернские провинциальные гостиницы в бесконечных командировках.
Впервые за долгое время моей алкогольной абстиненции меня одолело желание выпить, желание более сильное, нежели моя сила воли. Я зашёл в бывшие «соки-воды», превратившиеся за последние годы в обычный коммерческий ларёк, и хотел было приобрести бутылку армянского коньяку. Однако добросовестная и благородная продавщица отговорила меня от непродуманной покупки. Аргументируя тем, что весь коньяк нынче «палёный», она уговорила меня купить литровую бутыль «Имперской»: «эту, подделывать ещё не научились, сама пила и даже голова не болела». К «Имперской» был приобретен пакет замороженных пельменей «Сибирские», две зелёные жестяные банки какого-то импортного пива, четыре пачки «Явы золотой», батон и пакет кефира - на завтрак.

Едва покинув ларёк, я с хрустом свернул водочную пробку и сделал добрый глоток. Мне показалось, что продавщица не даром нахвалила «Имперскую» - тёплая мягкая волна разошлась по моему похолодевшему нутру. Даже жаба-на-камне слегка потеплела. Я с наслаждением закурил и ступил на асфальтовую дорожку, ведущую мимо школы. Невольно мои мысли обратились к бедному отцу. Со стыдом и сожалением я вспомнил, что с самих похорон ни разу не удосужился посетить могилку моего покойного родителя. Однако что значит могила? Тлеющие кости покойного не имеют ничего общего с духовным миром и памятью ушедшего. Школа – вот то место, которому мой отец посвятил свою жизнь, свои прижизненные заботы и надежды. Я поднялся к опустевшему в вечернее время школьному крыльцу, и, намереваясь помянуть его, вновь приложился к бутылке. Когда последний солнечный луч отчаянно хватался за кроны деревьев, и на небо вылез молочно-белый, полупрозрачный диск луны, мною овладела усталость и голод. Добрая треть бутыли была опустошена, и я едва мог отмахиваться от навязчивых представлений о хорошей порции варёных пельменей и мягком отцовском диване стали. Я встал и на нетвёрдых ногах отправился домой. В темноте подъезда вслепую нащупал дверцу почтового ящика, вытащил из него целую кипу бумаг, на ощупь – дюжина газет бесплатных объявлений, рекламные буклетики ближайших продуктовых маркетов и коммунальные счета. Долго провозился с непослушным дверным замком, войдя в квартиру, сразу же устремился на кухню ставить на плиту кастрюлю с водой под пельмени. Затем приспичило в туалет. Коротая минуты до закипания воды, стал по редакторской привычке разбирать содержимое почтового ящика. Среди пёстрой кучки рекламной макулатуры моё внимание привлёк конверт коричневого канцелярского цвета, вернее, коричневый цвет был лишь только фоном – всю его поверхность покрывали бесчисленные почтовые штемпеля чёрного цвета, а также всевозможных сине-фиолетовых оттенков. Посреди разноцветной груды рекламных листов он явно выделялся, как будто был из другого времени, словно зек в синих наколках и коричневой робе оказался в центе пёстрой толпы новомодной публики. Многочисленность почтовых оттисков свидетельствовало о долгих, несчастных мытарствах корреспонденции по отделениям городов и весей нашей необъятной страны, какая-то странная, непостижимая прихоть или недоразумение перекидывали конверт из города в город, из месяца в месяц, из года в год…. Стал ли я его конечным адресатом? Заинтригованно я распечатал конверт и выудил из него два пожелтевших, сложенных вдвое листа бумаги. Тут же приступил к чтению.

«Уважаемый господин Н.» - Письмо адресовано мне!
«Прошу прощения за весьма запоздалый отклик на рукопись, присланную Вами в наше издательство…» - Ого, эта была рецензия! Ничего себе «запоздалый отклик»! К сожалению, долгие мытарства письма не прошли бесследно, и отдельные слова расползлись в чернильных разводах. Также и само название издательства, в котором работал неторопливый «откликант», не выдержало испытания влагой. Но всё же - наплевать, - решил я, - это всего лишь случайный отголосок из моей прошлой жизни. В мусор! Тем не менее, внутренний голос, а, может быть, обычное любопытство остановили меня.

«Работая редактором на протяжении последних сорока лет, я прочёл не одну тысячу рукописей начинающих авторов. Увы, большинству из них не было суждено дойти до широкого, массового читателя. Увы, такое же убеждение складывалось у меня по мере прочтения первых строк Вашей рукописи. Однако, сейчас, сидя за написанием данного письма, я безмерно рад тому, что все годы редакторской работы я не потерял своей нюх и сохранил способность разглядеть алмаз среди тонн пустой породы. Именно так – алмаз! Ваша рукопись – лучшее из всех произведений, которые мне до сих пор доводилось читать».

Мой рассудок отказывался верить в смысл прочитанного. Где-то внутри, в загадочной, фиолетово-слизистой топи утробы стали зарождаться забытые чувства. Эйфория? Гордость? Чувства, которые, как мне казалось, угасли во мне уже много лет назад. Ведь – в самом деле - чем чёрт не шутит! Я заставил себя оторваться от чтения, встал, задумчиво прошёлся по комнате. Откровенность, с которой были написаны строки, не вызывала сомнения. Зачем? Зачем я все эти годы выращивал на себе эту толстую, эту толстую ментальную кожу скепсиса по отношению к самому себе и своим талантам. Был ли я талантлив? Рукопись, говорила, что - несомненно! Я снова сел на софу и стал торопливо разбирать слова отзыва. Проскакивая местами неразборчивые, размытые водой слова, я со сладострастием вырывал отдельные куски: «в лучших традициях отечественной словесности», «воздушная метафоричность и гармоничная многоплановость действа», «свежая волна лирики и новый реалистический мистицизм», «беспримерная диалектика одностороннего взгляда», «сюжетные линии, исходящие из самых низов бытия и теряющиеся в высотах ноосферы!». Далее, переходя от непосредственной характеристики произведения, редактор размышлял о его месте в современной литературе. Я уже не мог читать сосредоточенно – на мои глаза навернулись слёзы, и грудь стеснилась нарождающимся приступом рыданий. О, если бы не странное стечение обстоятельств, продливших путь рецензии к автору на целые годы, мой отец наверняка бы остался жив, наверняка бы моя жизнь сложилась иначе…. Неожиданно я ощутил горячую волну сентиментальных чувств, чувств любви, жалости и вины по отношению к моему несчастному, преждевременно ушедшему отцу. Я живо представил его, читающего сей приятный отзыв, восторгающегося мною, и время от времени с таким потешным самолюбием твердившим: «Я же верил в тебя сынок, верил в твоё большое литературное будущее и никогда не сомневался ни на йоту!»
«Моему отцу и учителю посвящается!» - Такое посвящение должно бы стоять на первом листе моей повести. Повести, которая получила столь блестящую и, несомненно, правдивую рецензию из уст опытнейшего из редакторов. Увы, эта повесть никогда больше не увидит свет – все оставшиеся экземпляры я сжёг собственноручно, а имя редактора … . Да! Как его звать??? Я вновь схватил пожелтевшие листы отзыва и к своему великому ужасу обнаружил, что имя моего благосклонного рецензента, как и обратный адрес и название издательства также стали жертвой влаги, времени и многолетних коллизий, что пережило содержимое конверта на своем пути ко мне. И вот, едва оказавшись на самом верху блаженства, которое только может испытать человек-творец, получивший заслуженно хвалебный отзыв на выстраданное произведенье, я опустился в самые низы темной пучины отчаяния. В оцепенении я схватил исписанные листы рукописи и стал перечитывать её вторично, в надежде найти хоть малейшую зацепку, малейший намек на местонахождение её автора. Увы, безнадежно. С каждой новой строчкой я убеждался в бесполезности и безосновательности моей новорожденной надежды.

- Никогда не стоит терять надежду, сынок! – неожиданно раздался отцовский голос.

Слуховая галлюцинация была настолько ясна, что заставила меня вздрогнуть.

- Кхы-гхы… - Раздалось знакомое ироничное покашливание отца.

И тут я различил его силуэт. Он угадывался в самом углу гостиной за пузырящейся от вечернего сквозняка тюлью окна. Я ещё не верил своим глазам и ждал, когда опадёт пелена тюли, и я увижу его пустой стул, письменной стол с печатной машинкой, клавиши которой помнили прикосновение его пальцев многолетней давности. И вот тюль опустилась… На стуле сидел отец.

- Видишь, сынок, иной раз любовь и вера позволяют свершиться тому, во что бы я сам никогда не поверил, находясь при жизни. Ты знаешь, я всегда мечтал дожить до того момента, когда в твоих руках окажется рецензия на твое творчество, что слово в слово будет повторять мое личное мнение. И пусть сейчас, пусть с некоторым опозданием и при таких странных обстоятельствах…. Я хочу присутствовать при том моменте, когда ты сам ясно и полно осознаешь, что стоишь в самом начале своего звездного творческого пути в большую литературу.

Сия аргументация в устах покойного показалась мне настолько убедительной, впрочем, как и речь, и мимика и манеры жестикуляции, что у меня сразу же улетучились все сомнения, что передо мной сидит ни кто иной, как мой умерший родитель.

- Отец, боюсь огорчить тебя снова, но все экземпляры моей повести уничтожены мною собственноручно, а данная рецензия, каковой бы льстивой она не была, теряет всё своё значенье, поскольку оная пришла с опозданием на несколько лет и, увы, без всякого намёка на обратный адрес.

- Обратный адрес! – Отец пренебрежительно развёл руками, - обратный адрес – твоё сердце, сынок. Нам важно, чтобы ты поверил в себя сам! Рецензия – лишь повторенье моих слов, кои не нашли в тебе той должной веры. А то, что повесть в припадке глупого смятенья была тобою уничтожена, то тоже – не беда! Вот эти пальцы, - призрак торжественно приподнял кисти рук, - эти пальцы печатали не раз твое творенье, лист за листом, абзац шел за абзацем, где - точка, где – тире, я слово в слово повторю, все, что написано тобою было. Ослепни я, я напишу вслепую, ты пробуди меня от сна, встань из могилы я, я вспомню каждую страницу с середины, и вот сейчас, я, дух и тень, смогу восстановить глупцом сожжённое когда-то….

Мне показалось, что в глазах отца загорелся фанатичный и какой-то злой огонек. Внезапно он перешел на какой-то торжественный, чуждый его нормальному естеству слог. Мне стало страшно…

- Постой, отец!

- Не сдерживай меня! – Сродни вдохновенному пианисту, приступающего к исполнению сложной увертюры, он торжественно растопырил пальцы, чтобы ударить по клавишам печатной машинки. Однако мне не суждено было услышать дробного и четкого стука литерных молоточков – пальцы призрака прошли сквозь клавиши, не произведя на них ни малейшего воздействия.

- О, горе мне – то, что возжаждал дух, то плоти требует поддержку! Той плоти, что лишён навечно я! – Дух в замешательстве схватился за голову и взъерошил копну седых волос, - Мой сын, настал теперь и твой черед. Садись! Пиши и рассылай! Подобно фениксу восстанет рукопись твоя из пепла, в таланте и красе сильнее прежней во сто крат! И слава не заставит себя ждать!

При мысли, что мне придется восстанавливать свою рукопись, мне стало не по себе. Дух отца встал со стула и приглашающе указывал на место перед письменным столом. Теперь, стоя в лунном свете, он казался мне менее реальным и естественным, нежели прежде. Что двигало им, кто на самом деле послал его ко мне: отцовская любовь, иль искусительное тщеславие. Тщеславие, которое уже однажды едва не привело меня к погибели? Мысли роились в моей голове, в груди боролись чувства, я почти физически ощущал притяжение печатной машинки, желание застучать по клавишам, отдаться на волю течения грёз и мечтаний. Однако мой горький опыт и годы горестной бесплодной писанины вкупе с болью от обманутых надежд предостерегали меня. Я вспомнил, каким счастливым я стал, отрекшись от писательских амбиций.

- Бездарь! Бездарь! Бездарь!

Я трижды повторил слово, что крутилось у меня на языке, подобно заклинанию средневекового экзорциста. Лунный свет померк. Очертания признака стали размытыми. Знакомые черты отца стали расплываться, как утренний туман под лучами солнца. Не прошло и минуты, как я смотрел всего лишь на аморфное дымное облачко у окна. В комнате что-то горело. Я обернулся назад и увидел давешнюю рукопись, объятую язычками синевато-оранжевого пламени. Обе её страницы чернели, корчились от огня, по сторонам разлетались малиновые искры. Вот они разошлись по бокам, как крылья большой черной птицы, меж ними образовался черный клюв и горящие бусины глаз. Птица хрипло выдавила из себя некое подобие карканья, испустила последний язычок пламени, взмахнула крылами и вылетела в окно. Там, где стоял отец, ветер вновь пузырил тюль, робость и оцепенение никак не отпускало меня. «Нужно тушить, тушить, а то будет пожар!», - внутренний голос побуждал меня к действию. Наконец- то освободившись от тяжести виденья я поспешил к старой софе, на коей горели злосчастные бумаги. Однако там я не открыл ни малейшего следа былого пламени. Тем не менее, мой нос все ещё улавливал острый запах гари. Я последовал на кухню и обнаружил полностью выкипевшую кастрюлю с водой, что я давеча поставил на огонь под пельмени. Белая эмаль покрылась черной уродливой коростой, а вся кухня изошла едким угарным дымом. Выключив горелку, я вновь поспешил в гостиную. Там уже ничего не свидетельствовало о былой драме. Только оконная тюль зияла прожженным пятном с черной каёмкой, словно сквозь него пролетела огневая птица. Я осторожно высунул голову в окошко. Луна опасливо, как деревенская шавка из-под забора, выглядывала из прорехи облаков. Стояла теплая майская ночь. Где-то внизу мне послышался тоненький, едва уловимый слухом смешок. Так, как в моем представлении могли смеяться Буквенные Человечки…

Внезапно меня осенила пронзительная мысль: «Я победил! Я первый, кто выстоял и не поддался!» Одновременно с этим что-то говорил мне, что это был, увы, только первый раунд.