Синдром Верены Шметтерлинг (Часть Вторая)

Автор: Крокодилдо Кристоф замолчал и сделал большой глоток.
-– Ты ведь знаешь, кто такая Гели Раубаль?
Алекс допил пиво и отрицательно покачал головой.
-- Ангелика, или, как её все называли, Гели, Раубаль была двоюродной племянницей Гитлера. Говорят, у неё с неистовым Адольфом были романтические отношения. -– Гели покончила с собой 18-го сентября 1931 года. Фюрер чрезвычайно тяжело переживал её смерть.

«Ближе к вечеру на главной площади города уже гордо реяли красные флаги со вписанными в белый круг чёрной свастикой, и шумела толпа. Горло саднило, но говорить хотелось. Как обычно, фюрер выбрал в толпе одного-единственного человека и, обращаясь непосредственно к нему, начал речь. Сначала слова давались ему с трудом, но постепенно Гитлер всё более и более увлекался и, забыв о своём больном горле, возвышал голос. И тут в глазах потемнело, как вчера в Нюрнберге...

Первое, что почувствовал Адольф придя в себя, было нежное и прохладное прикосновение к щеке, а также лёгкий, изысканный запах фиалок. Затем он увидел огромные, с мучительной нежностью глядящие прямо на него серые глаза и непослушную прядь белокурых волос. Фюрер вздрогнул, то ли от слабости, то ли от удовольствия.

Тонкий, изящный силуэт, слева на блузке - брошь в виде бабочки. В первые секунды после обморока Гитлер даже не мог разобрать, что именно ему говорили, он просто упивался завораживающей мелодичностью этого чудесного голоса, чувствуя в душе торжественную, светлую печаль и необыкновенную умиротворённость. В ослепляющем свете солнца девушка казалась ему прекрасной сильфидой. Она заклинала его ни в коем случае не волноваться, говорила, что с ним всё будет хорошо, и ничего страшного не случилось. А он всё слушал и слушал.

-- Фройляйн, - тихо и меланхолично произнёс наконец фюрер, - Вы пахнете фиалками.
-- Это... Это моё туалетное мыло, - ответила девушка, густо покраснев, словно признаваясь в чём-то глубоко интимном, и даже неприличном.
-- Как Вас зовут? - все тем же странным, печальным тоном спросил Гитлер.
-- Моё имя Верена. Верена Шметтерлинг. – Я... - и тут девушку отодвинули, появились какие-то люди в форме СД, тут же - Шпеер и Морис.

Потом фюрера уложили на носилки и перенесли в больницу. Охрана в это время с трудом сдерживала волновавшуюся толпу: прошёл слух, что на отца нации было совершенно злодейское покушение, и любимый фюрер тяжело ранен, а может быть даже убит. Весь путь до госпиталя над Гитлером нависали лица Шпеера и Мориса, что-то визгливо и подобострастно пытавшиеся ему объяснить.

Впрочем, Гитлер их не слушал:
-- Я требую, чтобы ко мне доставили ту девушку, которая оказалась рядом, когда я упал в обморок, фройляйн Шметтерлинг, - властно распорядился он своим обычным, уверенным и не трепящим возражений тоном, едва его доставили в палату. Шпеер и Морис недоумённого переглянулись, но возражать не посмели.

-- Ничего страшного, мой фюрер. Это просто небольшой припадок, - произнесла Верена, присаживаясь на кровать.
-- Небольшой припадок? Что, чёрт возьми, Вы хотите этим сказать? У фюрера не может быть никаких «небольших припадков»! Вы забываете, фройляйн, что речь идёт о совершенно необыкновенном человеке! О сверхчеловеке! – брызгая слюной, завопил Шпеер.
-- Альберт, оставь этот неуместный пафос, ты хуже Геббельса, честное слово, - не отрывая взгляд от девушки (ей на плечи набросили кипельно белый, накрахмаленный до невозможности, халат), - медленно проговорил Гитлер.
-– Впрочем, если ты намерен и в дальнейшем придерживаться гипотезы о том, что я сверхчеловек – изволь. Я не возражаю. Тогда будем считать, что меня свалил не небольшой, но чудовищный, сверхчеловеческий, припадок, - улыбнулся фюрер. Услышав, что шеф снова в состоянии шутить все облегчённо рассмеялись. Продолжая улыбаться, Адольф немного приподнялся на кушетке, но тут же поморщился от головокружения. Ласковые, но сильные женские руки подхватили его, помогли сесть».

Филипп допил пиво.
-– Кстати, а ты пробовал гинесс с малиновым сиропом? Редкостная hujnja. Да, на чём я там остановился?
-- В палату к Гитлеру доставили эту девушку. Верену Шметтерлинг.
-- Ах да...

«Фюрер распорядился, чтобы Морис и Шпеер немедленно оставили его с фройляйн Шметтерлинг наедине. «Не-мед-лен-но», - именно так, по слогам, отчеканил он».

Филипп сделал паузу, а затем добавил:
-– Ну, что произошло дальше – нетрудно догадаться.

«Когда Верена вошла в палату и осторожно затворила за собой дверь, Адольф понял, что не надо ничего ни говорить, ни объяснять, и что все-все-все его желания, мечты и фантазии реализуются сами собой, здесь и сейчас. Поэтому он просто молча наблюдал, как, глядя с тихой и странной улыбкой ему прямо в глаза, Верена сбросила халат и медленно расстёгивала синее платье. А он просто смотрел, как лимонные лунные блики нетерпеливо и бесстыдно исследуют её роскошное тело. Впрочем, длилось это совсем недолго, до тех пока Верена не шагнула к нему, и её свежие, понятливые губы не покрыли всё тело Гитлера нежными – как прикосновение крыла бабочки -поцелуями...»

Филипп задумался:
-– Не знаю, конечно, какие именно чувства испытывал фюрер во время той единственной ночи, и какими мыслями он встретил жемчужно-серый рассвет... Но мне почему-то вспоминаются строчки Мибо-Но Тадамине:
«Моя любовь была,
Как утренняя луна,
Но мы расстались.
Теперь я всё сильнее
Ненавижу свет зари»

Филипп со стуком поставил пустой стакан на стол.
-– Ещё по одной?
Алекс автоматически кивнул.
-– «Но мы расстались», - задумчиво повторил он. –- А, собственно, почему? Почему они расстались?

Филипп усмехнулся:
-- Ну я-то откуда знаю? Как это говорится по-русски: «hujem-bujem, baranji jajca»... Выборы летом, олимпиада берлинская на носу, да мало ли, что ещё, - он сделал знак кельнеру принести ещё два гинесса. -– Наверное, классический конфликт: с одной стороны – целая нация, перед которой несёшь ответственность, с другой – женщина, которую любишь. Как известно, чувство долга победило. По мнению историков, фюрер полагал, что семейная жизнь помешает ему выполнить своё предназначение вождя и мессии. В подтверждение этого часто приводится одна цитата из Ницше, которую Гитлер любил часто повторять: «Для свободного ума удачно жениться – всё равно, что запустить руку в мешок со змеями и случайно вытащить ужа...»

Филипп сделал большой глоток.
-- Хотя, по-моему, дело тут в другом. Я думаю, Гитлер просто ужасно боялся, что история с Гели Раубаль может повториться, и повториться во стократ пронзительней и трагичней, учитывая интенсивность его чувства к Верене. Такого потрясения он бы просто не выдержал. Вот и отрезал по-живому, попытался выбросить свою «саарландскую Изольду» из головы, с целиком погрузившись в политику. В написанных за решёткой мемуарах Шпеер описывает одну свою весьма приватную беседу с фюрером. Весной 1944 Гитлер, якобы, вдруг сам заговорил с ним о той ночи в Саарбрюккене. Причём, как удивляется Шпеер, фюрер был «предельно откровенен» и он, Шпеер, не приводит беседу целиком «из соображений элементарной порядочности».

Кстати, Шпеер акцентирует внимание на том факте, что после той встречи с Вереной Шметтерлинг «интеллектуальные способности фюрера претерпели определённые качественные изменения», тем самым довольно прозрачно намекая на то, что Гитлер, попросту говоря, немного тронулся умом.

Да! Последний любопытный момент: после встречи с Вереной фюрер совершенно забыл покойную Гели Раубаль, перестал ходить на могилу и вообще произносить её имя.

Ну осталось уже совсем чуть-чуть. Чем закончилась война – известно. Дальнейшую судьбу Гитлера можно узнать из документов ФБР, ЦРУ и МИ-5, с которых несколько лет назад наконец-то был снят гриф «секретно».

30 апреля, за несколько дней до развязки, фюрер на личном самолёте Ju-52 покинул агонизирующий Берлин. Транзитом через Испанию он оказался в Аргентине, в маленьком курортном местечке Барилоче, где в 1964 году и скончался в возрасте 75 лет.

Всё это время он жил с Евой Браун, которая, формально являясь его законной супругой, на самом деле была чем-то средним между гувернанткой и секретаршей, а в последние годы жизни - ещё и сиделкой. В любом случае, ничего похожего на секс между ними не было: ведь Адольф так и не смог забыть свою Верену. Ева Браун умерла тринадцать лет назад, обнаруженные после её смерти дневники хранятся в Государственном архиве. Я их читал. Из её записей следует, что в Аргентине психическое расстройство Гитлера стремительно прогрессировало, он стал угрюм и молчалив, увлёкшись коллекционированием бабочек и сочинением стихотворений, не представляющих, впрочем, никакой художественной ценности из-за слезливого пафоса и вопиющего дилетанства. На единственной сохранившейся фотографии фюрер запечатлён с опереточными усами, делавшими его похожим на этого коротышку-детектива из книг Агаты Кристи, - припоминая, Филипп защёлкал пальцами, - на Пуаре.
-- Пуаро, - автоматически поправил его Алекс.
-- В последние годы жизни, когда Гитлера разбила болезнь Альцгеймера, он настойчиво твердил о необходимости принять ислам. К счастью, фюрер умер не осуществив своего намерения. А вот Верена...

Верена Шметтерлинг бесследно исчезла сразу после той самой майской ночи 1936 года, не оставив никаких документальных свидетельств о своём существовании. Это одна из любопытнейших, хотя и крайне малоизвестных загадок Второй Мировой. Так вот, всё это – реальная история, а вот дальше уже начинается вымысел и то, что я называю «urban legend». А именно: начиная с 1946 года призрак Верены, якобы, бродит по Саарбрюккену и ищет своего Адольфа. Увидевшие этот призрак, теряли рассудок и дорога им была одна – в сумасшедший дом. Причём рассказывают о нескольких таких случаях. Короче говоря, обыкновенная городская страшилка на исторической основе.
-- То есть, ты в это не веришь?
-- Я тебя прошу! Не говори только, что ты, - Филипп сделал ударение на слове «ты», - ты в это веришь?! Мы ведь разумные люди! А то может, ещё скажешь, что недавно лично встретил фройляйн Шметтерлинг?! - и он расхохотался заливистым пьяным смехом. Алекс принуждённо рассмеялся следом и залпом допил пиво.

Придя домой, Алекс немедленно налил себе виски.
(Огромные серые глаза)
Выпил и налил ещё.
(Синее платье, брошь в виде бабочки)
Выпил и налил ещё.
(«Фройляйн, Вы пахнете фиалками»)
Выпил и налил ещё.
(«... дорога им была одна – в сумасшедший дом»)
Выпил и налил ещё.
Не раздевшись, повалился на кровать и захрапел.

5. Ему снился ужасный в своей бессвязности сон. Сначала на Алекса наступали толпы марширующих солдат, которые, смеясь и кривляясь, стряляли в него из огромных пистолетов чёрными резиновыми присосками. Алекс кричал, пытался закрыться руками, а присоски превращались в огромных человекоподобных бабочек. Бабочки смотрели на него огромными серыми глазами, тянулись алыми губами, и щекотали своими крылышками. А вокруг бушевала и безумствовала гроза, и в громовых раскатах ему слышились чьи-то голоса, и они говорили что-то неприятное, что-то страшное, и хотелось бежать, скрыться от них. И Алекс бежал по мокрым улицам, и ему ужасно хотелось пить. Он падал на колени, он припадал к лужам – но лужи высыхали, и он до крови обдирал губы о сухой и горячий асфальт.

Потом Алекс оказался в пустыне, потея, полз по барханам и стряхивал с себя бесчисленных тарантулов и каракуртов. И палило солнце, и опять мучительно хотелось пить. Вдруг с неба спустилась женщина в бесформенном бордовом балахоне, с глазами, пылающими рубиновым огнём. Она протянула Алексу огромный, позеленевший от древности кувшин. Алекс жадно припал к нему. В кувшине оказалась не вода, а кровь, но ему было уже всё равно. Он всё пил, пил, и пил, и всё никак не мог напиться...

Алекс захрипел пересохшим ртом, разлепил веки и схватил будильник. Так и есть: 9.08, проспал. Вскочил и, пьяно натыкаясь на стены, рванул к двери.

Wear your grudge like a crown
Of negativity
Calculate what we will
Or will not tolerate

Добежал до остановки, успел увидеть отъезжающий автобус. Вытер липкий похмельный пот, что-то хрипло заорал вслед.

Desperate to control
All and everything
Unable to forgive
Your scarlet lettermen

Дышал часто и тяжело. Сзади – чьи-то шаги:
-- Кажется, я тоже опоздал, - сказал Очкарик.

Clutch it like a cornerstone
Otherwise it all comes down
Terrified of being wrong
Ultimatum prison cell

Что-то щёлкнуло в голове. Словно тумблер переключили. Потемнело в глазах:
-- Нет, ты не опоздал. Ты – очень вовремя.

Saturn ascends, comes round again
Saturn ascends, the one, the ten
Ignorant to the damage done

Ударил. Очкарик отлетел к стене остановки, но не упал. Кровь из разбитой губы. Ударил снова. И сразу же левой ещё. Крик. Хрустнули разбитые очки, в безумном глазу застрял осколок стекла. Крик и кровь. Кровь и крик. И ногами, ногами, ногами.

Wear your grudge like a crown
Desperate to control
Unable to forgive
And we’re sinking deeper

Ублюдок жалок и смешон. Полицейские сирены.

Defining, confining, sinking deeper
Controlling, defining, and we’re sinking deeper

Хватают, выкручивают руки. Зарычал, рванулся, попытался укусить. Лицом на бело-зелёный капот. Наручники: щёлк. Мигалки, сирены. Сирены, мигалки.
Куда-то везут.

Give away the stone
Let the oceans take and transmutate this cold and fated anchor

Люди в белых халатах. Кровь и пена во рту. Укол.

Let the waters kiss and transmutate these leaden grudges
Into gold

Свет меркнет.

Let go.

6. В субботу лил дождь. Профессор Майер поправил очки и нажал кнопку STOP старенького портативного диктофона Olympus. Опять... Седьмой подобный случай. Ошибки быть не может: симптоматика слишком узнаваема. Профессор перемотал плёнку – он распорядился поставить в палате доставленного вчера пациента диктофон – и решил прослушать запись ещё раз.

С 1974 года Майер занимал должность главврача психиатрической лечебницы Саарбрюккена Sonnenberg, а эта страшная и непонятная история началась в первых числах мая 1976, когда в больницу доставили молодого человека с диагнозом «кататоническая шизофрения». Майера заинтересовал тот случай: пациент за ночь изрисовал пронесённым в ухе синим мелком все стену палаты изображениями светловолосой женщины с крыльями бабочки, которую он называл «Вереной Шметтерлинг», постоянно твердил о запахе фиалок, чудившемся ему повсюду и, впав затем в кому, тихо скончался на рассвете.

В 1986, и снова в начале мая, в клинику доставили больного с банальным, в принципе, диагнозом «маниакально-депрессивный психоз». Однако Майер насторожился: дело в том, что пациент постоянно твердил о какой-то необыкновенно красивой женщине по имени Верена. А главное, ему также везде мерещился запах фиалок, «божественных цветов», как называл их этот несчастный. Он пробыл в лечебнице около трёх лет, состояние его удалось несколько стабилизировать, после чего пациент был выписан, а всякая связь с ним потеряна. Но Майер был убеждён, что рано или поздно дремлющий демон безумия должен был проснуться и убить больного.

Спустя ровно десять лет, в 1996, скорая доставила в Sonnenberg самоубийцу, пытавшегося перегрызть себе вены, чтобы соединиться со своей возлюбленной женщиной-бабочкой в «другом мире, где круглый год цветут фиалки».

Тут Майер разволновался по-настоящему. Он поднял архивы, побывал в других психиатрических больницах Саарбрюккена и окрестностей и выяснил, что подобные случаи, когда в истории болезни фигурировали светловолосая женщина в синем платье, бабочки и навязчивый фиалковый аромат, имели место быть в 1946, 1956 и 1966 годах.

Профессор забил тревогу и написал большую статью в журнал «Der Neurologe & Psychiater», в которой рассказывал о неисследованном и крайне загадочном психическом расстройстве с циклическими вспышками, повторяющимися каждые десять лет. Это новое заболевание Майер назвал «синдромом Верены Шметтерлинг». Статья вызвала умеренный общественный резонанс, однако вскоре после её публикации, Майер получил крайне ехидное письмо на бланке Немецкого общества психиаторов, психотерапевтов и неврапотологов, за подписью Уве Шнитке, председателя организации. В этом послании ему настойчиво советовали не увлекаться мистицизмом и открыванием новых, неизвестных науке заболеваний, а больше внимания уделять своим прямым обязанностям; в противном случае герр Шнитке недвусмысленно намекал на возможность увольнения, с убийственной мотивировкой «профнепригодность». Майер был вынужден повиноваться: терять работу никому не хочется, но о случившихся вспышках непонятной болезни не забыл.

Профессор отмотал запись на начало и нажал нажал кнопку PLAY. Пациент, захлёбываясь от возбуждения, сорванным голосом что-то тараторил по-русски, вставляя в свою речь отдельные немецкие фразы: «огромные серые глаза», «фройляйн, Вы пахнете фиалками», «моё имя Верена». Этого было более чем достаточно, чтобы понять: странная болезнь вновь пришла в Саарбрюккен.

В дверь постучали. Майер выключил диктофон и пригасил постучавшего войти.
-- Добрый день, господин профессор, - на пороге стоял доктор Моравски, молодой человек с грустными собачьими глазами и безвольным подбородком.
-- Добрый день, Йозеф. Есть что-нибудь новенькое о том, как чувствует себя жертва нашего буйного пациента? Вы звонили в травматологию?
-- Всё также без сознания, - уныло ответил Моравски. –- Разрыв селезёнки, перелом руки, тяжёлое сотрясение мозга, повреждение хрусталика левого глаза, множественные ссадины и гематомы. Но жить будет. Этот русский, искалечивший его, – настоящий безумец, - сказал он и покраснел, поняв сколь глупо прозвучала данная фраза в стенах психиатрической лечебницы.
-- Вы, безусловно, правы, - с иронией согласился Майер. –- Кстати, Йозеф, какой бы вы поставили ему диагноз?
-- Психоз, - подумав, ответил Моравски. –- Острый психоз на почве алкоголизма. Эти русские пьют как лошади. Вчерашний анализ крови показал 2,5 промилли. Серьёзная доза.
-- Психоз на фоне delirium tremens? Что ж, весьма вероятно, дорогой коллега, весьма. Но...

Майер открыл ящик письменного стола и достал начатую пачку «Galouise». Предложил Моравски, но тот сделал решительный отрицательный жест:
–- Спасибо, профессор, не курю. Думал, вы тоже не курите.
-- Крайне редко, любезный Йозеф, крайне редко. Только в минуты особого, так сказать, душевного волнения.

Моравски молчал.
-- Почему вы не спросите, что именно так меня взволновало?
-- Что именно так Вас взволновало, профессор? – с готовностью повторил Моравски. -- Если вы беспокоитесь о пострадавшем, то повторю: состояние у него тяжёлое, но стабильное. Мне сообщили, что завтра-послезавтра его переведут из реанимации в обычную палату.
-- Что? Переведут из реанимации? – рассеяно пробормотал Майер. –- Ах да. То есть, нет. В общем, я не об этом. Скажите, Йозеф, вы никогда не думали, что возможности современной психиатрии в сущности весьма ограничены?

Профессор встал из-за стола, подошёл к книжному шкафу и снял с полки какой-то толстый и древний на вид фолиант в кожаном тиснении с выдавленными на нём истёртыми серебряными буквами Arcana Сaelestia. –- Это «Небесные тайны» Эммануеля Сведенборга. Книга из моей личной библиотеки, – пояснил он в ответ на вопрошающий взгляд доктора Моравски. –- Вы ведь знаете, что я заядлый букинист. «Книжный червь», как меня прозвали ещё в университете. Больше того, я и сам на досуге кое-что пописываю, играю, так сказать, с художественным словом. Да что там, всю свою сознательную жизнь я мечтал стать писателем, а не врачом. Ну да не будем сейчас об этом. Так вот, в этой книге есть прелюбопытнейший отрывок. Послушайте: «Когда открыто внутреннее око человека, око его души, тогда ему являются вещи, принадлежащие к иному миру, обычному зрению недоступные... Мне было дано узреть внутренним оком потусторонний мир яснее, чем я вижу здешний. Это свидетельствует о том, что внешнее зрение происходит от внутреннего, а последнее, в свою очередь, от ещё более глубокого, и так далее...»

Моравски пожал плечами:
-- Не знаю, господин профессор, не знаю... – медленно проговорил он после затянувшейся паузы. Никогда не задумывался над этим.
Кивком головы Майер дал ассистенту понять, что разговор окончен, в две жадных затяжки докурил сигарету и затушил окурок.

Профессор стал собираться домой. Подходя к своему тёмно-синему «Пассату», он вдруг вздрогнул. На один - короткий, но пронзительно ясный - миг ему показалось, что все те бредящие бабочками и фиалками пациенты, которых с десятилетней периодичностью доставляли в психиатрические клиники Саарбрюккена были не больными, но счастливейшими из смертных. Узреть идеал, выжечь его в своих сердцах и душах калёным железом - это ли не главная, бесценная радость, ради которой можно вынести всё?

АБСОЛЮТНО ВСЁ.

И какая тебе разница, что на губах закипает кровавая пена, а доктора самозабвенно спорят о том, какой именно диагноз надо поставить, если ты прикоснулся к божественному, познал величайшую из тайн, озарил свою душу негаснущим огнём?

Профессор вспотел от неожиданности этого откровения. А ведь ему, Вольфгангу Дитеру Майеру, уже 64 года. И что же он познал? Чем он мог гордиться в этом отношении? Браком с Хельгой, дочерью своего университетского наставника? Даже на момент их знакомства, 36 лет тому назад, Хельга была рыхлым, бесформенным созданием с белёсыми бровями над вечно выпученными глазами и россыпью мелких розоватых прыщиков на непропорционально огромном лбу. Годы и рождение двух детей, Ханса-Юргена и Аннетты, добавили ей отнюдь не привлекательности, но лишних килограммов на и без того неприлично толстой заднице. Хотя, дело, безусловно, не во внешности. Совсем не во внешности. Всё значительно проще: он никогда, ни единой секунды, не любил её.

-- Я никогда, ни единой секунды, не любил её, – вслух проговорил Майер, усаживаясь в машину. –- Я просто пошёл по пути наименьшего сопротивления, женившись на девушке из хорошей семьи. И даже во время нашей первой близости я думал о том, что теперь, после того как я соблазнил профессорскую дочку, её дорогой папаша просто обязан будет найти для меня место на кафедре психологии Боннского университета. Вот единственное о чём я думал тогда.

Майер удобно устроился в водительском кресле, пристягнулся, поправил зеркала, повернул ключ зажигания и включил радио:
«А сейчас мы сообщим вам о последних новостях из расположения бундестим. Похоже, в немецком футболе закончилась целая эпоха. Как только что объявил главный тренер сборной Юрген Клинсманн, ворота сборной Германии на Чемпионате Мира по футболу будет защищать Йенс Леманн из лондонского «Арсенала». Леманн заменит на посту голкипера бывшего капитана сборной Оливера Кана, который провёл 84 матча за национальную команду, и был назван лучшим игроком ЧМ-2002. Обоим футболистам сейчас 36 лет, но Клинсманн предпочёл сделать первым номером набравшего хорошую форму Леманна, в то время как у Кана в последнее время были проблемы с игрой. По словам Клинсманна, это было самое трудное решение в его тренерской жизни».

-- А, впрочем, стоит ли об этом грустить? – продолжал Майер размышлять вслух. -- В конце концов, у меня есть работа, полноценная семья и уверенность в завтрашнем дне. Стабильность – вот главное счастье. А что ждёт этого русского, которого доставили вчера в наручниках, с кровавой пеной на губах? Чудовищные дозы нейролептиков да бесконечные сеансы индивидуальной и групповой терапии. Причём уже сейчас можно сказать наверняка, что всё это не принесёт успеха: он однозначно обречён, как были обречены и другие трое, у которых я лично диагностировал подобные симптомы, и как были обречены те, чьи истории болезней я нашёл в архивах.

Любовь... Любовь безжалостно искореняет остальные эмоции в газовых камерах подсознания и с особым, мрачным изуверством отправляет все неотносящиеся к её объекту мысли на виселицы многочисленных рефлексий.

Одна любовь. Одно чувство. Один человек. Есть в этом что-то бесконечно тоталитарное, даже фашистское.

Майер поморщился, включил поворотник и начал медленно выруливать на автобан. Май, а погода отвратительная, словно осенью. Надо бы взять отпуск и съездить куда-нибудь в тёплые края. Например, в Грецию. Погреться на солнышке, поплавать в Эгейском море, да и блокнот свой не забыть прихватить, давно уже он ничего не писал, между тем сюжеты так и роились в голове, а сейчас, когда он уже ехал по автобану домой, родилась и первая фраза будущего рассказа:

«В тихий предрассветный час, когда синеватая громада Олимпа особенно торжественно нависает над сочной зеленью росистых лугов, рощами оливковых деревьев и миртовыми кустами, нежноголосая горлица допела свою печальную альбу и, взмахнув белоснежными крыльями, полетела на северо-северо-восток, по своей птичьей надобности».