Начало конца…

Автор: Билал История реальная. Рассказано лично самому автору. Изменены лишь имена

…море, немного синее, смешанное с зелёным, непонятной окраски, будто все перемешалось: мазут, солярка, нефть, человеческие отходы, попадающие туда через громадную ржавую трубу, над которой местные жители ловят воблу и кутума*.
Но все это вблизи, а там, чуть подальше от берега, на мелких пенистых волнах играют солнечные лучи, заставляя, смотрящего, иногда щуриться от поблескивания. Коричневой полоской отчётливо видны скалы, когда-то выступавшие над водой, куда мальчишки, а сейчас уже взрослые мужчины, а может, и пожилые старики плавали, забирались на них и спали под солнцем, получая при этом чёрный загар, до тех пор, пока солнце не скроется за горизонтом.
Но все в этом мире заканчивается, чтобы дать начало другому, те парни теперь не могут больше туда заплывать, а лишь изредка, наблюдают за той самой коричневой полосой, вспоминая те самые минуты. А на те рифы больше не ступают тёплые, энергичные ступни, и больше не царапают они спины молодые, чувствуя сердцебиение лежащего.
Их следы давно умыли морские волны, унося все это в свое царство, туда, в прошлое, куда уж больше не вернуться, лишь море будет помнит, об этом и те люди, давно уже повзрослевшие. Но в один день и они покинут этот мир, и тогда море напоследок взволнуется, будет биться об рифы своими волнами, протестуя, оплакивая их, своих старых друзей, и та коричневая полоса навсегда укроется морской синевой, уходя в забвение.
Но, родятся другие дети, они тоже будут купаться, убегать на море, не сказав родителям, от страха, что их не пустят, и будут они тоже сушить свои плавки на бетонных плитах, дабы мать не узнала, и тоже будут забираться на соседские огороды, одержимые волчьим голодом по пути домой, чтобы покушать красного хар тута, при этом испачкав все руки и майку красным соком, который не отмоется еще два дня.
Все это будет, но никто, никогда более не будет плыть к режущему рифу, полностью покрытому ракушками и водорослями, среди которых прячутся бычки* и ратанги*, чтобы забраться на него, и уснуть, отделившись от всего мира, от всех людей, почувствовать себя на необитаемом острове, взглянув на море, окружающее со всех сторон, забыть ту ссору с отцом, оставившую колющую боль в сердце, издевательство над собой со стороны взрослого армянина по имени Гриша, измену русской подружки из Самары, стеснения за то, что все в классе одеваются лучше чем ты, боль оставшуюся от первой любви, грусть о несостоявшейся мечте, что тебе так и не купили часов с большим циферблатом на день рождение, а ты уже успел похвастаться перед сверстниками, хотя они ещё не красовались у тебя на руке.
…я, спокойно прохаживался по парку, расположенного вокруг побережья, рассаженного чинарами, среди которых замечались фонари давно разбитые с помощью рогаток и камней. Сухой, жаркий воздух, смешанный с морским нордом, приносил опьяняющий сон, заставляя человека, периодически закрывать глаза и, потом как бы проснувшись, встряхнуть головой.
Иногда можно было заметить молодых мамаш, сидящих в тени и изредка зевавших, притом одной рукой закрывая ротик, а другой медленно покачивая коляской.
Старик, со скрещёнными руками, в одной из которых держал большие зелёные чётки, вдумчивым взглядом, своими маленькими глазами смотрел в даль, в море, где отчётливо виднелись буровые вышки, старый маяк, мост, которому швартовались корабли, и который давно уже был продан Шотландцам, с их флагом в две полоски, ассоциирующиеся у меня с пиратским, куда уж больше не впускали, и прямо перед входом держали большую овчарку. На этом же мосту мы в детстве ловили рыб примитивными приспособлениями называемые «закидушки», где нас братья учили плавать, где мы назначали встречи для разборок, где мы ждали своих отцов, возвращавшихся с буровых, с вахты домой, где мы под ручку гуляли с любимыми, где мы всем классом встречали восход солнца, и где мы уединялись, когда нас постигала горечь, купив с другом на каждого по бутылке пива.
…еще не совсем тёплый песок щекотал пятки. Опустив голову, я шёл по собачьим следам, оставленными недавно, и наблюдал, как волны с каждым разом приносили все новых медуз. Впереди, ровным столбом над ресторанчиком, казавшимся мне, со смешным именем «Поплавок», поднимался дым, густой и вкусный дым кябаба*.
И вдруг, неожиданно для меня, краем глаза я заметил человека, лежащего под деревом. Единственным деревом на весь пляж. Все остальные деревья росли в парке, а непонятно кем и когда здесь посаженное, росло всего то в двух метрах от моря.
Одинокая сосна, нарезами с которых протекла и обсохла прозрачная, липкая жидкость. С набитыми на ней гвоздями и надписями А+Г=С, S+D=D или же « я люблу теба ».
До пляжного сезона еще оставалось месяца два, и к тому же человек лежал как-то непонятно, что и побудило меня подойти к нему, дабы убедиться, что он еще не простился с этим миром.
На нем была белая рубашка в чёрную полоску, левая рука отсутствовала, абсолютно седые волосы, широкий лоб, мускулистая правая рука, которой он прикрывал лицо.
Я подошёл к нему, медленно опустился на корточки, и спокойно его потрогал, потом взял руку, чтобы нащупать пульс, и в этот момент, лежавший, начал что-то бормотать под носом, отчего я сразу понял, что он пьян, и встал, чтобы оставить человека в покое, понимая, что мы живём в демократической стране, и у каждого есть право отдыхать так, как он хочет.
Пройдя всего лишь несколько шагов, я услышал за собой голос;
-Он пьян, уже больше часа тут стою, не могу его оставить одного.
Я резко повернулся от удивления и от непонимания, откуда же появился человек, стоявший передо мной, немного худощавый, с щетиной, с мешками под глазами, и грустной улыбкой. Да, именно с грустной улыбкой, протянул мне руку, назвав себя Рауфом.
-Он вас не обругал? Немножко буянит, когда выпьет, - сказал Рауф, как бы стесняясь за товарища, как я уже понял, а может и брата, хотя, они категорично не были похоже.
-Нет, все в порядке, я просто подошёл убедиться, что он жив. Хотите, я вам помогу, и мы его отнесём домой. Вы, наверное, поселковый?- мы разговаривали на азербайджанском и вопрос прозвучал так : «сиз гесебе адамусуз?»
Это был важный вопрос потому, как еще с давних времён, жители маленького посёлка, всего-то лишь в 38 километров к юго-востоку от города Баку, где находился единственный на всю республику Цементный завод, а так же один из двух Глубоководных заводов на всю планету, названный в честь имени создателя всего и вся, и им же самим построенный, где работало больше трёх тысяч местных жителей, старались помочь, при первом же случае, как только получали утвердительный ответ на выше указанный вопрос. И не только помогали, для них Азербайджан был отдельным государством, а их посёлок, построенный в начале пятидесятых, с помощью рабочей силы немецких военнопленных и русских, оставшихся после войны, считался автономной республикой.
Хотя после Карабаха, сюда нахлынуло очень много беженцев и это пошатнуло авторитет посёлка и очень сильно отразилось на окружающей среде, от того, что приехавшие или прибежавшие, как их называли и сейчас также называют, начали вести себя не культурно в общественных местах, купаться шампунем, мылом и мочалкой в море, выпивали, глазели, ругались на девушек, последние которые являлись сёстрами и любимыми других, коренных жителей, что в конце-концов привело к тому, что они, то бишь иные, были избиты и отгорожены в одну часть посёлка, во имя сохранения добра, мира и понимание на земле.
-Да, я приехал сюда в начале семидесятых. Мы приехали вместе, работали на Цементном, точнее практиковались, студентами были, - Рауф медленно повернулся в сторону «Дельфина» (памятник, непонятная композиция, мальчик и дельфин на волне) , как бы предлагая тем самым пройтись с ним.
- Не будем его трогать. Все равно бесполезно. Как только проснётся, я сам его провожу.
Что-то было в его глазах грусть, боль, безысходность, бессилие, усталость, непонимание, печаль и недоверие, а может, может разочарование, связанное с тем, что он слишком многого ждал от жизни и слишком поздно это понял?
И почему я, а не кто-нибудь другой, оказался именно в этот момент, именно в этот час и в этот день здесь, рядом с не знакомым человеком, который вот – вот расскажет мне, да именно, расскажет, ведь я по его глазам и по затянувшейся паузе это понял, расскажет и после, я, еще долго не смогу выйти с транса, приму, впитаю, соберу в себя, как губка всю грязь, и буду ночами спорить с Богом, верно ли он сделал, создавая человека и обрекая его на мучения, разделяя на богатых и бедных, слабых и сильных, больных и здоровых, создавая проституток, голубых и изврашенцов. Разделяя на тех, кто смотрит с окна своего PRADO*, при этом плюя в лицо другому, сидящему и просящему милостыню, не понимая того, что он тоже создан из плоти, как и другой, и что у всех в этом мире, в этом пошлом, сыром, холодном, грубом, полным ненавистью и блядством, в этом мире, воняющем человеческими трупами, кровью и блевотной, у каждого есть свой кусок, может и маленький, но кусок на право быть счастливом.
-Мы были соседями, росли вместе, приехали с района учиться, в один год поступили в нынешний АЗИ*, по иронии судьбы очутились в одной группе. Галиб (так, оказывается, звали лежащего под деревом) был отличником, он всегда мне помогал, все мы делали вместе, после учёбы работали, и даже когда отправились на службу, тоже друг-друга не забывали, писали, отправляли посылки. По направлению попали на завод, встали в очередь за квартирой, мы живём в девятиэтажке, прямо за торговым центром. Кстати, мы с Галибом родственники, женились на двух сестрах. Они, правда, были коренными и жили здесь еще до нас
В начале девяностых, ну когда началась разваруха, и все затянулось, я уехал в Россию, как хочешь это понимай, вижу что молодой, хочешь, осуждай меня, твое дело, но я боялся за свою семью, у меня никого, ушёл бы я на фронт, умер бы, так о моих никто бы не позаботился, разве что Галиб.
А он сразу ринулся, с детства был таким, кстати, родился он 9 мая, ну и в честь великой победы Дед назвал его Галибом. Отвоевал больше трёх лет. Был в самых горячих точках, там же потерял руку. До майора дослужился, несколько месяцев, проработал в Мин. Обороне. Потом после 97-го, ну то бишь когда началась очистка среди военных и кадровиков, его уволили. Он же не заканчивал военного, всего то прошёл службу в советской армии. Я сам вернулся с России, почти уже более пяти лет, как раз когда все уже наладилось в стране, и хоть как то, но можно было прожить. Долго Галиб не хотел смотреть мне в лицо, я то понимал, что он думает, самому было стыдно, ну что поделать, все уже было позади. Хотя, иногда по вечерам, когда мы сидели за бутылкой, и по телевизору показывали кадры с Карабаха, он сразу становился хмурым и переключал канал. Один раз мы начали спорить о войне, так тогда Галиб чуть не убил меня, «знаешь, сколько ребят, которые смотрели в лицо смерти и смеялись, те которые шли на смерть как на праздник, лишь со словом: «Азербайджан, Ветен*» - на устах, русские, лезгины, талышы*, все сражались, сколько ребят оставалось на поле боя, не думая ни о чем, ни о своих матерях, не о своих детях, не о своих женах, погибли, а ведь большинство из них мы сами же и…». После этого я больше не затрагивал этой темы, да и сам Галиб, где бы не был избегал этих разговоров. Он многое знал, видел, но никому об этом не рассказывал: «Теперь для меня важнее моя семья»- повторял всегда. После войны ему было трудно, я немного помогал, но каждый раз видел в его глазах, злость и стеснения.
У меня была кое-какая сумма, накопленная мной еще в России. Так мы вместе открыли магазинчик, стали тихо-тихо работать. Но каждый раз я видел, что не для Галиба все это, трудно было ему общаться с непонятливыми клиентами, не приятно было, когда смотрели на руку, ну что делать, жить то нужно, у него рос сын. От государства он ничего не получал. Как -то отправился к воен- кому, чтоб получить некоторые документы, а тот у него деньги начал просить, ну там Галиба понесло; « Я же руку потерял за родину, я майор в отставке, да когда ты за счёт отца погоны получал, я таких как ты, автомат учил держать!»
Я думал он со злости с ума сойдёт, таким я его еще никогда не видел. Галиб рассказывал, что с ним даже здороваться не хотели, смотрели на него, как на прокажённого.
Но концом стала потеря сына. У него был единственный ребёнок, сын по имени Рустам. У Галиба самого брат умер в детстве, болезнь была у него неизвестная никому. Говорили наследственная, то ли от третьего, то ли от седьмого поколения. Может по этому они с Наргиз больше не завели детей, Галиб много раз мне твердил о том, что боится, ребёнок у него родится с такой же болезнью. Ну что поделать, его можно было понять, я же с ним в детстве рос, видел, как он переживал из-за брата. Он иногда выходил с братом погулять, держа инвалидную коляску, правда взрослые понимали и лишь с печалью мотали головой, а детям ведь этого не объяснить. Так вот бывало иногда, кто-то да издевался, смеялся, Галиб от этого зверел, а бросить коляску не мог. Я с ним подолгу так гулял, отвлекал, просил, чтобы не обращал внимания. После смерти брата, он на долгое время замкнулся в себе, но потом как-то все отошло. Хотя, я никогда не видел, чтобы он плакал над могилой брата, всего лишь в день его смерти и все. Говорил, что пока брат болел, а болел он с рождения, более 15 лет, так он, Галиб каждую ночь плакал, но так, без звука, как плачут настоящие мужчины, просто смотрел в один угол, и плакал.
Рустама он любил до непонимания, хотя и растил его не балуя. Сын был его единственным стимулом, помогая ему забыть о войне, о руке и о свей беспомощности. В тот год Рустам закончил девятый класс, несмотря, что он был уже взрослым, он и шагу не делал из дома, пока не просил разрешения у Галиба. Он попросил отца разрешить ему пойти с ребятами на море искупаться, хотя Наргиз и была против, но Галиб дал согласия. Потом долгими ночами Галиб проклинал себя за это, он считал себя виноватым, себя одного. Галиб по несколько раз в день вспоминал тот эпизод, когда в последний раз видел сына. Рустам смотрел на отца, пока мать искала полотенце и плавки сына. Она, неустанно повторяла, чтобы он был осторожен в море, далеко не плавал, не лежал под солнцем очень долго и когда будет возвращаться, не забыл купить хлеб, потому что они буду ждать его, чтобы поужинать всей семьей. У Рустама были глаза Галиба, такие большие, смешные, всегда улыбающиеся, бесстрашные, черно-коричневые. Так вот в тот день, уже с порога дома, Рустам открыл дверь и вдруг остановился почти у выхода, левой ногой в подъезде, а правой в квартире. Он на минуту запнулся и вдруг позвал отца. Галиб сидел, смотрел телевизор и немного удивился, когда услышал, как позвал его сын. Галиб думал, что Рустам еще что-то забыл и просит мать, чтобы она ему это принесла. Но когда Рустам позвал еще раз, Галиб немного удивлённый и к тому же рассерженный от чего же сын не говорит чего он хочет, а зовёт отца, вместо того чтобы самому снять обувь, зайти в комнату и сказать. Но все же Галиб встал и подошёл. На вопрос что тебе? Рустам с минуту посмотрел на отца, показав свои белые зубы, улыбнулся, сказал пока и, махнув рукой, вышел из дома. А потом мне позвонила Наргиз, вся в слезах и сказала, что Рустам утонул. Оказывается, они с другом поспорили, кто сможет доплыть один до трубы.
Рауф повернулся и показал в сторону трубы. Я, конечно же, понял о чем речь, даже не повернувшись. Труба эта, непонятно когда и откуда появившийся кусок железа, в море, около в 200 метрах от берега. Я так и не осилил свой страх, так и не поплыл туда. Точнее я один раз пробовал, но по пути к трубе, чуть не утонул. Внезапно поднялся ветер и волны начали подниматься против меня, я наглотался морской воды, почувствовал, как немеют ноги, руки ослабели, я почти не видел берега, и вдруг, я отчётливо начал видеть мать в слезах, хмурого отца, собравшихся соседей, мечеть, мурдашира с бородой, почувствовал запах трупа, смешанный с гюлабом*, завёрнутый в кефен*. Видел извилистую, пыльную дорогу на кладбище, проходящую через Цементный завод, мужиков, копающих могилу, Дядю трясущему меня под звонкий голос моллы, читающего Коран, закрывающуюся плиту надо мной, крик и плачь, серую землю, червей, разъедающих мое тело.
Я за одну секунду, всем своим разумом и юношеским телом понял, что смерть рядом. Впервые я испугался, я представил, что меня больше не будет, кому -то купят велосипед, и он будет кататься, притом кричать и смеяться, кто-то играть в футбол. Люди будут влюбляться, целоваться в парке, пить пиво, золотистое пиво в запотевшем бокале, мое любимое пиво НЗС, с тёплым только что приготовленным нохудом*, у дяди Гюлягы в кафешке под названием «Чайка». И будут друзья каждое лето туда собираться обсуждать прошедшую девушку в джинсах, и кто-то закричит, что она из Москвы, а кто-то вообще залает, как собака, и смех окутает эту маленькую пивоварню, или же трактир, но меня, меня уже там не будет.
И словно проснувшись, поняв, что жизнь даётся единожды, и прожить ее нужно, за нее нужно биться, сражаться, жизнь нужно завоевать кровью, и не гожа, слышишь, не гожа мужчине умирать вот так вот, нужно выжить, не смотря ни на что, ну хотя бы постараться, чтобы потом, если уж смерть тебя одолеет, смело смотреть ей в лицо.
Все же я смог доплыть до берега и поклялся, что больше никогда, ни за что на свете туда не буду плыть.
-Рустама, так и не нашли, - голос Рауфа, вернул меня, – три дня искали, ничего. Сразу поднялся ветер, море сам знаешь, не любит нечистоту и само от этого очищается.
Галиб, был холоднокровен, но не разрешил копать могилу, никто не понял почему, говорил сына так и не нашли, а я не могу похоронить его вещи. У Наргиз все волосы побелели за ночь. Ну, вот с этого и все началось, не знаю конец-ли это и можно ли назвать началом конца, но Галиб сломался. Он, как бы сошёл с ума, начал выпивать очень часто, подолгу приходил на берег моря. Я, правда, старался его не оставлять, Галиб сам собой разговаривал, разговаривал с морем, кричал, отпугивая гуляющих по набережной. Начались ссоры с Наргиз, он начал ее бить, бить очень жестоко, но спасибо ей она его так и не оставила, все с ним, а когда видит что он выпил, звонит сразу мне, чтоб я его одного не оставлял, не дай бог вдруг с собой что-то натворит.
Хотя, я уверен, что Галиб не пойдет на такое, он слишком сильный человек, чтобы вот просто так сдаться. Придёт, сядет вот под тем деревом, посмотрит на море и начнет говорить. Как бы обращаясь к Рустаму, такое чувство, что напротив него кто-то сидит, иногда я смотрю со стороны, и мне кажется и впрямь Рустам приходить к нему, ведь у Галиба бывают таки стеклянные глаза, кажись он смотрит через пространство, через что-то. Расскажет ему про то, как живётся, передаст привет от Наргиз, припомнит, сколько сейчас Рустаму лет, что пора бы его женить, и что даже мать нашла ему девушку, и хочет он Галиб внуков, и что друг его Расим, уже и нишан сделал, и что школу, где он учился снесли и построили Шадлыг сарайы, и что книги его Наргиз раздала, и что девушка, в которую Рустам был влюблён уже родила сына, и что в этой стране с каждым днем тяжелее жить, и что его отца позавчера избили, наверное, не знали, что у него есть такой большой сын, вот смотрите, вернётся он и всем покажет, и что Карабах так и не отвоевали и что….а потом, потом начнёт кричать и плакать, но уже не так, как мужчина, беззвучно, а как маленький ребёнок, потерявшей мать, крик, перемешанный со слезами, вой насквозь пристреленного волка, завоет, обхватив своей одной рукой дерево и начнёт звать сына, ругать Бога, со словами: «Слышишь ей ты, Аллах, за что? Кому я навредил, в чем я виновен, почему я так страдаю, возьми меня, убей, слышишь, я больше не хочу жить, освободи меня от этих терзаний, где же конец, где, зачем, зачем ты издеваешься, я хочу встретиться со своим сыном, я больше не хочу жить, слышишь, не хочу!»......и опять, опустив голову и закрыв лицо рукой, единственной рукой, заплачет, большими слезами,…смешанными с грустью, с человеческой болью….заплачет от горя…от боли…от обиды…от бессилия…от непонимания…от злости…от всего…от жизни…

Баку 2007

Кутум- бесчешуйная, голая рыба, у южных берегов Каспия
Бычки, ратанги – или же Бирючок – донная рыбак.
Кябаба- шашлыг ( на Азерб.)
PRADO- автомобил, Тойота Прадо, внедорожник.
АЗИ- Азерб. Гос.Нефтяная Академия
Ветен- родина( на Азерб)
Талышы- этническая нация, проживающий в южной части Азербайджана
Гюлаб- БЛАГОВОНИЯ для верующих. Не содержит спирт.
Кефен- белая материя, куда заворачивают усопшего и хоронят по законам Ислама.
Нохуд- сорт гороха