Четыре времени кота

Автор: Ammodeus Осень

Вы когда-нибудь видели, как бегает по снегу кот? Он выбрасывает передние лапы, как цирковая лошадь, а задними пытается оттолкнуться и повиснуть в воздухе. А еще он пытается втянуть живот. Получается очень забавно и смотреть на это, наверное, очень весело.
Если вы – не кот…

Впрочем, это было только один раз – он сразу понял, что я не получаю удовольствия и больше не берет меня на прогулки по снегу.
Он называет меня «котя» или «котяра». Берет большими ладонями меня за щеки и мнет, будто лепит что-то. И приговаривает «Котя мой, котяра… Один ты у меня такой…» Какой – не уточняет, но, чувствую, я ему действительно нравлюсь. Наверное, я ему кого-то напоминаю. Я стараюсь его не обижать – он добрый. Правда, у него всегда немного недовольное лицо – будто он увидел или съел что-то, поморщился да так лицо и не расправил. Голову он бреет, а когда не бреется, то щетина на щеках и черепе напоминает мелких рыжих муравьев. А глаза у него – ясные, светлые…
Живем мы тихо, никто к нему не приходит. А звонят часто… Говорит он по телефону на каком-то странном языке, я ничего не понимаю, со мной он на другом языке разговаривает.
Вечерами часто достает какие-то странные штуковины, разбирает их, чистит. Он них запах какой-то нехороший идет, неестественный. А я люблю простые запахи – земли, травы, мышей, молока… А он часто приходит уставший, весь пропахший этими железяками и еще чем-то - таким сладковатым, немного едким. Я чихаю, а он берет меня на руки, ложится и кладет себе на живот. Я чувствую, как бьется его сердце и смотрю ему в глаза. А он смотрит на меня и такая тоска у него в глазах… Я тихонько начинаю пощипывать его коготками и тогда тоска эта начинает замерзать, а потом проваливается куда-то, будто сосульки отламываются… И снова глаза становятся чистыми и ясными. «Эх, котя, - говорит он, - мне бы твои заботы… И нервную систему… Моя что-то совсем расклеилась…» Я не знаю, что такое нервная система и чем моя лучше его, но чувствую, что зря бы он не говорил. Я начинаю мурлыкать, и глаза его туманятся, и он засыпает. Спит он беспокойно и я сползаю с груди и ложусь чуть подальше – может придавить…
Я не люблю, когда ему звонят – он начинает опять доставать свои железки, становится колючим и аура его темнеет. Мне становится неуютно, я ложусь тихо на углу кровати и изображаю сфинкса – передние лапы аккуратно сложены, голова чуть откинута, глаза прикрыты. Но сам слежу за ним.
Собирается он недолго. Уходя, гладит меня по спине, но как-то рассеянно, механически. Правда, однажды погладил перед уходом и сказал что-то непонятное: «Котя… талисман ты мой…» – и вышел. Не знаю, что такое талисман, но, думаю, что-то необидное.
Больше всего я люблю, когда мы ходим гулять по ночам. Ему часто не спится, он одевается и спрашивает меня: «Ну, что, пойдешь со мной?». Я всегда иду – с ним интересно.
Мы выходим из дому, на улице – глубокая осень, влажные запахи клубами накатывают на меня. Мокрые листья, асфальт, как спина черного дога, и мышиное небо – сегодня пасмурно. Мы идем по пустынной улице, высоко и далеко мигает желтое пятно, я уже знаю – светофор называется. Если мигает, значит, совсем поздно.

Спать я, конечно, не хочу, я днем высыпаюсь, а ему чего не спится? Голову не покрыл, идет, ссутулился от ветра, черная кожаная куртка до колен. Я трушу рядом, мне щекотно от касаний шершавого асфальта, я перескакиваю через лужи, а он – смеется. Мне приятно слышать его смех, он у него тихий и уютный, как кипящий чайник.
Он всегда что-то рассказывает, чаще всего про какую-то женщину. Имени ее он никогда не называет, только – она… Живет она где-то далеко, в другом городе. Странно как-то у людей получается. Почему бы не жить вместе? Это мы, коты, не заводим друзей, не живем с кошками. Нам это не надо… А люди, как я понимаю, стремятся жить парами. Тогда почему он не может жить с ней?
«Понимаешь, котя, - говорит он, - она же ни черта про меня не знает. Ну, приедет она ко мне или я к ней перееду… Узнает ведь рано или поздно…» Что узнает – ничего не понимаю, а спросить не могу. Я трусь об его ногу, он нагибается и я тычусь носом в ладонь. Нос у меня мокрый, ему щекотно и он улыбается. «Эх, котя, - говорит он, - не было бы тебя, совсем бы я озверел…»
Мы сворачиваем во дворы, проходим мимо серых коробок с черными пятнами, серая мгла плывет мимо редких фонарей. Очень тихо, лишь где-то вдалеке я различаю знакомый по прогулкам звук – так шумят машины. Машина далеко, но звук приближается и мне почему-то становится неприятно – звук такой неуместный, режет ухо…
Я поднимаю морду вверх – он стоит и чиркает спичкой, прикуривает. Я не люблю запах дыма, ветер почти сразу уносит его вверх, к невидимой луне. Где-то раздается унылый короткий вой – кошка… Я останавливаюсь, а он тихо смеется: «Что, котя? Любовь зовет?» Я с достоинством шагаю дальше – кошка не течет и мало меня интересует. Не знаю, как у людей, а у нас с этим строго…
«Что, - опять смеется он. – ты тоже болен, друг мой? Тоже думаешь, что любовь – это не просто женское имя, а – смысл жизни?» Я ничего не понимаю и иду дальше. Уцелевшие фонари выстраиваются в два ряда – мы на нашей аллее. Я люблю ее – бьют в ноздри запахи из зарослей неухоженных кустов, можно запрыгнуть на скамейку и лизнуть остатки дождя на ней…
Он докуривает, садится на скамейку и тут же прикуривает снова.
«Хорошо тут, котя, да? – говорит он. – Лучший отдых – прогулка по темным аллеям… Чтоб ветер шуршал в тополях и дробил свет фонарный…»
Если бы я мог, я бы улыбнулся. Точно! Ветер шевелит шерсть у меня на загривке, терпкий запах подгнивших тополиных листьев щекочет нос – и я снова слышу этот звук.
Мотор…
А он продолжает: «Идти и идти… А потом вдруг выйти на оживленную улицу и понять, что люди – лишние на этой земле…».
Наверное, он прав. Я иногда сижу на окне и смотрю вниз, на улицу. Я не знаю, много ли людей, лишние они или нет. Я никогда не общался ни с кем, кроме него. Да и не люблю я вниз смотреть. Мне больше нравится смотреть на небо – оно такое… такое… не грязное… я не знаю, какого оно цвета, но то, что оно чистое – я вижу. Облака тоже люблю – глупые, ленивые, они никогда никуда не спешат, не обгоняют друг друга…

Я слышу, слышу этот звук… Я чувствую, как по хвосту пробежали холодные иголочки – не нравится мне этот звук. Я семеню в тень, под скамейку, я прижимаю уши. «Котяра, ты чего? – тихо спрашивает он. – Неужели тоже думаешь, что с темнотой приходит покой? Что в тишине можно спрятаться? Глупый…» - и гладит меня. Странный он какой-то сегодня. Рука какая-то не его… Нет в ней сухости, твердости деревянной. Мягкая какая-то, влажная… может, от погоды? Но он и сам какой-то… Неплотный…
Он поднимается со скамейки и делает пару шагов. Я вылезаю из-под скамейки и пристраиваюсь рядом. Звук вдруг исчезает, но вместо него появляются несколько других – кто-то тихо переговаривается, хлопает дверь машины, шуршат подошвы и – запах…
Тот самый, неестественный, которым пахнут его железки.
Он тоже что-то услышал, остановился. Сунул руку в карманы и повел плечами. Потом достал правую руку – теперь и он запах также, как и те, в темноте.
«Котяра… - слышу я его тихий голос. – Ты лаять умеешь?» И снова – смешок, как шелест змеи в траве.
Я чувствую, как он затвердел телом – может, запах на него так действует или железка в руке? От него пошли злые, едкие волны. Я их чувствовал впервые, и вдруг гнилью потянуло от луж и кустов, шорох тополей стал оглушать меня и среди их шума я услышал короткий всхлип, будто кто-то шумно втянул в себя воздух. Только звук был более тугой и плотный, с хлопком. Я присел на лапы, а он схватился левой рукой за живот, а правую выбросил вперед, будто затанцевал. Раздалось еще два хлопка-всхлипа – я видел теперь две фигуры в тени дома метрах в тридцати.
А он их не видел. Он вдруг будто уронил себя на землю. Секунду он лежал на спине, подтянув колени к подбородку, а потом повернулся на бок и я увидел, как он начал темнеть. Его аура стала колючей и искристой, будто он оброс короткими блестящими ножами. Я видел его глаза – они были открыты, но я не видел зрачков – глаза были черны, будто их вовсе не было. Дыры…
Две тени отделились от стены и двинулись к нам. Я зашипел и отбежал, не отрывая взгляда от них. Они засмеялись, я услышал: «С котом гулял… Фраер…», а второй наставил на меня железку в руке:
«Грохнуть его смеха ради?»
«Да ну… Гаси этого…»
Еще один хлопок – и мой хозяин погас. Черное, будто наполненное смолой тело, лежит в двух шагах от меня. Я смотрю на него и вижу, как возле головы возникает мягкое свечение, она густеет и превращается в маленький косматый шарик. Он наливается светом и вдруг с нежным звоном лопается, разбрызгивая в воздухе белые капельки, которые тут же испаряются…

…Я ничего не знаю о людях. Я не знаю, что случилось с моим хозяином, я не знаю, чья фотография прилеплена возле его подушки, я не знаю, кто эти двое, пахнувшие так же, как он, только без аромата кофе…
Я – кот и многого так никогда и не узнаю о людях, никогда не пойму всего, что они творят. Наверное, они знают, что творят, наверняка знают – они же большие и умные. Они так много умеют, они все могут...
А я знаю только одно – прогулка закончена, но мне некуда возвращаться и не с кем. Я иду в темную аллею, где от земли идет густой дух, где тополя шумят и нарезают свет фонарей неровными ломтиками…
Возможно, люди и лишние на этой планете…
Не знаю, это не мне решать…

Лето

Летом все в радость – и запахи, и звуки…
Хорошо бродить по кустам, делая вид, что пугаешься собак, которые сами тебя сторонятся - потому, что у тебя потрясающе наглые ухмылка и хвост. Смешные они, эти собаки – трусит рядом с хозяином, такое гордое, а увидит свору своих диких родственников и тушуется. А перед хозяином стыдно – и начинается… Орут друг на друга – те насмешливо, а этот – со злобой, ибо возразить-то нечего по сути. Ну, есть у тебя кусок мяса, миска супа и замызганная подстилка. А чтобы помочиться нужно скулить и заглядывать хозяину в глаза. А я лежу на теплой земле и тихо помираю от смеха, глядя, как он вылетают из парадного, путаясь в поводке и путая, какую ногу задрать. А потом преданно глядит на курящего хозяина, пока не иссякнет доблестная струйка… А потом еще надо бегать, кататься по земле, лаять и обнюхивать что попало, пока не истечет время прогулки и хозяин не потянет за поводок и не прикрикнет, оторвавшись от бутылки пива. И оба побредут домой – у хозяина есть своя хозяйка…

Хотя не буду спорить, попадаются среди собак и достойные твари. Жесткие, гордые, резкие, как запах рыбы и крови. Выросшие на школьных дворах, автостоянках и базарах, с рваными боками и презрительными хвостами. Этим я стараюсь не попадаться – с ними шутить не получится, запросто порвут твою ухмылочку и могут до брюха добраться. Но таких зверей немного и я их чую издалека. Запах у них особый – от него шерсть шевелится и лапы немеют. Тут надо сразу исчезать… Неважно, как ловко ты виляешь, как быстро рвешь когти – все равно достанет, и, дай бог, чтобы ушами отъеденными отделаться…

…А пока я лежу в палисаднике возле обшарпанной многоэтажки и разглядываю барышень на скамеечке напротив. Школьницы – свеженькие, класс восьмой, а дух от них – бабий. Ром-кола, сигареты... Зато слушать их – одно удовольствие. «А я ему, а он мне, а я ему тогда, а он мне ка-а-ак……». У одной месячные, у другой – прыщики. Лежу, слушаю, умиляюсь… Чувствую, что хочу есть, но такая лень к мусорнику идти! Пока в третий раз в брюхе не заурчит – с места не сдвинусь…
Школьницы докурили, поднялись, меня увидели. Одна окурком в меня кинула, а другая: «Ну, на фига?» и достает из сумочки… достает…
Та-а-ак, кусочек шоколадки. Разворачивает фольгу с ушераздирающим звуком и бросает шоколадку мне. Не люблю я сладкого, мне бы уж лучше оливок или горошку зеленого, раз мяса не обломится. Нюхаю из вежливости – совсем плохо дело, с кокосом… Лизнул, поднял мордочку на девчонок. Смотрят, хихикают. Ладно, засраночки, будет вам представление! Начинаю трогать лапой бурый комочек, отпрыгивая и таращу глаза, будто вижу это райское наслаждение в первый раз, падаю на бок, поддевая обеими лапами и жалобно мяукаю. Поднимаюсь, отряхиваюсь, фыркаю и задираю хвост. Школьницы понимают, что цирк прекращает работу, что-то лепечут друг другу насчет уроков и расходятся в разные стороны…

Я отхожу на несколько метров в сторону от вываленного в земле шоколада и опять валюсь. Задираю глаза в небо и начинаю считать облака. Слева от ветки – шесть, справа – четыре. Секунда – и слева пять и справа. До чего же я облака люблю! Предсказуемые, пухлые, добрые…
В брюхе – второй звонок… Поспать, что ли? Только нужно поглубже в кусты уйти и одно ухо оставить на стреме – мало ли чего… Двор, в общем-то, мирный, все собаки – на поводках, зверей давно не видно, коты притершиеся друг к другу… Но все же, все же…
Шелестят дремотно кусты, трава щекочет нос и я с радостью чихаю. Говорят, людям нравится кошачий чих. Вот услыхал бы кто-то этот нежнейший звук и… И что – и? «Ой, какой славный котик? Мама, давай его возьмем?…». Бросьте. Мне шесть лет, не котенок, полжизни уже прошло. Кому я нужен?
Был у меня один… С тех пор, как он упал на землю и погас, я одинок. Как зиму зимовал – не спрашивайте, гнусное время. Все злые, дерганные, от мужиков – перегар, от баб дух такой мрачный, липкий… как снег растаял, я подальше от домов подался, в промзоны – там из-под снега всегда всякая всячина вылазит. Мышей давил, с крысами два раза пересекся – они иногда опаснее зверей бывают. Ничего, выжил, только глаз долго гноился, до мая – заразу, видимо, подцепил… А как совсем потеплело, к домам вернулся, к базарам и пивным…
Лица у людей посветлевшие, бросать чаще стали всякую дрянь мне. Я сначала в лица заглядывал, надежда какая-то глупая была, а потом перестал. Они и друг другу-то не сильно нужны, что уж обо мне говорить? Хотя я заметил – самые черноротые торгашки, из тех, что у метро, иногда устанут от мата и вдруг погладят. Гладят, а я чувствую, как подрагивает рука, будто не меня гладит, а кого-то еще… Гладит и смотрит куда-то, и губы такие мягкие становятся и не верится, что они же маты гнут. Я думаю, губы у людей для того, чтобы разговаривать и целоваться, но, видимо, не у всех в жизни с этим сложилось… Вот и скользят их руки по моей спине и башке, я мурлычу и бог весть что они думают при этом…
…Земля подсохла, зазвенела и запылилась – лето! Темнеет поздно, запахи такие, что в подушечках зудит и ноет и хочется встать на задние лапы и как заорать! Что я и делаю периодически... Интересно получается: тихо поешь - людям нравится, а чуть погромче возьмешь – матерятся и кривятся… Странно, я же для них стараюсь…
Пока тепло, можно не думать о еде – конкуренция, конечно, высокая, но хватает. Летом от голода не помрешь, это зимой можно запросто ослабеть. И очень важно не покалечиться – тогда точно все, выходить некому…
Я почти уже не скучаю по моему рыжему-лысому, но иногда, вспоминая его глаза, хочется все это вернуть. Сухую теплую ладонь, запах кофе, голос «Котя ты мой, котяра…».
Это неправда, что коты – независимые такие. Мы еще какие зависимые. От хозяев, которых мы выбираем – вот это правда. И выбираем мы их на всю нашу короткую жизнь. Кошачьи сердца бьются быстрее человеческих, у вас один удар, у нас – четыре. Оттого и живем мы намного меньше. Но сердце кота бьется всегда в лад с сердцем хозяина – одного-единственного… Как большой барабан и маленький… Самое страшное, когда тебя вдруг берут, выносят на улицу и там оставляют. Ничего не объясняя – хорошо, что хоть глаза иногда прячут. И тогда кошачье сердце начинает сбиваться с ритма, это длится совсем недолго – пока ты видишь спину своего бывшего… Ты перестаешь слышать его сердце, большой барабан затихает, а твой маленький бьет невпопад – растерянный, оглохший…

…Ну, не будем о грустном, я – взрослый кот и сердце мое бьется теперь ровно и самостоятельно. И так, наверное, будет до самого конца, нового хозяина мне уже не найти – не тыкаться же мне в лодыжки школьницам, не плакать под дверями на лестничных клетках, как делают котята. Это не по мне, это неправильно. Я свою долю ласки получил и грех мне жаловаться – у других и этого не бывает.
Будут у меня еще кошечки, будут драки с крысами, буду от зверей прятаться, будет у меня, по крайней мере, еще одно лето – вот это, бьющее в нос, как мандарин…
Пути кошачьи неисповедимы и бог наш не менее замысловат и капризен, чем человечий. Но это только на первый взгляд, а на второй, если прижмурится и распластать зрачок, то становится ясно – жизнь проста, как зов текущей кошки: иди и делай свое дело!
Добывай пищу, дерись с котами и крысами, дразни собак…
Мурлычь, когда хорошо и шипи, когда больно…
Потому, что иначе нельзя и по-другому не бывает - ни у котов, ни у людей…
Говорят, что мы, коты, видим иногда то, что не видят люди. Да, это так. Мы видим, как измяты и мутны человеческие ауры, как тяжело даются людям самые простые и добрые решения и как легко они творят гадости. Меня это не печалит и не тревожит – так было, так есть и так будет всегда. Может, что-то бы изменилось, если бы их сердца вдруг забились быстрее – в два, в три раза быстрее, в унисон нашим – если бы у них совсем не осталось времени на глупости и подлости…
Что-то я чушь какую-то понес.
Вот в брюхе в третий раз проурчало.
Пойду-ка я пройдусь по буфету – с посещением мусорных баков на северо-западе от дома.
А, может, и к метро пройдусь, где пухлая торговка, изнуряюще пахнущая нагретыми колбасами, задумчиво положит голову на ладонь, глядя, как я шуршу колбасной кожурой, а старушка с баночкой фасоли и двумя пучками петрушки погладит меня по голове, что-то пробормочет своими умирающими губами и перекрестится…