Губа ч.3

Автор: Гусар Гауптвахта представляла собой одноэтажное здание, включающее в себя караулку, десяток общих и одиночных камер, кабинет начгуба, умывальник, в котором почти не было воды, помещение для приема пищи и офицерскую камеру, в которой не бывало офицеров. Перед зданием располагался плац, помещение для хранения «вертолетов» и выгребной сортир на четыре очка.
Губа была огорожена четырехметровым забором из неструганных досок и подобием коридора из колючей проволоки. Над всем этим, как и положено, гордо реяло красное знамя!

Рядового, а теперь арестованного, Сергея Одинцова под конвоем завели в кабинет начгуба. По радио пел Глызин, о какой-то лампе, любви и другом неуместном здесь бреде.
Серега первый раз слышал эту песню, и хотя не любил попсу, вдруг понял, что теперь всегда, когда он случайно услышит эту песню, память будет возвращать его в эту тесную комнатушку на гауптвахте, затерявшейся на просторах Забытого Всеми Округа.

Начальник гауптвахты имел довольно колоритную внешность. Это был невысокого (если не сказать карлик) роста человек, с крючковатым носом и очках, почему-то красного цвета, на злобном лице. Голову этого, с позволения сказать, «божьего создания» венчала фуражка с высокой, как у эсэсовцев тульей.
Звалось это «чудо родной природы» - старший прапорщик Шрейдер!
Серега подумал: «Шрейдер – еврей, немец? Разницы, конечно, особой не было. К евреям Одинцов относился вполне терпимо, уважая сынов Моисеевых за живость ума и способность выживать в любых исторических катаклизмах. Правда, ни одного из них в армии он не встречал!

С немцами же у Одинцовых сложились давно непростые отношения.
Серегин отец, Анатолий Одинцов, был четвертым, самым младшим ребенком в семье и своего отца не видел никогда. Толик родился в сорок втором, а в сорок третьем, под Сталинградом, группа старшины разведки Герасима Одинцова не вернулась с задания.
Дома получили не похоронку со словами «пал смертью храбрых», а письмо со словами «пропал без вести» и это многое меняло.
В том же сорок третьем, шестнадцатилетний брат Толика Сеня, партизанил на родной Кубани. За два дня до прихода советских войск, связной партизанского отряда Семен Одинцов попал к немцам, был расстрелян, а труп его брошен в плавни.

Когда Толику пришла пора идти в школу, там он наотрез отказался учить немецкий, заявив, что он не желает изучать язык убийц его отца и брата. Так и получил аттестат с прочерком в графе «немецкий язык».
Матери его пришлось расти троих детей, с раннего утра до ночи работая в колхозе за трудодни и не получая за погибшего на фронте кормильца ничего. Откуда уж тут время на воспитание сына!
Толик сел первый раз в седьмом классе, подломив с другом кассу столовой. Потом амнистия к какой-то годовщине Октября, несколько месяцев на свободе и снова срок. И пошло-поехало!
В армию он не попал, напившись на собственных проводах и в драке оторвав милиционеру погон.
Кто знает, как повернулась бы судьба Толяна, если б живы были отец и старший брат? Да сколько таких судеб, исковерканных Великой войной?

Понятно, сидевший перед ним Шрейдер, не убивал Серегиных дядьку и деда, да может и не немец был вовсе, но по роже было видно – маньяк еще тот! И воспитывать Серегу он будет отнюдь не методами Макаренко и Песталоци. Насчет кнута и пряника – хрен тебе Одинцов, а не пряники!

- Что с харей, летун? – скривил в кривой усмешке рот начгуб.
- Когда везли, ударился о борт грузовика.
- Нехуево ударился! Запомни, ублюдок! Ты здесь – перхоть подзалупная, а не человек! И если ты, пидар, чуть пырхнешься – будешь постоянно так ударяться! Ты у меня, сука, кровью ссать будешь! Пшёл в камеру!

Камера, куда втолкнул Одинцова часовой, была общей, но кроме Сереги там пока никого не было.
От задержки она отличалась находящимся под самым потолком окошком, величиной с тетрадный лист, в котором торчали две арматурины и небольшой неровный кусок стекла. Еще по-над стеной, метр от бетонного пола, по всей ширине камеры, шла одна труба, а полтора метра от нее, параллельно вторая.
Судя по температуре в камере, которая не отличалась от уличной, предназначались они вовсе не для отопления. На трубы устанавливались «вертолеты» - топчаны из досок, на которых ночью спали арестованные, а днем их выносили.

Серега сел на бетонный пол и задумался над своим положением. По крайней мере, один плюс был – Серега не курил, а без курева было бы хреново! Есть пока не хотелось, да и кормить здесь должны. Шинель, ПеШа и предусмотрительно одетое теплое белье не давали замерзнуть.
Короче, жить можно. Еще бы телочку сюда! Серега усмехнулся – кто о чем, а вшивый о бане. До телочек еще больше года дрочить! А уж на гражданке Серега оторвется по полной!
Все доармейские сексуальные похождения можно было сосчитать по пальцам на одной Серегиной руке.
Девушка, которая провожала Серегу в армию, прислала единственное письмо, с фотографией, где она стояла в коричневом школьном платье, белом фартуке и большими бантами. Надпись на обратной стороне гласила: «Любуйся на свою будущую жену!».
Больше писем не было, сколько Серега не писал.
Да и что было ждать от пятнадцатилетней девчонки, для которой два года казались вечностью, а вокруг кипела жизнь с ее соблазнами и новыми ощущениями!

Серега недолго горевал над предательством любимой. Он получал много писем – от друзей, родственников, родителей.
Одинцов любил, писать письма и любимым развлечением, стала переписка с девушками всего Советского Союза – от Сахалина до Прибалтики. Пара адресаток была даже в дружественной Болгарии.

Происходило это так! Почти каждый день в часть приходили письма, где в графе «кому» стояло: «Счастливому солдату».
То есть, какая-нибудь, ищущая «высокой любви» бобруйская «Наташа Ростова» четырнадцати-двадцати лет, писала на авось, с надеждой, что письмо попадет в руки прекрасного и романтичного «Андрюши Болконского», похожего на Штирлица.
Но, в основном, письма попадали в руки таких, как Серега, тупеющих от казарменного однообразия, балбесов. Иногда, собравшись вместе на манер запорожцев с известной картины Репина, с хохотом сочиняли письмо очередной соискательнице семейного счастья, каждый, добавляя от себя, на что хватало фантазии и чувства юмора.
Подписывались как нибудь, вроде Эдуард Гимно или Альберт Остывший.
Серега так поднаторел в этом безобидном развлечении, что стал почти мастером эпистолярного жанра и часто помогал своим менее грамотным сослуживцам сочинять любовные письма, которые потом заливались девичьими слезами в Москве и узбекском колхозе, Иркутске и кубанской станице, Минске и затерявшейся в лесах Сибири деревеньке о десяток дворов.
Одинцов с улыбкой вспомнил, как однажды к нему подошел парнишка, призванный из Белоруссии, с Новополоцка, что ли:
- Серый, помоги, а? Девчонка из Прибалтики письмо прислала, поможешь ответ написать?
- Ну, ты ж знаешь, как я напишу!
- Да мне так и надо! Я ее видел всего два раза, чего она мне пишет? Ты диктуй, а я запишу!
- Ну, хорошо! – Сергей задумался на минуту и начал диктовать письмо:

«Здравствуй, дорогая моему сердцу, Раймонда!
Прости, что долго не отвечал на твои письма, но поверь, связано это было с
выполнением боевой задачи и соблюдением военной тайны!
Да и это мое письмо, скорее всего, не пропустит особый отдел, но так
хочется, чтобы оно долетело к тебе, грозным соколом, несущим солдатский
привет любимой!

Наш гвардейский полк, в составе дважды Краснознаменной Забайкальской
дивизии имени товарища Блюмкина, вместе с танковым корпусом генерала
Кумова, стоим на границе с Китаем и ведем позиционные бои, сдерживая банды
оголтелых китайских экстремистов, рвущихся на поля и пашни нашей родной
Советской родины.
С правого фланга, нас поддерживают конницей монгольские товарищи.

Понятно, в СМИ об этом еще не слова, да и я не должен тебе это рассказывать,
но ты спрашиваешь в своих письмах: как я? Не могу же я лгать своей любимой
девушке!
Только что приполз окровавленный посыльный и, умирая, успел сообщить, что
Приграничный колхоз «Забота Ильича» заняли китайцы. Они вырезали всех комму-
нистов, а председателя повесили на ненавистной им русской березке.
Мы за них отомстим! Ухожу на задание, допишу потом, если вернусь живой.

(Дальше письмо продолжалось уже ручкой с другой пастой)

И снова здравствуй, милая Раймонда!
Я вернулся с задания целый и невредимый, только шапка прострелена в трех местах.
Взяли много пленных. Ребята сейчас повели их за баню, расстреливать. Зовут меня,
но мне приятней писать письмо красивой девушке, чем пристрелить десяток этих
желтых обезьян!

(Теперь должно было идти обязательное лирическое отступление)

Любимая, как устал я держать в руках проклятый автомат, как хочу я держать твои
Руки! Мне надоел смрад трупов, крови и пороха. Я хочу слышать аромат твоих пре-
красных волос и бархатного тела, который я уже начал забывать. Но незабываемы
те соловьиные ночи, которые казались нам мгновениями, когда мы были вместе!
Бронежилет натирает мне плечи, напоминая дни, когда твои руки лежали у меня на
плечах, а я пьянел от твоих губ! Но день встречи настанет! Жди!
Меня, скорее всего, представят к правительственной награде за выполненное недавно
боевое задание. Месяц назад трое наших ребят попали в плен к китайцам и командо-
вание приказало нашей группе выдвинуться на территорию противника в глубину до
двухсот километров, чтобы выручить наших братьев.

Командовал группой гвардии старшина Сергей Одинцов.
Вышли мы налегке, добывая еду у китайцев, вырезая деревни и сжигая дома.
Когда не было еды, ели кошек, крыс и пленных. Наконец мы нашли лагерь, где
содержались наши ребята. Нас было только пятеро, а охраны двести человек. Но,
разве такой пустяк мог быть преградой для советского гвардейца?

Мы ворвались в лагерь, сея огонь и хаос! Впереди шел Сергей Одинцов. Я не
знаю, сколько врагов он убил, но сам видел, как он резал их ножом, когда кончились
патроны, а троих загрыз зубами. Потом он сто километров нес на себе двоих раненых,
не вспоминая о пуле, засевшей у него в груди.

Сейчас, гвардии старшина Сергей Одинцов поправляется в госпитале и
представлен к званию Героя Советского Союза.
На этом заканчиваю свое письмо. Пиши мне.

Кстати, возможно мы увидимся раньше, чем ты думаешь. Говорят, у вас в Литве
начинаются беспорядки – империалисты хотят свергнуть родную Советскую власть.
Поэтому, наш полк, вместе с дивизией имени тов. Блюмкина и танковым корпусом
генерала Кумова, будет переброшен к вам, наводить советский порядок.
Так что, до скорой встречи, моя малышка!
Всегда твой, гвардии рядовой Виталий Чернов.»

Интересно, сильно ли обрадовалась «малышка», что скоро ее «любимый», которого она видела всего два раза, будет переведен в Литву? Да еще вместе с «Героем Советского Союза, гвардии старшиной» Сергеем Одинцовым, который ест кошек и пленных!
Больше Раймонда не писала.

- На выход! Ужин! – вывел Серегу из веселых воспоминаний голос часового.
Одинцов вышел в коридор и в сопровождении часового прошел в «столовую». Так называемая «столовая» представляла собой помещение с окном, на котором была «решка» из арматуры. Внутри стоял узкий длинный стол и две лавки.
Кроме Сереги, на губе находились еще пятеро арестованных, все стройбатовцы.
Знакомиться не было, не времени ни желания.

Вид у арестованных был такой затрапезный в их грязных бушлатах, что аппетит у Сереги сразу пропал. А когда открылось окошко, соединяющее с караулкой, и показалась «еда», Серега понял, что есть он это никогда не будет!
В бачок с оставшимся после обеда пшенным супом, была вывалена недоеденная караулом перловка и рыбные кости. Двое стройбатовцев, явно духи, стали жадно хлебать эту свинскую трапезу.
Остальные поделили между собой липкий черный хлеб и подкрашенный жженкой теплый чай без сахара.

«Поужинав», под конвоем сходили в сортир во дворе, потом пошли за «вертолетами».
Серега стал выбирать себе «вертолет» покрепче. На промерзших досках виднелся толстый слой льда.
- А это «губари» их водой поливают! Типа, юмор! – увидев недоуменный взгляд Одинцова, сказал один из арестантов.
- Поговори у меня! Не на курорте! – прикрикнул на него часовой.- По камерам!

Серега установил в камере вертолет и попытался кокардой соскрести намерзший за день лед. Заснуть было трудно, мешал холод и сломанные ребра. Но спать было надо.

Завтра предстоял еще один день, и Сереге нужны были силы, чтобы пережить его.