Ты умрешь завтра

Автор: Немец Глава 1

Изначально городишко назывался Красный Октябрь, но позже название само собой сократилось до первого слова. Основатели города, нарекая свое детище крестным именем революции, и думать не смели, насколько точно такое название будет отражать сущность города. Потому что пятнадцать лет спустя город и в самом деле стал красным.

Затерянный в лесах зауральской равнины поселок городского типа Красный являл собой классический пример прогрессивного социализма, при котором, как известно, излишества порицались носителями партийной истины, а склонность к благообразию и вовсе считалась буржуазными происками. В то время, когда героем проклятого запада был облаченный в стильный костюм и окруженный соблазнительными девушками супермен-индивидуалист, отечественным героем считался пахнущий потом и машинным маслом рабочий-общественник, в мятой кепке, с кувалдой в мускулистой руке, и в окружении пяти-шести немытых отпрысков и одной тучной жены. Советскому человеку некогда было думать о зеленых газонах, парковых зонах, высокой архитектуре и прочих театрах, когда стране не хватает нефти, газа, угля и руды. Короче, Красный был стандартной дырой с населением в двадцать тысяч человек, каждый из которых ненавидел свой город, но пребывал в спокойствии, полагая, что это удел не только его, но всей страны.

Западную часть города занимал завод обогащения и переработки железной руды. К его воротам подходили несколько веток железной дороги, по которым бесконечными потоками в обоих направлениях следовали поезда, порожние — внутрь, груженные — наружу, так что стук колес сливался в непрекращающийся рокот, от которого дрожали стекла даже в самых отдаленных домах. Пять коричневых труб завода двадцать четыре часа в сутки дули в небо черно-красной копотью, внося посильную лепту в будущую проблему парникового эффекта. Над городом поочередно господствовали три ветра, менявшие силу и направление с весны по осень. Но зимой, как правило, воздушные потоки утихали, и тогда трубы завода, имевшие разную высоту, становились местной достопримечательностью. В ясную погоду на фоне гнойно-оранжевого заката, который смахивал на ожог, трубы походили на исполинские пальцы, и казалось что сам Диавол, проткнув пятерней толщу земли, царапает небо, оставляя за черными ногтями борозды запекшейся крови. Местные сталевары поили редких заезжих коллег водкой, а затем тащили похвастаться прелестью индустриального пейзажа.
— Вишь, — с гордостью говорили они, — нам тут сам черт не страшен. Потому как мы к нему давно привыкли.

Не желая запороть пьянку, приезжие металлурги уважительно кивали, улыбались и протягивали пустой стакан. И еще кое-что знали заезжие гости: жители города гордятся заводом не потому что это красиво, а потому, что гордится больше и нечем. Они и сами приезжали из городишек, которые кроме отчаянного загрязнения окружающей среды ничего значимого не делали. Но, раз так было по всей стране, тало быть, так ему и быть должно.

Сами по себе трубы были не последней достопримечательностью, которую даровал городу завод. В начале каждой зимы еще не утихшие осенние ветра приносили осадки из далека, откуда-то с таежных северных земель, и снег, на удивление и радость детворе и к ностальгии старушек, шел белый и пушистый, словно хлопок. Но по мере того, как ветра стихали, снег все больше приобретал рыжий оттенок и смахивал на струпья. К концу декабря Красный всегда был покрыт бурыми сугробами, куда более смахивающие на барханы Гоби, чем на снег средней полосы СССР. Весеннее солнце, немилосердное и жестокое, быстро растапливало влагу в железных сугробах, но земля, хоть, как говорится, и стерпит все, уже давно насытилась окисью тяжелых металлов и наотрез отказывалась впитывать воду. Испаряться влага не успевала, и улицы Красного превращались в бурую топь. Апрельские дожди, холодные и злые, превращали грязевые потоки в стихийное бедствие, и нередко можно было наблюдать, как вязкое течение тащит скулящего и трепыхающегося пса, а то и человека, по ошибке или нетрезвости угодившего в сель. Иногда горемычных пловцов удавалось зацепить спиннингами, и если леска выдерживала, вытащить на сухое, но чаще, стихия забирала их навсегда, унося в лесные низины и передавая остывшие тела реке, где с ними расправлялись лещи, мутировавшие до пираний.

Жители стойко терпели такое неудобство, по опыту зная, что эта напасть сама собой закончится к началу мая. И действительно, весна уверенно наводила порядок, правда делала это по-своему. Под растаявшими сугробами обнаруживались горы мусора, собачьего дерьма и трупы, успевшие там накопиться за зиму. Жители выбирались из домов, чтобы поискать утерянные вещи или опознать тела незадачливый кормильцев, которые с перепоя или отчаянья не смогли добраться до дома какой-нибудь лютой январской ночью. Таких по весне всегда находилось четыре-пять. Зима создает идеальные условия для консервации тел, — трупы сохранялись в отличном состоянии, даже выражение лиц несло отпечаток последних переживаний: замешательство, досада, но чаще умиротворение. Родные горевали по ним не сильно и не долго, а если находили в карманах остатки непропитой зарплаты, так немножко и радовались, считая, что кормилец их хоть и был алкашом и мудилой, но все же не забывал о семье, и даже в смерти о ней позаботился. Да и чего горевать? Ведь мускулистый металлург — герой эпохи трудовых сражений, оставался таковым только на пролетарских плакатах, в реальности же оказывался чахлым пьяницей, с весьма ограниченным сроком жизни. Артрит, ревматизм, отравление солями тяжелых металлов и как следствие рак и сердечная недостаточность съедали здоровье мужчин полностью, а тех, кто к сороковнику все же оставался на ногах, поджидал цирроз и стервозность жены. И если с распухшей печенью еще кое-как удавалось протянуть пару лет, то от жен такой милости ждать не приходилось. В городе Красный здоровье было словом, обозначающим свою противоположность, то есть полное его отсутствие. Медицинская помощь была бесплатной, а потому бесполезной, и сам заведующий поликлиникой доктор Антон Павлович Чех, человек интеллигентный и вдумчивый, не очень на свою медицину полагался, и делал по утрам гимнастику, а по вечерам в качестве профилактики принимал сто грамм настоечки собственного приготовления, что и позволило ему прожить семдесят лет и умереть не своей смертью, если только смерть действительно может быть не своя.

В отличие от мужчин, женщины Красного жили дольше раза в полтора. Отдельные грымзы дотягивали до шестидесяти пяти. Доктор Чех долго размышлял над данной демографической несправедливостью, и, в конце концов, пришел к выводу, что слабый пол на этом свете удерживает врожденная стервозность и слепая жажда досадить соседям и родственникам. Но если вопреки устоявшемуся положению дел сталевар каким-то чудом доживал до пятидесяти, окружающие начинали считать, что этот старожил ненавидит своих детей, ибо не желает освободить квартиру. Так что оттаявший труп бывшего кормильца тихо хоронили, а старший сын брал отцовский молот и шел на завод за своей долей социалистического подвига.

После того, как весна окончательно избавляла улицы от жижи, а родственники усопших — от трупов, руководство завода и городская администрация вспоминало о субботниках. Никого это особо не радовало, но и перечить открыто никто не решался. Опять же, раз все безоговорочно плелись на уборку территорий, у мускулистого металлурга не было причин думать, что это неправильно. В конечном счете, в этом и заключалась суть его геройского характера, — вкалывать всегда, и особенно тогда, когда в этом нет никакого смысла. К тому же субботник давал возможность по ходу дела распить с товарищами бутылочку, пока жена не следит, — веский повод поработать руками, когда поводов больше и нет.

Как бы там ни было, но к лету город приобретал вид некоторой обжитости. Собачье дерьмо и мусор сгребали в кучи, стволы деревьев и редкие бордюры белили мелом, гнилые заборчики в тридцатый слой покрывались зеленой краской, с окон в подъездах смывали бурую пыль, меняли несколько лампочек на фонарных столбах, подводили белой краской лозунг «Слава КПСС», что на фасаде Дворца Народного Творчества, на детские площадки завозили песок и лысые покрышки от тракторных колес, и даже пытались садить цветы, которые никогда не приживались. Но первые летние дожди, розовые, как рябиновый морс, враз смывали все прихорашивания, и город снова становился тем, чем он был всегда — дырой.

В сущности, попытки навести в городе порядок смысла не имели, потому что стены, крыши, землю под ногами покрывала многолетняя ржавая короста, спрессованной временем и обожженной солнцем, а вода в трубах, да и сам воздух насыщены железной пылью. Чтобы чего-то изменить, требовалось снести ПГТ Красный до основания и в первую очередь завод, а это было немыслимо, так как страна нуждалась в железе, как диабетик в инсулине. Город, словно монета в гальванической ванне, продолжал покрываться металлом, дети все так же рождались калеками или слабоумными, взрослые спивались, замерзали в сугробах или уплывали в грязевых реках, редкие заезжие металлурги ломали голову над дилеммой: каким таким опытом можно обмениваться, когда везде все однотипно дерьмово, а усталые скрипящие локомотивы тащили во внешний мир вереницы вагонов, груженных железными чурками, чтобы накормить прожорливую экономику страны, зная, что накормить ее невозможно.

Имелся в Красном и Клуб, то есть Дворец Народного Творчества. Находился он в самом центре города во главе малюсенькой площади, и имел форму массивного куба с положенными шестью колоннами на входе. С противоположной стороны площади бронзовый Владимир Ильич указывал правой рукой на высокую массивную дверь Дворца, напоминая народу, что именно там находится его творчество. Внутри всегда было сыро и затхло, но привыкшие к лишениям горожане не обращали на это внимания и с удовольствием посещали Клуб по выходным, потому что там крутили кино. В будние дни горожане приходили на площадь перекинуться парой слов и ознакомиться с афишей, которую рисовали в единственном числе и вывешивали на доске объявлений у входа во Дворец. Плохих фильмов не было. Тогда еще не знали, что фильм может быть плохой, поэтому смотрели все подряд, и особенно любили иностранные фильмы, которые привозили не откуда-нибудь, а из самой Индии. Но кино крутили не долго, лет пять, потом киноаппарат загнулся. Директор Клуба Барабанов Кондрат Павлович обратился к руководству завода, прося содействия в починке столь важного для горожан механизма культурного просвещения, на что руководство отозвалось сочувствием и механика предоставило. Вскоре новая запчасть была изготовлена, но в процессе монтажа механик умудрился разбить объектив, а специалистов по оптическим приборам в городе не оказалось. В последующие годы Барабанов упрашивал свое начальство прислать новую линзу, но вскоре понял, что впредь жителям ПГТ Красный придется существовать без волшебного фонаря, — все прошения Барабанова оставались без ответа, подтверждая стабильность функционирования социалистической бюрократии.

Еще в Клубе были кружки по интересам для детей. Вернее, фигурировали они только в отчетах, которые директор Клуба отправлял в областной центр. Эти отчеты Барабанов писал каждый день с охотой и даже любовью, придумывая несуществующие развлечения, которые он якобы устраивает для жителей города и их отпрысков, будучи уверен, что эти писульки самый главный момент его трудовой деятельности. Раз в месяц он перечитывал стопку своих фантазий, выбирал самую яркую и оригинальную, дописывал внизу, что новый объектив по прежнему не доставлен, от чего жители города испытывают ужасную нехватку культурного развития, запечатывал свой опус в конверт и опускал в почтовый ящик. Догадываясь, как сильно занято начальство, ответов он не ждал.

Кондрат Павлович был натурой творческой. Среднего роста, худощавый, с неизменной черной бабочкой поверх ворота шелковой малиновой рубашки, порывистый в жестах и импульсивный в намерениях, которые он никогда не доводил до конца. Кондрат Павлович любил свой аккордеон, свою поэму, овации, портвейн, своего кота Сократа, преферанс, стихи Гомера и тридцатипятилетнюю вдову Сидорову. Последовательность этих любовей зависела от лунных циклов, о чем сам Кондрат Павлович не догадывался, да и не задумывался, но их состав всегда оставался неизменен. На аккордеоне Барабанов играл хорошо, но много, оваций получал не достаточно, а вдова Сидорова любила не только Барабанова, но еще электромонтера Грызло и учителя химии Аметистова. Кот Сократ оставался хозяину верен, но был подл и нагл, а потому гадил несоизмеримо своим размерам и всегда не там, где это прилично, заставляя Барабанова крепнуть в грустной уверенности, что любовь — суть проклятье, приносящее одно только горе.

В преферанс Кондрат Павлович играл с доктором Чехом и почтальоном Семылиным, они же являлись единственными слушателями его поэмы. По задумке Барабанова эта поэма должна была стать пиком социалистического модернизма, вместившей в себя величие всей эпохи, когда напористость и вера в правое дело рабочего человека раздвигают рамки возможного, и подчиняют себе не только души заблудших овец капиталистических пастбищ, но и природные стихии. Концовку своего шедевра Барабанов придумал чуть ли в самом начале, и восхищался ею так, будто она уже написана. Заключалась она в том, что советский человек повернул орбиту Земли на сто восемьдесят градусов. Правда поэт пока не знал, зачем именно заставлять планету двигаться в обратном направлении, но считал это маловажной деталью, которую решит по ходу написания.

Кондрат Павлович Барабанов закончит свою поэму много лет спустя, и это будет единственная вещь, которую он доведет до логического завершения. Накануне своей смерти пожизненный директор Клуба, сутулый и высохший, трясущимися пальцами вскроет конверт и с волнением прочтет адресованное ему письмо, — единственное полученное им за всю его жизнь в городе Красный. В письме будет сказано, что объективы данной серии не выпускаются промышленностью уже двадцать пять лет. И хотя это будет сухая отписка, Барабанов заплачет от осознания, что внешний мир все таки существует, и что до него возможно достучаться. В ту же секунду Кондрат Павлович придумает последние строки своей поэмы, выберется на крышу Дворца Народного Творчества и, глядя на разрастающуюся рану горизонта, будет декламировать миру свои стихи. Обезумевший ветер заберет все до последней буквы, и в этом вое поэт Барабанов уловит неслыханные доселе овации. Он умрет счастливым, зная, что признан даже стихией.

Но были моменты в жизни Кондрата Павловича, когда энергия его импульсивной натуры направлялась и на общественную деятельность. Результатом чего становилась наличие реально существующего кружка для детей, а изредка и двух сразу. Как, например, кружок рисования, который вела женщина средних лет Зримова Элеонора Ильинична. Кружок просуществовал два года, до момента, когда с Элеонорой Ильиничной случилась психическое расстройство. Она начала путать цвета, а затем и вовсе выдавать детям только красную краску, убеждая их, что всех остальных цветов в природе не существует, и они всего лишь больное воображение сумасшедших химиков, — после такого Элеонору Ильиничну решили держать подальше не только от детей, но и от взрослых. В городе не было психиатрической больницы, хотя потребность в ней была велика, так что доктор Чех отвел несчастной художнице отдельную палату и запер ее там подальше от любопытных глаз. Но горожане все равно прознали, что болезнь художницы прогрессирует. Так, например, женщина начинала биться в конвульсиях, заметив зеленную косынку на голове случайной прохожей, или впадала в депрессию от вида синего галстука, который так некстати любил надевать хирург Ванько, а еще пыталась вскрыть себе вены и закрасить стены собственной кровью. В конечном итоге доктор Чех отправил больную на большую землю, откуда она уже никогда не вернулась, а кружок рисования, участники которого надеялись, что учитель поправится и вернется к работе, прекратил существование. Детям ПГТ Красный не суждено было стать великими художниками, впрочем, судьбы великих музыкантов или писателей им были заказаны тоже, — город металлургов не нуждался ни в ком, кроме металлургов, а потому только их и производил.

Сумасшествие Зримовой совпало с переменой настроения директора Клуба, так что следующий кружок появился только полтора года спустя, когда Барабанов закончил третью главу поэмы и решил сделать в своем эпохальном труде перерыв, а избыток энергии направить на юных дарований, дабы привить им любовь или ненависть к игре на аккордеоне и хоровому пению.

С Элеонорой Ильиничной дела обстояли сложнее, чем казалось на первый взгляд. Ходили слухи, что все женщины ее рода имели способности предсказывать будущее. Конечно, взращенные атеизмом металлурги и их жены не верили в эти байки, но все равно старались держаться от ведьмы подальше. Да и что можно ожидать от женщины с таким подозрительным именем? Не иначе, как она империалистическая шпионка, а слухи о ее ведьмовстве — всего лишь легенда прикрытия! Короче, советского человека обмануть было трудно, потому что он был материалист, а материализм во всем, всегда и везде ищет и находит подвох. В этом и кроется сила атеизма — от всего непонятного он отдалился настолько, что непонятное перестало существовать.

Сама же Элеонора Ильинична ничего кроме ненависти к этим сплетням не испытывала, потому что когда-то из-за них расстроилось ее замужество, а позже она сбежала в одиночество, подсознательно стараясь защититься от повторения пережитой боли, и так дожила до тридцати двух лет, не ведая, что пожизненное ее девичество предписано судьбой, и что она действительно способна заглянуть за горизонт настоящего и рассмотреть грядущее. Ведьма Зримова не могла знать, что ее видения, рисующие ей картины огромной кровавой воронки, похожей на разорванную пасть, которая с воем всасывала в себя все и даже вчерашний день, начались в тот самый момент, когда Мария Староверцева родила сына, получившего в крещении имя Никодим. Знать Элеонора Ильинична этого не могла, но едва ощутимый гнозис предков, который корнями уходил к ведическим жрецам россов, подсказывали ей, что это не сумасшествие, а та часть реальности, которую обычным смертным лицезреть не дано.

Перед тем, как доктор Чех посадил свою пациентку на поезд, между ними состоялся следующий диалог.
— Скажите, Антон Павлович, вы правда считаете, что я сдурела? — Элеонора Ильинична задала этот вопрос совершенно спокойно, и чувствовалось, что она вполне адекватно воспринимает реальность вообще и свое сумасшествие в частности.

На это доктор Чех ответил с присущей ему мягкостью:
— Ну что вы, голубушка! Прям так сразу и «сдурела»… Обыкновенная шизофрения, я полагаю…
Ведьма выдержала паузу, глядя в сторону и размышляя не о своем недуге, а о чем-то другом, затем вернула взгляд на врача, сказала:
— Вот что, доктор. Я знаю, и не спрашивайте меня откуда и почему, но мои видения — не следствие вашей шизофрении. Когда я пойму, что именно они хотят до меня донести, я пришлю вам телеграмму.

Тридцать лет спустя Элеонора Ильинична выполнит свое обещание. Она отыщет смысл своих видений и действительно свяжется с доктором Чехом. Правда, сделает это по телефону. Антон Павлович, седой и ко всему безразличный, за пять минут до своей кончины снимет трубку и с поразительной ясностью, которую может дать только надвигающаяся смерть, вспомнит свою пациентку. Он будет слушать скрипучий голос старой ведьмы, далекий и невозможный, как полеты на Луну, и ни одно услышанное слово его не удивит. По окончании монолога Элеоноры Ильиничны Аннон Павлович скажет: «Прощайте, голубушка» и положит трубку. Слушая, как под натиском ветра лопается шифер и трещат стропила, он подумает, что из всех двадцати тысяч сдуревших жителей города, только Элеонора Ильинична единственная и была нормальной.

Случилось так, что в городе имелась церковь. Вернее, это город случился, церковь же стояла здесь уже лет сто пятьдесят а то и двести.

Перед тем, как забить первый камень в фундамент ПГТ Красный, отцы-основатели не просто ткнули пальцем в карту страны, до этого они промеряли линейкой расстояния, которые будущим поездам придется преодолевать, и посчитали смету затрат с погрешностью процентов сорок. Затем они положили на карту ладонь, очертили ее карандашом и получили область в шестьдесят квадратных километров, удовлетворяющую заложенным денежным средствам. В намалеванной на карте пятерне они присмотрелись к рельефу местности. Оказалось, что подходящее место всего одно. Но двести лет назад люди тоже присматривались к рельефу местности, то есть были не тупее теперешних, так что выбор отцов-основателей в точности совпал с выбором предков, заложивших свое поселение лет двести назад.

Добравшись до места назначения, первопроходцы были немало удивлены, обнаружив на будущей стройплощадке остатки крупного поселения в несколько улиц, и одну целую каменную церковь, о чем и сообщили руководству в областной центр. Руководство покопалось в архиве, ничего не нашло и придумало обратиться за информацией в Тобольскую епархию, поскольку те за своими церквями следили куда лучше, чем страна за целыми городами. В архивах епархии и в самом деле отыскали церковь, чему были премного обрадованы, и в связи с ней название древнего поселения — Ир. Что это значило никто не понял, да никто и не пытался, потому что новое имя уже было придумано и просто ждало, когда город вылупится на свет божий и станет полноправной социально-экономической единицей. Но теперь польза от епархии обернулась в обузу. Строители хотели использовать помещение церкви под склад или еще под что, но напористые священники отвоевали свою недвижимость, давя на то, что даже социалистическому государству необходимы исторические памятники. Скрепя сердце, строители уступили. Все остальное уберечь не удалось. Прежде, чем археологи прознали про Ир, строители сровняли остатки поселения с землей бульдозерами, и принялись вколачивать сваи. Страна хотела железных чурок, и страна не любила ждать.

Когда город вырос, церковь оказалась за восточной окраиной и ютилась между овощными складами с одной стороны и вертолетной площадкой с другой. Вертолеты летали не часто и только до тех пор, пока завод не начал давать продукцию, затем эскадрилью перекинули на другой объект, а вертолетная площадка превратилась в бетонный пустырь.

Ко дню сдачи завода в эксплуатацию Тобольская епархия подготовилась тоже. Вернее, научила отца Сергия бросить все и тащиться в богом забытый городишко, следить, чтобы церковь не рухнула раньше, чем все грешники получат себе Господне прощение. Чем отец Сергий, тогда еще совсем молодой человек, прогневал начальство, не известно. Но известно, что сам отец Сергий не возражал, ибо сердце его было наполнено верой и жаждой нести Слово божье, а потому, он со смирением принял новую должность и с улыбкой на устах отправился творить свою паству.

Прибыв в город и окинув взором свои владения, отец Сергий заплакал. Ржавый крест на погнутом шпиле, осипший колокол, сквозные трещины с кулак шириной в стенах колокольни, прогнившие полы и плесень на ликах святых… — сердце батюшки страдало и жаждало восстановить Дом Господен, а то и вовсе превратить его в жемчужину зауральской православной церкви. Но ремонт и тем более реставрация требовали денежных средств, которых ни у отца Сергия, ни у Тобольской епархии не было. Проблему нужно было как-то решать, а поскольку в ПГТ Красный все дороги вели к заводу, то и отец Сергий отправился туда. Целый год он обивал пороги заводского начальства, пока тому не надоело прятаться от настырного батюшки. Завод командировал отцу Сергию бригаду строителей. Под пристальным взором служителя Господа, рабочие избавили бронзовый крест от патины, выровняли шпиль, сняли гнилые полы и залили бетон, в стенах колокольни замазали щели, а саму колокольню стянули железными обручами, застеклили окна, обработали внутренние помещения химикатами, чтобы убить грибок и муравьев, побелили стены, а купола покрасили зеленой краской, потому что другой не было, и даже заварили трещину в колоколе, от чего его тональность понизилось на пять с половиной тонов. Конечно, ремонт требовался куда более глубокий, но батюшка и так был счастлив и приступил к служению в надежде, что со временем получит от начальства денег, необходимых для полной реставрации.

За последующие пятнадцать лет Тобольская епархия прислала отцу Сергию одну икону, два церковных календаря, сорок медных крестиков, бочку ладана, вагон свечей, ни копейки на реставрацию и сотни заверений в том, что силою веры церковь и дальше будет стоять, как оно простояла до этого два столетия. К тому времени и сам отец Сергий растратил свой пыл и надежду сделать из церкви памятник архитектуры, да и вера его заметно пошатнулась. Не то, чтобы она исчезла полностью, но как-то притихла, спряталась в потаенном чуланчике души и не подавала признаков жизни. Первые лет восемь отец Сергий ходил по улицам города и призывал горожан не гнушаться Храма Господнего, но приходить на службу, дабы очиститься душой и обрести счастие, но жители Красного смотрели на батюшку с сожалением, как на юродивого, потому что были атеистами, и знали, что Бога нет, а религия из врожденной вредности пудрит народу мозг. Так что, к моменту рождения Никодима, паства отца Сергия насчитывала пару десятков старушек, и только одну женщину средних лет по имени Староверцева Мария Серафимовна. Правда иногда горожане приводили крестить детей, но было понятно, что делают они это из любопытства или чтобы внести в жизнь толику разнообразия. Одним словом, церковь краснела и ветшала, а отец Сергий все больше постигал великую христианскую добродетель смирение.

В южном секторе города находились поликлиника доктора Чеха, школа, детский сад и городская администрация. Архитектурой эти здания не отличались — однотипные двухэтажные кирпичи. Правда доктор Чех чаще заставлял своих сотрудников белить стены, так что в отличие от соседей поликлиника краснела не так интенсивно. Вся остальная территория города была равномерно заселена блочными трехэтажными домами и двухэтажными деревянными бараками. Зимой вторые были теплее, но горели, как порох, к тому же были избавлены от такого полезного качества, как звукоизоляция, так что сидя вечером на лавочке у подъезда, можно было слышать, как по дому катится волна женского крика, — это ласковые жены встречали вернувшихся с работы металлургов. Иногда оконные стекла, и так вибрирующие от рокота железнодорожных составов, не выдерживали тональности женского визга и лопались, от чего радушие встречи становилось еще более радушным. В блочных домах панельные стены сильнее гасили звук, отнимая у женщин возможность поделиться с ближним своей стервозностью, но упрямых горожанок это остановить не могло, — они выносили свой ор на улицу. Такие же несгибаемые, как и их мужья-металлурги, жены поджидали своих супругов у подъезда, или на лавочке, обсуждая последние сплетни, или сочиняя новые. Иногда они хихкали, а то и откровенно смеялись, но стоило благоверному выглянуть из-за угла, и…
— Ах ты мудило! Алкаш! Опять надрался как свинья!
— Ну чо ты, Люся… Коллеги из Синего приезжали, по этому… по обмену опытом. Поговорили за работу, выпили… Мы им нашего черта показали, шоб по-людски…
А поблизости, обутая в кеды и одетая в короткие штанишки детвора, пристально следила за развитием бытовых драм, учась у родителей единственно верному взаимоотношению полов.

Затем наступала ночь, на улицах кое-где зажигались фонари, ругань помаленьку сходила на нет, пьяные и усталые металлурги делали шаг к примирению:
— Ладно тебе, Люсь… Ты ж у меня хорошая…
И жены, смахнув к месту появившуюся слезинку, успокаивались и позволяли супругу вяло себя потрахать, все реже вспоминая, что когда-то в юности секс был сумасшедшим и приносил радость, теперь же превратился в скучное подтверждение того, что брак еще не расторгнут.

За тревожным сопением ночи следовало пролетарское утро. Словно молотком по голове, — включалось радио, и радостный диктор призывал сделать утреннюю гимнастику, которую кроме доктора Чеха никто больше не делал. По улицам, поднимая бурую пыль, громыхал первый рабочий автобус. Между домами шатался, бурча что-то в густую и грязную бороду, пьяный и еще не спавший дворник Гном, и это был единственный час, когда его можно было заметить. На востоке неумолимо разрасталось пламя, а небо заливалось гноем. Утро, словно бульдозер, перло на город, не давая забыть металлургу, что жизнь — борьба, а он — солдат коммунизма. В ПГТ Красный слова «пробуждение» и «стресс» были синонимами, но к счастью жителей города, об этом знал только доктор Чех.

Металлурги плелись к рукомойнику смыть остатки похмелья и усталость сна, на кухне шкварчала яичница, а отпрыски упирались и все никак не хотели вставать. Начинался новый день, и сталевары гнали прочь шальные мысли, подкрадывавшиеся к пьяному мозгу во сне и подло нашептывавшие, что может все бросить к чертовой матери и рвануть куда подальше!.. брали себя в руки и шли на завод, потому что там их ждал трудовой подвиг, который, как известно, можно только начать — остановить уже невозможно.

В конце концов, детей собирали, и каждый член семьи направлялся по своим делам: муж и жена на работу, отпрыски в детский сад или школу. День проходил в заботах и проходил быстро. Вот уже школьники возвращались с уроков, бросали на кучу портфели и неслись на какую-нибудь стройку, или играли в футбол, или дрались, или вырезали на скамейке емкое папино ругательство, или взбирались на старую яблоню и рвали огромные яблоки, в которых никогда не было червей, потому что плоды покрывал железный панцирь, поддающийся обработке стальным инструментом, но никак не зубам червя… А там уже поспевал ужин и жены металлургов, убедившись, что щи не пересолены, а плиты выключены, выбирались на улицу ждать своих благоверных.

И жизнь текла бы тихонько и дальше, день за ночью, осень за летом, ПГТ Красный все больше становился бы железным, и все более красным, потому что задумка его основания заключалась в том, что это город-свая, такой же, как сотни тысяч других свай-городов, вколоченных в тело страны, чтобы на них можно было поставить фундамент великого коммунистического будущего… если бы не родился Никодим. Но он родился, чтобы сказать свое ужасающее:
— Ты умрешь завтра.